Его девиз – закон Квинты предполагает, что она живет в изобилии.

 

Это изобилие (plenitude) было представлено полной луной (pleine lune), луной вечной (lune eterne) или магическим светильником (lanterne) волшебной страны (Lanternois), – короче говоря, луной, на которую Ариосто отправляет души, завершившие свое земное существование. Солнце олицетворяло собой прошедшее, или настоящее, а луна – будущее, то, которое наступит после нас; отсюда и идут насмешки брата Жана Зубодробителя, который напоминает об одной особенности всех инициации лунопоклонников:

 

Господь! Простую воду

Вином ты делал встарь.

Дай, чтоб мой зад народу

Мог заменить фонарь.

 

Рядом с девизом лунопоклонников, изображенным на щите Генриха II, Карл IX разместил свой солнечный девиз, легко читающийся на французском языке. Это женщина со змеями в волосах: mere che poil besse, или merci plèbe, то есть милосердие для народа. Рабле, напротив, обвиняет секты лунопоклонников в поддержке тиранических режимов и в обмане простого народа. Это обвинение остается действительным для тех стран, где еще продолжают господствовать доктрины Квинты, то есть для всего мусульманского мира и для некоторых европейских государств, которые не стоит здесь называть; отказ от всякого милосердия и от любых нравственных запретов исповедует макиавеллизм, единственная аксиома которого: сила выше права.

NATURA QUITE или QUIETE играет большую роль в рыцарской литературе. Это Смиренная (coi – coin) Вдова из знаменитого романа о Белом Тиране. Сам Дон Кихот (Quichotte – Quiète) был, как известно, Рыцарем Луны и олицетворял собой лунный принцип.

Мараба бесашем можно обнаружить в Кейфе мусульман. Это слово означает приятное чувство покоя, которое достигается адептами культа божественной бутылки благодаря гашишу, опиуму, или упражнениям дервишей, приводящим к таким удивительным и совершенно невероятным результатам. Отсюда же, из сект лунопоклонников, происходят и все жонглеры и обманщики простого народа, которым Рабле дал имя энгастромифов.

Теперь, полагаю, мы уже достаточно прояснили суть дела, чтобы приступить к анализу пятой книги Пантагрюэля, то есть книги Квинты.

Известно, что это продолжение путешествия Панурга, предпринятого им с целью получить совет у оракула божественной бутылки. Если в предыдущей книге Рабле почти не выходил за рамки политического памфлета, то на это было несколько различных причин, и в первую очередь – его равнодушие к религиозным вопросам.

Его продолжательница, напротив, была горячей сторонницей догм лунопоклонников, и именно поэтому – слишком язычницей для того, чтобы остановиться на унылой нравоучительности протестантизма, который казался ей еще более нелогичным, чем католицизм. Парадин в своей книге о героических эмблемах описывает ее придерживающейся единственной твердой и положительной догмы лунного культа: «Диана Пуатье, знаменитая герцогиня Валентинуа, дама весьма религиозная, верила в воскресение мертвых и имела твердую надежду, что после смерти ее ожидает другая жизнь. Вот пример, который показывает, насколько она была религиозна: ее могила украшена стрелой, обвитой зеленой веткой».

Такая же обвитая зеленью стрела находится и на дверях часовни замка Анэ. Это и есть закон турков (Turque loi), или закон обмена (loi du troc), который Рабле в своей войне колбас изобразил в виде свиньи и нищих, или поваров. Доктрина лунопоклонников предполагала абсолютное равенство всех судеб, олицетворяемое четками, все бусинки которых полностью идентичны; каждый является не более, чем зернышком. Поэтому Эпистемон, вернувшись из другого мира, рассказывает, что видел Александра Великого, который чинил старый башмак. Четки, олицетворяющие цепочку существований, представляют собой, таким образом, исключительно мусульманский символ; однако ранее на греческих надгробиях мне приходилось видеть голову пелопа, или фаллос с глазами, символ горя и невзгод (на греческом – «флапс»). В глазах лунопоклоников земное существование – только горькое пробуждение из вечного покоя природы. Блаженство – это сон бессмертного существа при переходе из одного состояния в другое; люди населяют свои фантазии самыми приятными воспоминаниям о предыдущем существовании; отсюда необходимость быть счастливым в этом мире, чтобы унести память об этом счастье в другой. Это абсолютно неземной рай Магомета, соответствующий теориям масонства, то есть каменщиков, которые строят свою будущую судьбу. И поскольку будущее должно быть зеркалом настоящего, то жизнь воина, мудреца или сладострастника должна соответствовать его собственным вкусам.

