Особенности сооружения опор в сложных условиях: Сооружение ВЛ в районах с суровыми климатическими и тяжелыми геологическими условиями...
История развития хранилищ для нефти: Первые склады нефти появились в XVII веке. Они представляли собой землянные ямы-амбара глубиной 4…5 м...
Топ:
Оценка эффективности инструментов коммуникационной политики: Внешние коммуникации - обмен информацией между организацией и её внешней средой...
Теоретическая значимость работы: Описание теоретической значимости (ценности) результатов исследования должно присутствовать во введении...
Процедура выполнения команд. Рабочий цикл процессора: Функционирование процессора в основном состоит из повторяющихся рабочих циклов, каждый из которых соответствует...
Интересное:
Распространение рака на другие отдаленные от желудка органы: Характерных симптомов рака желудка не существует. Выраженные симптомы появляются, когда опухоль...
Подходы к решению темы фильма: Существует три основных типа исторического фильма, имеющих между собой много общего...
Уполаживание и террасирование склонов: Если глубина оврага более 5 м необходимо устройство берм. Варианты использования оврагов для градостроительных целей...
Дисциплины:
2019-07-12 | 146 |
5.00
из
|
Заказать работу |
|
|
Однажды, где‑то в апреле, я возвращаюсь с работы вечером и застаю дома высокого седого джентльмена, представляющегося ленинградским режиссером. Квартира, которую мы с Машей снимаем, совсем без мебели: спим на полу, в двухместном спальнике, а посреди комнаты стоит наш стол — крашенный черной краской ящик из‑под апельсинов с чертежной доской вместо столешницы.
На этой‑то доске и красуется бутылка хорошего коньяка, которую явно принес с собой режиссер. Я на Машу осуждающе смотрю: она ведь на втором месяце. Она в ответ точно так же смотрит на меня: естественно, что она не пьет, тем более что бутылка еще запечатана и не иначе ждет меня.
Ситуация такова: режиссер запустился с картиной со сценарием, написанным под другую актрису. Та согласилась сниматься, но уже перед самым выездом в экспедицию оказалось, что она рожает, причем где‑то за границей.
— Ужас ситуации в том, что ящики с реквизитом уже запакованы, через неделю съемки на Терском конезаводе под Пятигорском, а героини нет, — говорит режиссер. — Если Маша согласна, ее утвердят без проб, но через неделю надо уже быть в Пятигорске...
— Простите, — говорю я, потому что они оба на меня смотрят, — а почему съемки на конезаводе?
— Дело в том, Юра, что я снимаю фильмы на спортивные темы, и нынешний сценарий называется «Девушка и Гранд», — режиссер извлекает из портфеля пухлую самодельную книгу. — Вот он. Это о верховой езде.
— С девушкой ясно, а кто такой гранд?
— Гранд — это конь, ее воспитанник и друг.
По нашим с Машкой лицам режиссер понимает, что его сегодняшний визит не удался.
— Ужас вашей ситуации понятен, — ставлю я точки над «i». — Но Маша не сможет сниматься, потому что она беременна.
|
— Как? — режиссер удивленно смотрит на плоский живот моей жены. — И сколько уже?
— Второй месяц.
— Ничего страшного, мы все отснимем за май, и на экране ничего еще не будет видно.
— Причем здесь экран?! А о ней вы думаете? Как она поскачет на лошади? Не будете же вы утверждать, что в такой картине ей хоть немного не придется этого делать?
— Буду! Даю слово, что к лошади она и близко не подойдет: у нас есть прекрасная дублерша, мастер спорта и вылитая ваша жена.
И все же я говорю «нет» и вижу, как это Маше приятно. Режиссер идет в танковую атаку с применением химического оружия — коньяка, а потом — оружия особой разрушительной силы — лести. Он расписывает популярность моей жены, забыв под кого написан его сценарий, вскользь называет примерную сумму ее гонорара, добавив, что там она — «из кадра в кадр», и в конце концов клянется, что берет полную ответственность за наше будущее потомство.
— Смотри сама, — говорю я ей в конце концов, хотя и так уже все ясно.
Режиссер откланивается, а Дюжева обещает сегодня же прочитать сценарий и завтра утром позвонить.
— Ну что, собираем вещи? Разъезжаемся? — спрашиваю я, когда она с ногами и сценарием забирается в наш многострадальный спальник. — Дан приказ — ему на запад, ей в другую сторону?
