Читала. - Мересьев Алексей Петрович? - Она окинула летчика критическим

взором. - Что вы меня разыгрываете! Вот у меня записано: "Мересьев,

старший лейтенант, из энского госпиталя, без ног", а вы...

Только теперь Алексей рассмотрел ее круглое белое, как у всех

Рыжих, личико, совершенно терявшееся в ворохе медных волос. Яркий

Румянец проступал сквозь тонкую кожу. Она смотрела на Алексея с

Веселым удивлением круглыми, как у совы, светлыми нагловатыми глазами.

- И все-таки я Мересьев Алексей, и вот мое направление... А вы

Леля?

- Нет, откуда вы взяли? Я Зина. У вас что, протезы, что ли, такие?

- Она недоверчиво смотрела на ноги Алексея.

- Ага! Так та самая Зиночка, которой Федя отдал свое сердце?

- Это вам майор Бурназян наговорил? Успел. Ух, как я ненавижу этого

Бурназяшку! Над всем, над всем смеется! Что особенного в том, что я

учила Федю танцевать? Подумаешь!

- А теперь вы меня будете учить, идет? Бурназян мне обещал выписать

Путевку на лунные ванны.

Девушка с еще большим удивлением глянула на Алексея

- То есть как это - танцевать? Без ног? Ну вас!.. Вы, должно быть,

Тоже над всем смеетесь.

В это время в комнату вбежал майор Стручков и сгреб Алексея в свои

Объятия.

- Зиночка, так договорились - старшего лейтенанта в мою комнату.

Люди, пролежавшие долго в одном госпитале, встречаются потом как

Братья. Алексей обрадовался майору, как будто он несколько лет не

Видел его. Вещевой мешок Стручкова уже лежал в санатории, и майор

Чувствовал себя тут дома, всех знал, и все его знали. За сутки он

Успел уже кое с кем подружиться и кое с кем поссориться.

Маленькая комната, которую они заняли вдвоем, выходила окнами в

Парк, подступавший прямо к дому толпой стройных сосен, светло-зелеными

Зарослями черники и тонкой рябинкой, на которой трепетало, как на

Пальме, несколько изящных резных листьев-лапок и желтела

Одна-единственная, зато очень увесистая гроздь ягод.

Сразу же после ужина Алексей забрался в кровать, растянулся на

Прохладных, влажных от вечернего тумана простынях и мгновенно уснул.

И увидел он в эту ночь странные, тревожные сны. Голубой снег, луна.

Лес, как мохнатая сеть, накрыл его, и надо ему из этой сети вырваться,

Но снег держит его за ноги. Алексей мучается, чувствуя, что настигает

Его неясная, но страшная беда, а ноги вмерзли в снег, и нет сил

Вырвать их оттуда. Он стонет, переворачивается - и перед ним уже не

Лес, а аэродром. Долговязый технарь Юра в кабине странного, мягкого и

Бескрылого самолета. Он машет рукой, смеется и вертикально взлетает в

Небо. Дед Михайла подхватывает Алексея на руки и говорит ему, как

ребенку: "Ну и пусть его, пусть, а мы с тобой попаримся, косточки

погреем, хорошо, мило-дорого!" Но кладет он его не на горячий полок, а

На снег. Алексей хочет подняться - и не может: земля прочно

Притягивает его. Нет, это не земля притягивает, это медведь навалился

На него своей жаркой тушей, душит, ломает, храпит. Мимо едут автобусы

С летчиками, но они не замечают его, эти  люди, весело смотрящие из

Окон. Алексей хочет им крикнуть, чтобы помогли, хочет броситься к ним

Или хотя бы посигналить рукой, но не может. Рот открывается, но слышен

Лишь шепот. Алексей начинает задыхаться, он чувствует, как

останавливается у него сердце, он делает последнее усилие... почему-то

Мелькает перед глазами смеющееся лицо Зиночки в буйном пламени рыжих

волос, насмешливо светятся ее нагловатые, любопытные глаза...

Алексей просыпается с ощущением безотчетной тревоги. Тихо. Легонько

Посапывая носом, спит майор. Призрачный лунный столб, пересекая

Комнату, уперся в пол. Почему же вдруг вернулись образы этих страшных

Дней, которые Алексей почти никогда не вспоминал, а если и начинал

Вспоминать, то они ему самому казались бредовой сказкой? Ровный и

Тихий звон, сонный ропот вместе с душистой прохладой ночного воздуха

Льются в ярко освещенное луной, широко распахнутое окно. Он то

Взволнованно наплывает, то глохнет, удаляясь, то тревожно застывает на

Шипящей ноте. Это шумит за окном бор.

Усевшись на кровати, летчик долго слушает таинственный звон сосен,

Потом резко встряхивает головой, точно отгоняет наваждение, и снова

Наполняет его упрямая, веселая энергия. В санатории ему полагается

Прожить двадцать восемь дней. После этого решится, будет ли он

Воевать, летать, жить или ему будут вечно уступать место в трамвае и

Провожать его сочувственными взглядами. Стало быть, каждая минута этих