Нет ничего загадочного в «Острове Звонком»; это открытая и кровожадная сатира в адрес римского духовенства и Мальтийского ордена, которые были сторонниками солнцепоклонников. Поединок изображен блестяще, хотя и холодно. Панург не олицетворяет больше колебания Генриха II между своей женой и любовницей, а Пантагрюэль – веселое эпикурейство своего отца. Брат Жан так же груб, но скорее циничен, чем весел. Они теперь не более, чем единомышленники и адепты Квинты, обладающие поразительным объемом знаний, главным образом, в области астрономии, которой, по словам Парадина, Диана страстно увлекалась. Однако мощное дыхание Рабле уже не оживляет этих героев, и читатель легко может почувствовать, что могущественную герцогиню пугали кинжал, яд, или ловко подстроенное падение с лошади, которое могло бы отправить ее в рай Квинты. Вместе с тем она совсем не опасалась костра или удавки пантагрюэлиона, всегда готовой затянуться на горле простого монаха.

Было бы ни к чему тратить время на расшифровку всех встречающиеся в этой книге более или менее изобретательных трюков со словами. Так, например, длиннопалые и крючкорукие апедевты – это парламент. ‹…›

Вся оригинальность V книги сводится на самом деле к тому, что это книга Квинты. Что же составляло тайну этой загадочной партии? Это ковчег из храма Соломона, или сам Иегова в образе пустой гробницы, олицетворяющий собой Запад и смерть.

Как верно заметил Сент Ив д'Альвейдр, Иегова является, в сущности, именем одновременно мужским и женским, то есть это имя андрогина; оно состоит из двух временных форм глагола: IE, который обозначает прошедшее время, он был, и EVE, будущее время, он будет. Первая часть этого имени олицетворяет прошлое, и камень на троне в Апокалипсисе выражает эту же идею; это Единое Платона. Вторая часть соответствует запечатанной книге, на еврейском Голин. Это непорочная дева. Это усия Святого Иоанна и эркхоменон Платона. Соединение двух лиц божества образует девственного человека‑андрогина из легенд друидов. Начало всего живого – это агнец, на греческом Арнес или Криос, который сломает печать книги, или разрушит тайну будущего. За этим насилием немедленно следует наказание, которое будет смертью, что выражено в следующем стихе:

 

Время, когда я говорю, уже далеко от меня.

 

Эта смертная казнь заключалась в том, что осужденного приковывали к колонне, на которой древние записывали свои законы и которую они называли таврос, или ставрос. Тогда будущее, то есть дева, которая приходит за нами, переходит в состояние прошлого; неизвестное становится известным; неопределенное определенным; но, в конечном счете, настоящее есть не что иное, как математическая точка, существование которой во времени настолько коротко, что в древних языках, в частности в еврейском, не было слова, которое бы его выражало. Это не более, чем иллюзия моего Я, падающего в пропасть вечности. Человек подобен пассажиру, усевшемуся на передней скамье движущегося по железной дороге поезда; он замечает предметы только тогда, когда они остаются позади, провожает их глазами некоторое время, затем их сменяют другие предметы, которые точно так же, как и первые, вскоре исчезают из его памяти. Если закрыть окно, то он ничем не будет отличаться от мертвеца в гробнице, и ему останется только читать книгу своих воспоминаний.

Именно это чтение и называли адепты Квинты люнель (lunel – lit en elle, самосознание – consience du moi). В геральдике люнель изображалась как лев с самкой вепря (lion avec un laie). На надгробиях эпохи Ренессанса она изображалась в виде женщины, читающей в своей постели (lisant dans son lit). Такой была Квинта, или квинтэссенция, которую представляли в виде ковчега и называли именем андрогина Иеговы. Утверждают, что евреи были материалистами, которые не верили в загробную жизнь. Все как раз наоборот; если они не отвергали жизнь в настоящем, то только потому, что иеговистам, или марабитам, было достаточно открыть дверь вагона или приподнять крышку ковчега, чтобы установить связь своего Я с внешним миром, который им, тем не менее, приносил только страдания, и они не желали ничего кроме того, чтобы поскорее вернуться к прерванным грезам. Это соблазнительное, но принципиально антисоциальное учение они распространили во всем исламском мире, а также пропагандировали его в Испании. Но еще раньше, в VI веке до нашей эры, они импортировали это учение из Месопотамии, где существовал орден ноахидов, учрежденный Фалегом, архитектором Вавилонской башни. Эти каменщики были исключительно лунопоклонниками, строившими свои сооружения таким образом, что в них не попадал никакой свет, кроме лунного. Их пароль был SCJ, и это слово на еврейском читалось как «житель леса», однако на французском оно читается как «разрушитель» (saccage), и адепты Фалега из Месопотамии были ужасными разрушителями. Можно даже установить, что самые общие положения доктрины лунопоклонников нашли свое отражение во всех протестантских течениях, которые воплощали в жизнь известную аксиому: сила выше права. Будьте братьями, или убейте друг друга – этот девиз противоречит учению о квинтэссенции, хотя также является отклонением от солнечного принципа. Первая аксиома основывается на недостатке любви к ближнему, вторая – на излишке этой любви. Нельзя, однако, сказать, что в истории человечества все возвращается к исходному противостоянию лунного и солнечного принципов; французская Революция, основанная на солнечном принципе, должна была дальше продвинуть человечество на пути прогресса, чем основанный на лунном принципе протестантизм Кромвеля и Бисмарка.