Дело в том, что мне в это же время тоже уезжать руководителем прочностных испытаний в Никополь, под Днепропетровск. А потом у меня сессия на заочном отделении прозы Литинститута, из‑за которой меня заменит на испытаниях сменщик. И вырисовывается шикарная перспектива — если я сдам сессию сейчас, досрочно, то смогу махнуть в мае к Машуньке на съемки, в Пятигорск!
В аэропорту я долго целую мою любимую беременную женщину и трусь о ее ухо щекой:
— Ты осторожнее там со своими конями.
— Ты осторожнее там со своими машинами, — отвечает она в тон, и я точно знаю, что ради того, чтобы хоть разик прижать ее к себе, я сдам что угодно, кому угодно и сколько угодно.
|
— Без зачетки не приму... — шепчет она озорно напоследок, и это «не приму» опаляет меня огнем.
Собственно, история эта начинается с того никопольского дня, в который было мне с утра плохо. В этот день мы не работаем — опохмеляемся после майских праздников. Сменщик мой должен прибыть через неделю. Почти половину положенных километров по булыжнику мои ребята откатали: в корсетах и шлемах две недели они со свистом утюжили на опытных машинах кусок ядреного булыжника, наводя страх па пожилое никопольское население и восторг — на молодое. Мои задачи — проверка их на трассе, ежедневный и тщательный осмотр каждой машины и замеры каждого нового миллиметра многочисленных трещин кузовов. Я их описываю, фотографирую, а потом, на заводе, по результатам и динамике разрушений пишу пухлый отчет с графиками и фотографиями, который является основой для принятия конструкторских решений.
Дело знакомое и любимое: побыл я годик каскадером, нашел свою жар‑птицу и опять вернулся на завод, на сто тридцать пять рэ оклада. Из‑за этих‑то испытаний и рухнула моя первая семья. Честно говоря, она еще до Дюжевой рухнула: не хотела моя первая жена «жить, как в зале ожидания». А с Машей «в зале ожидания» оказывался чаще я.
Я хорошо помню этот поганый майский никопольский день — мне так мерзко!
Сначала я грешу на вчерашнее: полночи не спали, гудели, пьянствовали. Но к вечеру вдруг понимаю, что плохо не телу моему — душе.
Седлаю свою «блондинку», еду на почту и заказываю телефонный разговор с Пятигорском — номер режиссера у меня имеется.
Голос его растерян и суетлив.
— Юрочка, а Маша... Ее нет в Пятигорске.
— Почему, что случилось?!
— Нет‑нет, ничего страшного, она... как бы это сказать... она улетела в Ленинград.
— Зачем?!
— Знаете, у нее что‑то по женским делам, мы ей предлагали остаться, здесь врачи хорошие, но она ни в какую... — режиссер там, на конце провода, с трудом переводит дух и добавляет с облегчением: — Сейчас вам Аллочка подробнее объяснит.
Какая‑то женщина охотно, с заметным удовольствием, но пересыпая фразы оханьями и аханьями, докладывает, что Маша упала с лошади, что у нее открылось кровотечение и она настояла, чтобы ее отправили в Ленинград, потому что там у нее знакомый гинеколог. Где, куда, фамилию — она ничего не знает, но может дать мне телефон второго режиссера, который там, в Ленинграде, ее встретит и все мне объяснит.
|
Машинально записываю номер и кладу трубку: какие сволочи — посадить беременную женщину на лошадь! Да я этому режиссеру!..
Знал бы я тогда, что снимали старт скачек. Машу попросили сразу же после него натянуть поводья и сказать: «Тпру!» и якобы конь остановится. Это был чистый идиотизм, потому что конь был спортивный, и когда прозвучал удар гонга и все рванули, он рванул тоже и понес — какое там «тпру». Маша вылетела из седла на полном скаку, беременная!..
Заказываю Ленинград. Второго режиссера. Жена говорит, что муж будет очень поздно, что о Дюжевой она почти ничего не знает, но вроде бы он ее встретил.
Встретил! О господи, а что дальше‑то? Времени — шесть вечера, что делать, что делать? Да, я помню, Маша когда‑то говорила мне про своего ленинградского гинеколога, но ни фамилии, ни адреса, что делать?
Запрыгиваю в машину, лечу в магазин, беру коньяк и две коробки шоколадных конфет, возвращаюсь на переговорный, но через служебный ход, и бухаю на стол все свои дары:
— Девочки, родненькие, у меня в Ленинграде жена загибается (тьфу, тьфу, тьфу!) — Марина Дюжева, актриса, вы ее знаете, помогите, девочки!