Автор пятой книги называет квинтэссенцию энтелехией, или последовательным движением, силой энергии. Это не что иное, как эквивалент автокинемы Платона, или, более коротко, кинейн, движение, душа. Евреи‑марабиты и мусульмане Испании называли ее морабакин, то есть возрастающая и созидающая сила. Этим же именем ее называли в финикийских мистериях, о чем сообщают нам вазы надгробий, или коносы с головой мойры, или парки с одной стороны, и с головой быка – с другой. В целом получается moira bou kone, что не имеет никакого смысла на греческом. Однако, эти три слова (boeuf, moira, konos) звучат так же, как и byssa marika, откуда происходит имя Бисмарк, которое на Языке Птиц обозначает ползущую змею, или Ирландию. Три парки – это иероглиф того, что мы называем, собственно говоря, смертью, которая, действительно, представляет собой то неизвестное в будущем, которое постоянно становится известным.

Тот, кто проследовал за мной через весь этот лабиринт, ничуть не удивится, если узнает, что благочестивая Диана Пуатье действительно излечилась от всех болезней и достигла вечной молодости.

Следы этого превращения можно обнаружить в одной восхитительной картине Монтеньи, где он изобразил Квинту в виде Pallas heaulmec, девы‑мужчины.

К картине имеется комментарий на еврейском, который представляет собой наибольшую ценность.

 

ASM. NPS. ΙΑ. ΟΑ.

Грех Нефеш (Психеи) испортил ее красоту.

QV.TsQ. ОМ. QTs. ILD.

 

Союз закона с абстрактом породил то, что заканчивается, в чем и состоит вечное преступление Кварты.

От поругания Девственницы родились все беды и неприятности, которые отравляют наше короткое существование. Это грех Нефеш, Душа мира, закон, дева‑мужчина, то есть тот, кто зачинает вечно, не теряя своей девственности. Художник добавляет: Agite, pellile sedibus nostris, taeda haec victorum monstra, virtulam, calitus, ad nos restitutts.

В пятой книге мы видим, что королева Энтелехия лечила все болезни музыкой, как все колдуньи во все времена. Именно поэтому ее называли Поющей королевой, или Кантареной (Chante reine – Cantaraine). На еврейском QN также означает жалобу. Великая исцелительница является, таким образом, не чем иным, как вечной женственностью, непрерывностью. Она пропускает время сквозь решето из белого и голубого шелка.

У нее двадцать два офицера, то есть двадцать две ступени посвящения, по количеству букв в еврейском алфавите. Первые четыре ступени занимали абстракторы, сподизаторы (разжигатели, суфлеры), масситеры (рубщики) и прегусты (дегустаторы). Это четыре ступени кулинаров. Другие восемнадцать ступеней имеют еврейские названия: табахимы, хахамимы и т. д.; перевод этих названий был бы очень скучным; ограничимся лишь замечанием, что ступень табахима можно прочитать как «любовь в ковчеге, или в гробнице», и она изображается на надгробиях ногой женщины и собакой (tibia et un chien). Адепты Квинты верили, что их энтелехия питается трансцендентной метафизикой: ее приказ «табахимы, к Панацее» читается буквально: любовь в ковчеге излечивает все.

Если книга Квинты и не обладает свойственным перу Рабле размахом, то она переполнена различными грациозными безделушками, свидетельствующими о чисто женской изобретательности: «Затем были введены отравленные – она сыграла им другую песенку, и болезнь как рукой сняло. То же самое было со слепыми, глухими, немыми и паралитиками. Все это, естественно, привело нас в трепет: мы пали ниц как бы в экстазе и в восторге от всепоглощающего созерцания и любования тою целебною силою, которая у нас на глазах исходила от госпожи королевы, и не в состоянии были вымолвить ни слова. Так мы все и лежали на полу, пока наконец она не дотронулась до Пантагрюэля красивым букетом белых роз, который держала в руке, не привела нас в чувство и не заставила подняться» (Кн. V, гл. XX).

Из этого отрывка можно узнать, что Квинта скрывалась под знаменитой Белой Розой, из‑за борьбы которой с Алой Розой пролилось так много крови в Англии. Чуть ниже мы можем обнаружить следующую формулу: «Множество лун тому назад вы грызли себе ногти и чесали голову пальцем». Эта пантонима может быть записана одной строфой, и ее перевод даст объяснение зеркалам, которые находят в греческих склепах, а также тайне инцеста Эдипа; однако все упоминаемые здесь непристойности обычно просто не произносятся вслух.

В XX главе путешественников называют абстракторами. Они молча изъявляют ей свою признательность и соглашаются принять эту славную должность (bei etat). Другой трактат Квинты, озаглавленный «Таблицы иероглифов», подписан псевдонимом Пьер Англичанин, к которому добавлена и его должность – сэр de bel etat. Следует читать diableteau.

Пребывание путешественников в королевстве Квинты заканчивается замечательным шахматным турниром, который оказывается инсценировкой борьбы солнечного начала с лунным. (Этот шахматный турнир имеет отношение к греческому названию Квинты: он назывался марпеза, то есть рука, играющая в шахматы. В качестве принципа фатальности она присутствует во всех играх.) В двух турнирах побеждают фигуры серебряного короля, что символизирует победы Дианы Пуатье над сторонниками Екатериной Медичи; однако последняя после смерти своего мужа все же остается властительницей Франции. Начиная с этого момента Диана, как и Квинта в целом, уходит в тень, открытая борьба сменяется тайным противостоянием, о котором история нам почти ничего не сообщает. Диана вела эту беспощадную борьбу без передышки до тех пор, пока однажды ее лошадь не встала на дыбы и не раздробила ей бедро. В «Шутовских песнях» Рабле, которые представляют собой сборник карикатур, изданный уже после ее смерти, Диана изображается хромой матерью (mere boite). Этот же способ изображения марабе или испанского марабута встречается позже в одной книге, составленной по поручению госпожи Помпадур. Диана умерла убежденной в том, что изобретательная Екатерина подстроила этот несчастный случай, чтобы превратить ее в настоящую хромоножку.

 

IV

 

Глава «Остров Годос, или дороги, которые ходят» одна из наименее изученных и самых любопытных в V книге. Мы сравнивали путешествие нашего Я в вечность с человеком, который сидит на самом первом сиденье в вагоне и видит пейзаж только проехав его. Но мнение адептов Квинты было иным; они полагали, что наше Я остается вечно неподвижным и неизменным в центре мира, который есть не что иное, как творение его фантазии. Не путешественник перемещается, а сама железная дорога движется, разворачивая панораму перед глазами наблюдателя, который видит ее из‑за стекла как диараму. Время от времени глазок диарамы закрывается, и наше Я остается наедине с самим собой, с великим Я, центром Вселенной. Тогда он читает книгу своего Я, подобно Богу, для которого не существует ничего, кроме него самого. Внешний мир, окружающая наше Я природа для нас, таким образом, не более, чем дорога, которая ходит.

«Затем, приглядевшись к побежке движущихся этих дорог, Пантагрюэль высказал предположение, что Филолай и Аристарх создали свои философские системы не где‑либо еще, а именно на этом острове. Селевк же именно здесь пришел к заключению, что на самом деле вращается вокруг своих полюсов земля, а не небо, хотя мы и склонны принимать за истину обратное: ведь когда мы плывем по Луаре, нам кажется, что деревья на берегу движутся, – между тем они неподвижны, а это нас движет бег лодки» ((Кн. V, гл. XXVI). Таким образом, чистое Я никуда не движется и никак не меняется. Одна дама, бывшая великим астрономом и не менее великим астрологом написала эти строки за полстолетия до того, как Галилей был подвергнут мучительным пыткам, которые удивительным образом напоминали пытки привязанного к ставросу греков. Коперник умер совсем недавно; однако она получила в свое распоряжение эту тайну не от него. Это было наследство Александрии, собранное марабитами, большинство из которых были астрономами и астрологами.