Лопочу, а сам понимаю, что безнадежно все это — сколько в Питере больниц!..
А девочки на Машину фотографию глянули, переполошились: «Знаем, любим ее!», усадили меня в зале, велели ждать.
Сижу и просчитываю: сейчас вернусь в гостиницу, соберу вещи, пару часиков вздремну, а к полуночи опять сюда, звонить второму режиссеру и потом прямо отсюда — в Питер...
— Молодой человек, Ленинград, третья кабина!
Я затравленно кручу головой: какой еще тут молодой человек звонит в Ленинград? Но никто с места не двигается, значит, вышел куда‑то.
— Да вас же, вас! — кричит мне растрепанная и раскрасневшаяся девчонка из стеклянного окошка.
Бог мой, кто там на проводе — регистратура, справочная, дежурный врач?..
— Юрочка, миленький, каким чудом ты меня нашел? — слышу я родной слабенький голос. — Тут все переполошились, телефон мне в палату принесли, подключили.
— Машуня, девочка, что с тобой? Где ты?
|
— Сейчас уже все в порядке, не волнуйся.
— Как не волнуйся? Завтра праздники, кто тебе там стакан воды подаст? Слушай меня внимательно, завтра...
Гляжу на часы — семь. До Питера через Москву тысячи полторы верст, средняя — девяносто... — шестнадцать часов плюс час на поиск больницы — семнадцать. Если выеду в девять — в два часа буду там, плюс два часа на непредвиденные обстоятельства.
— Маша, завтра, в четыре часа дня выгляни в окно, поняла?
— Сумасшедший, зачем...
— Все, Машуня, целую тебя, пока!
Кладу трубку и потный, но счастливый влетаю к девчонкам и расцеловываю их в щеки, которые они радостно подставляют.
— Девчонки, вы волшебницы, я думал, что это невозможно.
А они, глупенькие, возвращают мне коньяк и конфеты: «Вы лучше ей отвезите». Еле‑еле уговорил хоть одну коробку взять, попить чайку с конфетами за ее здоровье. Пожелали они и ей, и мне, и нам удачи — не перевелись на земле нашей хорошие люди.
С ревом, писком и визгом подлетаю к гостинице, швыряю в сумку вещи, объясняя по ходу дела ситуацию. Братва все понимает, но горой стоит за то, чтобы ехать рано утром.
— Ты же вчера почти не спал. Уснешь за рулем, и твоя Маша тебя не дождется.
Я знаю, что такое сон за рулем и на секунду задумываюсь: а может, и правда вздремнуть пару часиков, а в одиннадцать рвануть? Ребята не пикнут, не стукнут, дадут поспать. Но разве ж я усну сейчас?! Сердце колотится, как бешеное, — ехать, только ехать!
Мужики все понимают, потому что знают меня: много‑много рук кидают в мой багажник пару полных канистр с бензином, воронку, свечи, ремень вентилятора, камеру, пару лампочек фар, хлеб, консервы, нож, минералку, бутылку водки — у кого что есть.
Пора. Я расцеловываюсь со своими верными бойцами, волками дорог и бездорожья, взревывает мотор моей «блондинки» и... выруливая, я задеваю передним подфарником чей‑то бампер, стекло разбивается вдребезги.
— Плохая примета! — Меня вытаскивают из‑за руля. — Оставайся!
— Мужики! — Я грохаюсь перед ними на колени. — Отпустите, Христа ради!!.
Четыре сноровистые руки — две снимают стекло подфарника с «боевой» машины, две — с моей, и через полминуты «блондинка» в порядке — вперед!
Я даже не выхожу из‑за руля, не благодарю их, не целую молчаливые, все понимающие лица, потому что боюсь, что расплачусь, спазм в горле душит меня!
Только выехав на загородное шоссе, прихожу в себя и расслабляюсь — уф‑ф! Врубаю маг, устраиваюсь удобнее: дорога длинная, но она началась, и с каждой секундой я ближе и ближе к Маше, разве тут уснешь?
Несмотря на спешку, сразу не порю, надо вкататься, к любой дороге надо привыкнуть, даже если ты на три минуты бегал в кусты пописать.
Ровно рычит мотор, мелькают кусты, столбы, встречные фары, и попутные машины пожираются «блондинкой» неотвратимо, словно судьбой. Лента шоссе стремительно летит навстречу. Машин уже мало, свет фар на спусках упирается в асфальт, на подъемах пялится в небо, убегает в поля на поворотах. Резина трещит на расплавленном за жаркий день гудроне, камни пулеметными очередями секут днище, отдаются даже через подметки, встречный ветер плотен, как подушка.
|
Часа через полтора чувствую, что веки слипаются. Что за черт, одиннадцать вечера, чего это я так рано расклеился, ишь, деточке спать захотелось!
На злости проезжаю еще минут двадцать — глаза слипаются сильнее. Делаю то, что нельзя, и это понимаю: трясу головой, вращаю плечами, ору песни, высовываю морду в окошко — хватает еще на пятнадцать минут: надо вставать. Ладно, вон ту вишневую «шестерочку» сделаю и встану, как раз деревня кончится.
Но «шестерка», с тех пор как ей в зад уперся свет моих фар, приближаться ко мне перестала. Наоборот — на прямой уходит! Знаю таких, они, как правило, среди частников считаются асами и действительно хорошо ездят. Но, ребята, это несерьезно — хорошо ездить и ездить так, как ездим мы, — две большие разницы.
Слегка концентрируюсь, топчу газ, мы влетаем в спящую деревню вместе, под сто сорок, и вижу, что вишневый зад с харьковскими номерами, бликующий от моего света, начинает приближаться. Оно и понятно — повороты начались.
Однако клиент попался крутой — в поворотах не тормозит, радиусы режет по‑спортивному, но вот двигатель крутить до звона на второй и третьей не может. И в снос на «все четыре кости» на сухом асфальте в повороте не идет, а я иду. Двигатель у него сил на десять мощнее, поэтому на прямой мне за ним не угнаться.
Визг от наших баллонов — страшенный, обрушивается на спящие деревни так, что мне жутковато представить себя ее жителем, спящим в доме у дороги. Идет череда правых и левых поворотов — таких, что приходится втыкать вторую передачу.
Я достаю красненького, обхожу в хорошем левом третьем и до выхода из деревни делаю его метров на двести.
Обгоняя, вижу, что за рулем молодой парень в белой рубашке, скалится, а рядом девчонка — все ясно. Не по‑джентльменски с моей стороны о парня ноги вытирать, но бой честный — у него под капотом зверей поболе.
Выскакиваем на прямую, смотрю в зеркало: ну что, укротился? Обычно, если жена рядом или просто человек, которому жить хочется, — водила успокаивается, когда его так круто обошли. В крайнем случае, его успокаивают. Но этот парень заводится всерьез — свет фар сзади нарастает. Значит, не жена. Ну давай потягаемся...
Концентрируюсь уже по‑настоящему и вдавливаю акселератор в пол: сто пятьдесят, больше «блондинка» не может. Поворотов нет, машин тоже... ага, вот одна! Вторая! Родненькие, как же вы кстати, потому что я обхожу их, не сбрасывая. Отстал красненький, но потом медленно приближается. Все, дорога как линейка, сожрет, гад.
Сжирает и задиристо машет рукой — симпатичный парень. Отвечаю и я, хоть и не так весело. Ладно, далеко ты не уйдешь.
Как только он меня обходит, ухожу влево и буквально вдвигаю капот «блондинки» сразу за его вишневым задом, пытаясь влезть в его «мешок» — разряжение воздуха за машиной. Если идти не далее двух метров от его бампера, «мешок» всасывает, двигатель не надрывается и тратится раза в два меньше бензина. Мы на испытаниях колонной часто так ездим, бензин экономим. Но, естественно, без дальнего света и даже без ближнего, на подфарниках, потому что света впереди идущего хватает. К тому же передний, когда это чужой, начинает нервничать: в кинжальном свете фар — ощущение голого на витрине.
Получается. Правда, всего километра на три, а потом этот Ромео схитрил: плавно сбрасывает газ до ста двадцати, резко прибавляет, и «блондинке» не хватает мощей, чтобы в «мешке» удержаться. Совсем обнаглел. Пора бы уже и деревне быть. Вот и она. Все повторяется, и мы машем друг другу при обгонах.
Так мы и летим к Харькову — весело, с визгом колес и воем моторов. Хорошо, что парень в дурь не лезет и не «выпрыгивает из штанов», понимает, что «авось» здесь может слишком дорого стоить.
Какой там сон! Воспоминаний от него не осталось, я благодарен тебе за это, красненький. Очень жаль, что у тебя харьковские номера и ты вот‑вот свалишь, а то бы мы с тобой до Москвы рекорд поставили.
— Во ч‑черт! Откуда он здесь взялся?