Вовсе не Коперник первым сказал, что земля вращается вокруг солнца; это был Селевк, неоплатоник, о котором мало что известно. Однако весь религиозный порядок того времени опирался на противоположную картину мироздания, а один из принципов марабитов состоял в том, чтобы позволять профанам валяться в грязи своих заблуждений. Вот почему эта ужасная тайна, которая должна была перевернуть научные основания всех положительных религий, так долго оставалась неразглашенной.

Известно, что после острова, где дороги ходят, путешественники прибыли на остров деревянных башмаков (esclot). Это намек на герб города Сен‑Квентин, где этот святой изображен распятым (cloue par les épaules). Там кончается господство Квинты, или вечного покоя природы, то есть кладбища. В Церкви Квинту представляет святой Павел, имя которого означает «покой»; среди времен года ей соответствует осень; среди сторон света – северо‑запад. Имя святого Квентина (Quentin) на Языке Птиц может быть прочитано как Quinte‑nie, тот, кто отвергает Квинту, и означает границу государств Павла (escloue Paul).

Здесь начинается царство Петра, на греческом «патер», то есть странник. Это глава эсклопинов, или сапожников, о чем свидетельствует ключ в его руке. Павлу и ему соответствует арктический полюс и созвездие Колесницы, или Телеги (chariot), от которого Христос заимствует себе имя. Остров деревянных башмаков находится между Квинтой и Квартой, в нейтральном пространстве, два ключа от которого держит в руках Петр. Квинта в глазах сторонников Кварты представляет собой ад, а Кварта – рай, Елисейские поля. Для сторонников Квинты все наоборот. Ранее на этом нейтральном пространстве располагался крестообразный храм Януса, поскольку астрономически оно образуется пересечением двух окружностей, описанных вокруг полюсов. Крест делит это пространство на четыре равные стороны, соответствующие четырем временам суток. Здесь, таким образом, располагается андрогин, дева‑мужчина, и он представлен в V книге братом Распевом (Фредоном), или иезуитом. Но королем Острова деревянных башмаков является не он, а Бений III, имя которого представляет собой достаточно безобидный каламбур и читается как bénitier. Бен на еврейском – это каменщик, a IVS означает «гнусный»; поэтому имя короля можно перевести как простое ругательство. Это намек на огромное количество улиток, изображенных на фресках Ватикана. Римская Церковь приняла этот символ улитки (colimaçon), так как coel можно было читать как ciel (небо), и тогда улитка становилась каменщиком, который создавал свое небо, то есть христианином, в то время как forban был каменщиком, который строит свою судьбу. Различие между двумя религиями целиком представлено в этих двух идеях: для христианина есть только одна жизнь, после которой – вечное счастье или вечные муки; для марабита число жизней так же бесконечно, как и их содержание.

Не хватило бы целой книги, чтобы проанализировать все собранные Дианой Пуатье политические и религиозные намеки, касающиеся такого странного персонажа, как брат Распев. Нам достаточно будет сказать, что этот андрогин представляет иезуита Молину, тогда еще очень молодого, но уже знаменитого; он родился в 1535 году, и Рабле, умерший в 1553 году, когда Молине было всего восемнадцать, не мог его знать. Кюре из Медона, таким образом, не имеет никакого отношения к этой главе, самой важной для V книги и больше всего соответствующей его манере письма.

На еврейском FRD следует читать как «башмак» (mule), a ON – «бесполезный» (inane), отсюда – molinanie, Молина. Что отрицал Молина? Свободу воли. Еврейский язык, являющийся иероглифом свободы, завершает это определение (Molina, nie, libre). Это учение Квинты; поэтому на него нападали и его осудили доминиканцы. Позже иезуиты защищали свободу воли в полемике с Паскалем и философами Пор‑Рояля, которые склонялись к доктринам Квинты; но, несмотря на это, они навсегда сохранили верность Молине, о чем свидетельствуют попытки ордена примирить христианство с культом предков в Китае.

Их поклонение Деве Марии было следствием влияния доктрин Квинты, и можно даже сказать, что они всегда стремились феминизировать христианство. Поэтому Диана говорит, что они пели только ушами (chantaient de l'oreille – quine for lie, то есть связанный с законом Квинты). Этот шарж настолько жесток, настолько мало замаскирован, что Рабле никогда не позволил бы себе ничего подобного; его цель – само папство, о котором Сент‑Ив д'Альвейдр сказал, что его символика – это символика андрогина, которая обнаруживается даже на его гербе: два перекрещенных золотых ключа на серебряном фоне и тиара. Это нарушает правило, запрещавшее класть один металл на другой; кроме того, идея, выраженная таким образом, настолько прозрачна, что расшифровать ее не составляет никакого труда. Тиара, говорится здесь, владеет двумя ключами – ключом солнца, или мужского начала, и ключом луны, или женского начала; поэтому автор V книги своим обвинением проклинает день и обманывает ночь. Но он не попадает в цель. На одной из карикатур «Шутовских песен» брат Распев изображен двуликим, причем одно лицо – мужское, а другое – женское. Женское лицо принадлежит Екатерине Медичи, а мужское – кардиналу Лотарингии, ее фавориту, а затем и любовнику. При жизни Генриха II Диана также оказывала ему некоторые знаки внимания, остававшиеся без ответа; после смерти короля он стал ее жестоким врагом, и она в «Шутовских песнях» часто изображает его под маской девы‑мужчины. Именно к нему относится этот странный эпитет – поджигатель дома (brûleur de maison), который следует читать: Bar laisse dame ose ne, харчевня, которую дама не смеет покинуть; он был родом из местечка Барледюк, на гербе которого была харчевня (bar), и именно этой харчевне он обязан бесчисленными карикатурами, направленными против него. Диана называет его еще ночной сорочкой (carrelure), потому что его звали Карл и потому что, как говорили, он прятался под платьем Екатерины.

Но мы не имеем времени задерживаться далее на политической стороне книги и потому переходим к острову Атласному (Satin), название которого прочитаем как остров Сатаны (Satan). Это страна, которая существует только на гобелене и о которой все знают только понаслышке. Такие намеки были достаточно смелыми в XVI веке. Отсюда путешественники сразу же попадают в Фонарную страну (Lanternois).

Ее нельзя отыскать ни на одном из полушарий планеты: это подземный склеп масонских инициации, упоминаемый в ритуальном ответе: «Одно подземелье, известное мне; один фонарь, освещающий меня, один источник, утоляющий мою жажду».

Не надо забывать, что к тому времени масоны‑адонхирамиты уже по меньшей мере столетие существовали в Испании, и описание страны Фонарии, пусть и не вполне строго, но все же соответствует известным в наше время признакам шотландского ритуала, с той существенной разницей, что в книге серьезное скрывается под маской смешного, тогда как в наши дни чаще всего бывает наоборот. В это время масонство было единственным хранителем интеллектуальной свободы; сегодня в его церемониях нет ничего, кроме взаимного восхваления участников.

В этом месте автор позволяет нам войти в достойный восхищения памятник, который Диана и Генрих посвятили Квинте и остатки которого сейчас находятся во Дворце изящных искусств. Путешественники входят в храм понтифика Бахуса, имя которого в переводе с еврейского означает бутылка (bouteille), что можно перевести как «закон красоты» (beauté loi). Сначала они обнаруживают мозаику, изображающую сражение Бахуса с индийцами, которая указывает на то, что мы находимся в гостях у Дианы, так как эту мозаику можно интерпретировать следующим образом:

 

Mosaique Bacchus indienne bataille,

 

произносится как:

 

Mosaique baccuin Diane beauté loi.

 

Если французское слово «мозаика» заменить еврейским, то получим: барбакан – закон красоты Дианы. Слова барбакон и морабакин обозначают на еврейском одно и то же; но на французском барбакон имеет значение «амбразура», а башня с амбразурой олицетворяет кредо этой секты, барбакантур, закон приумножения богатства. На романских капителях этот иероглиф (barbacantour) сменяется изображением кентавра с бородой (barbu‑centaure). Кентавр на гербе Венеции указывает на то, что этот город принадлежал сторонникам Квинты; то же самое следует сказать и о Милане, в соборе которого явно доминируют изображения праматери Евы.

После мозаики в книге дано описание лампы, освещающей храм, или его главного Фонаря: «Это было удивительное изобретение, но еще более подивился я работе скульптора, который ухитрился вырезать на поверхности хрустальной лампы ожесточенную и забавную драку голых ребятишек верхом на деревянных лошадках, с игрушечными копьецами и щитами, старательно сложенными из перевитых ветвями кистей винограда, причем все движения и усилия ребят искусство столь удачно воспроизвело, что природа, пожалуй, так бы и не сумела, а благодаря отливавшему всеми цветами радуги, ласкавшему взор свету, который пропускала через себя изба, фигурки детей казались не вырезанными, но рельефными, во всяком случае чем‑то вроде арабесок, вылепленных из цельного материала».