Гаишник свирепо трясет жезлом поперек моего пути и красноречиво держится за кобуру. Ч‑черт, помню я этот пост, как же я его проморгал, вот что значит азарт. Деревня была большая, и красненький сильно отстал, но сейчас его и видно, и слышно.
Сержант в меня неистово вглядывается и внюхивается, дышу ему в физиономию.
— Да трезв я, сержант.
— А чего нарушаешь? Колеса за пять километров слыхать.
— Да не нарушал я, — вру нехотя, без вдохновения. Пусть докажет — прибора нет, свидетелей нет. Он тоже, видать, это понимает.
— Вот что, товарищ водитель, — выхватывает из моих рук ключи. — У вас крайне усталый вид. Поспите здесь пару часиков, а потом поедете.
От такого поворота событий я теряю дар речи, но в это время останавливается «шестерка», и появляется мой спаситель — худой, улыбчивый.
— За что вы его остановили?
— А тебя это не касается, — сержант угрожающе повышает голос: — Сейчас и с тобой разберемся...
Парень молча раскрывает перед ним красные корочки, сержант сразу как‑то подтягивается.
— Виноват, товарищ...
Третье слово он сглатывает, да это и понятно: КГБ есть КГБ.
— Старик, — объясняю я парню, — у меня жена в Питере загибается, в больнице, после операции, а сержант ключи забрал, ты устал, говорит, отдохни — ну какой тут отдохни!?
— Отдайте ключи, пусть едет, — говорит парень жестко и добавляет уже мягче: — Под мою ответственность, сержант, — он не уснет за рулем, я его знаю.
— Спасибо, друг! — тискаю я его крепкую ладонь.
— Счастливого пути, — он прячет корочки, улыбается: — Действительно в Ленинград?
— Да, действительно, с женой плохо.
— А как же ты из Москвы сюда попал?
— Испытателем на АЗЛК работаю, под Никополем новые кузова катали по булыжнику.
— Тогда все понятно, классно ездишь. Спасибо за тренировку. Но не рискуй, ладно?
— О’кей! — Я завожу двигатель.
И все опять повторяется, мы летим, как психи, а я от счастья еще круче прохожу повороты.
Вдруг под капотом — резкий металлический стук. Все. Финиш! Бросаю газ, парень со свистом меня обходит, я мигаю ему фарами. Безнадежно так мигаю. Но красненький тормозит, сдает задом.
— Что случилось?
— Отъездился, — поднимаю капот, гоняю двигатель на разных режимах, а он стучит, стучит... — Похоже, лопнул палец третьего поршня. Я раскрутил движок на всю и резко бросил сцепление — ударная нагрузка.
— Что теперь делать?
— Автосервис нужен... — Даже не психую, что не успеваю к Маше: я могу вообще заторчать здесь надолго, потому что запчастей к уфимскому мотору нигде днем с огнем не найдешь. Чувствую, как на меня бульдозером наползает усталость, нет сил даже шевельнуться.
— Вот что... — Парень пишет на клочке бумаги. — Мои телефоны. Помощь нужна будет — звони, не стесняйся. А сервис — вот он, доедешь?
Действительно, метрах в трехстах белое здание с неоновой вывеской: «Автоцентр». Оказывается, мы только что въехали в Харьков.
— Спасибо. Ты настоящий водила. И друг. Позвоню.
— Удачи! — Рубиновые огоньки «шестерки» растворяются в ночи.
Завожу инвалидный свой двигатель и осторожненько подкатываю к воротам станции. Глубокая ночь. Звезд полное небо. Нашариваю в багажнике бутылку водки, тушенку, хлеб, нож. Выпиваю залпом полстакана, закусываю, откидываю спинку и мгновенно проваливаюсь в сон.
|
|
Состав сооружений: решетки и песколовки: Решетки – это первое устройство в схеме очистных сооружений. Они представляют...
Типы сооружений для обработки осадков: Септиками называются сооружения, в которых одновременно происходят осветление сточной жидкости...
Эмиссия газов от очистных сооружений канализации: В последние годы внимание мирового сообщества сосредоточено на экологических проблемах...
Таксономические единицы (категории) растений: Каждая система классификации состоит из определённых соподчиненных друг другу...
© cyberpedia.su 2017-2024 - Не является автором материалов. Исключительное право сохранено за автором текста.
Если вы не хотите, чтобы данный материал был у нас на сайте, перейдите по ссылке: Нарушение авторских прав. Мы поможем в написании вашей работы!