Это очередная сложная идеограмма; чтобы дать ее перевод, нам придется напомнить что безумные, или простаки (niais), поднятые на вершину (palefrois) дерева (bois), – это один из самых общих иероглифов пуль‑форбанов (pul forbans), или масонов Африки.

Затем путешественники подходят к удивительному фонтану, представлявшему собой изображение всех семи планет, или недели Квинты, однако дни недели были расположены в необычном порядке. Вот эти планеты, вместе с соответствующими каждой из них цветами:

 

1. Сатурн – синий

2. Юпитер – фиолетовый

3. Солнце – золотой

4. Марс – красный

5. Венера – зеленый

6. Меркурий – горностаевый

7. Луна – серебряный.

 

Как видим, Луна здесь занимает самое почетное место, в нашей неделе предоставляемое солнцу, а это последнее, в свою очередь, соответствует среде. Все эти изображения планет сопровождаются любопытными геральдическими знаками. Мы должны ограничиться седьмой фигурой – серебряной Луной с борзой собакой у ног; здесь может возникнуть немало интересных мыслей, если вспомнить о борзых в пророчествах Данте, однако на самом деле все основано на двусмысленности слов levrié (борзая) и le vrai – истинный или loi vioi (истинный закон).

Значение этого лунного герба, соответствующего самому высокому градусу, – троянский масон, семь, Пселион, закон правды. Греческая богиня Пселион – это женщина из Апокалипсиса, родившая перед драконом ребенка мужского пола, которому надлежало пасти все народы железным жезлом; Церковь считает этого младенца Антихристом, хотя он изображается невинным агнцем, спасшимся от огнедышащей пасти преследовавшего его мать дракона. Имя Пселион имеет значение «окова», или «судьба»; на французском его звучание может указывать фазы луны (Pse‑lion – passe‑lune), которые лежат в основе недель и месяцев нашего календаря. На надгробиях готической эпохи ее иероглиф – лев в ногах покойника (pié sous lion – Pselion), и этот иероглиф указывает на лунопоклонника. Если же покойник был солнцепоклонником, рядом со львом изображается золотой экю, или шкура (cuir), откуда происходит слово Carléon, слуга Карла. Когда рядом с покойником со львом была покойница с борзой, то они образовывали цепную формулу «Пселион, закон правды» (Pselion loi vraie).

Возле этого фонтана Панург был наряжен в самые диковинные одеяния и принял участие в церемонии, напоминающей ту, которую описывает Сервантес в своей новелле «Гитанилла», посвященной обрядам богемской секты графа Мальдонадо. Затем его ведут в небольшую часовню, где находится другой фонтан, вода в котором имеет тот же вкус, что и вино. Это и есть фонтан Молодости (Jouvence), который наши предки называли фонтаном Гувен (fon Gouvin) или Жювен (Jouvin). Жрица Бакбук заставляет его встать на колени и поцеловать край фонтана, предупреждая, что изречения оракула божественной бутылки нужно слушать только одним ухом (d'une oreille), что значит, что он отныне Diane‑heur‑lie, то есть связан с судьбой Дианы; затем она шепчет ему в левое ухо (Tor‑oreille), и это символизирует то, что он является сторонником закона Тарара (loi Tarare), или света разума; ему остается еще овладеть последней тайной, заключенной в слове тринк (TRINQ). На еврейском TR‑INQ означает закон поглощения, что на первый взгляд выглядит какой‑то хитростью. Однако здесь перед нами не что иное, как знаменитый закон всемирного тяготения, открытый, как полагают, Ньютоном, который, тем не менее, не осмелился обнародовать его полностью. Закон поглощения более точен и более верен, чем закон тяготения. Действительно, первым действием любого живого существа, от микроскопической клетки до отвратительной крысы, является стремление проглотить все, что попадется. Именно благодаря поглощению это существо усваивает все, что ему необходимо для поддержания жизни и для того, чтобы стать самим собой, самодостаточной формой жизни, то есть Богом. В этом заключается тайна Евхаристии, редуцированная до своего научного значения и полностью освобожденная от излишнего мистицизма. Эта ассимиляция, усвоение всего необходимого для жизни, является работой предыдущего Грангузье, Грингале или Гулливера. Ее результат, или Квинта, достается последующему. Это все то, что человечество знает сейчас и узнает когда‑либо.

Эта формулировка, одинаковая как для солнечной секты, так и для лунной, произносилась по‑разному: солнцепоклонники закон поглощения (succion) называли suc‑loi, или Сицилия, лунопоклонники – suce‑raison, или сарацин. В свое время Вепри Сицилии, враги солнечной, то есть французской, партии, перерезали горло всем тем, кто не произносил эту формулу так, как это делали лунопоклонники.

‹…› Продолжение содержит, однако, несколько ценных разъяснений. Если Диана была принцессой Валентинуа из Дофине, то она была также и великой жрицей. Мы узнаем об этом из следующих стихов Панурга:

 

Треножник Пифии самой,

Столь чтимой греческой землей,

Вовеки не давал ответа

Мудрей, чем прорицанье это.

Сдается мне: не в Дельфах он,

А здесь в часовне водружен.

 

(Кн. V, гл. VII)

Эта секта была, таким образом, сектой Дофине, или, скорее, сектой не только Дофине, ибо ее следы были обнаружены и в Оверне, и необходимо заметить, что представители этих двух провинций сыграли главную роль во времена Революции. Но их секрет не был связан с Дельфами, поскольку Дельфы – это точный греческий перевод еврейского слова quine.

Брат Жан, олицетворяющий мужской начало, упорно отказывается присоединиться к секте, то есть жениться; он остается верным учению святого Иоанна, который в Небесный Иерусалим своего Апокалипсиса не пустил ни женщин, ни собак. Панург говорит ему, что это не помешает монаху быть совращенным Прозерпиной, Корой греков, которая

 

κοινον παχιν ξαλαμον έχει.

 

Теофиль Готье дал перевод этой идеи в своих великолепных стихах о смерти:

 

Хотя она ложится в каждую постель,

Со своим белым венцом она остается бесплодной.

 

Панург выражается более буржуазно:

 

Но ты послушай: может статься,

Что, будучи рукой господней

Низвергнут в пламя преисподней,

Приглянешься ты Прозерпине.

 

Это и есть квинтэссенция V книги. После этого Бакбук обращается к путешественникам с обстоятельной речью, в которой мы можем заметить очень любопытный пассаж о магнетизме: «Во что превратилось у вас искусство вызывать молнию и низводить с неба огонь, некогда изобретенное мудрым Прометеем? Вы его, уж верно, утратили; на вашем полушарии оно исчезло, меж тем как здесь, под землей, оно по‑прежнему применяется».

Подобный пассаж можно встретить и у Сент‑Ив д'Альвейдра; он самым решительным образом доказывает, что наши бабушки, представленные сенешалем Нормандии, знали гораздо больше того, что мы можем вообразить. Она провожает своих гостей мудрейшим из советов, советом иметь друзей: «Ибо все философы и древние мудрецы, дабы благополучно и беспечально пройти путь к богопознанию и к мудрости, почли необходимым, чтобы вожатым их был бог, а спутником – человек».

Таким было наставление всех древних тайных обществ, и в этом заключался секрет их могущества. Диана, разумеется, использовала его, чтобы завершить свою работу над столь замечательным творением, какое представляет собой V книга.

Что сделала она сама, а что – ее друзья? Мы оставим решение этой задачи тем, кто отважиться пойти по нашим следам. Все, что мы можем сказать сейчас, – это то, что если первые четыре книги Пантагрюэля несут на себе печать мужского гения, то в пятой книге преобладает гений женщины. Это никоим образом не умаляет достоинств этой любопытной книги, которая, напротив, по праву представляет собой изящный памятник вечной женственности.

 

 

Предисловие к книге «Полифила»

 

I

 

Завершая свою блистательную и насыщенную событиями карьеру, г‑н Клод Попелен воздвиг памятник, который всегда будет вызывать зависть у всякого ученого, оставшегося в душе художником, и у всякого художника, мечтавшего стать ученым. Я провожу это различие, потому что оно не лишено смысла. На этом памятнике скромная надпись – он озаглавлен совсем просто: «Введение в изучение гипнэротомахии Полифила». Однако одно это введение составляет увесистую книгу, в которой подведен итог всем исследованиям автора, и успешно завершена работа, потребовавшая колоссальной эрудиции: я не верю, что существует более полная история итальянского искусства, начиная с его зарождения и вплоть до конца шестнадцатого века. Я хотел бы, чтобы г‑н Попелен уделил больше места французскому влиянию, которое сами итальянцы считали преобладающим в процессе формирования их литературы и национального искусства. Но усилия, которые я предпринимал, чтобы это влияние установить, еще не дало результатов в достаточной мере бесспорных, чтобы академический разум, такой же взыскательный и требовательный, как и сам переводчик «Сна Полифила», мог принять их с закрытыми глазами. Тем не менее я убежден, что после прочтения этой статьи его убежденность будет сильно покол