На заходе солнца появились дельфины – они катались на волнах, расходящихся от

носа парома. Это зрелище загипнотизировало меня. Дельфины – вот лучшие в мире серферы!

Посреди ночи я внезапно проснулся. Отец сворачивался клубочком на своем конце скамьи, и его макушка оказалась рядом с моей. От него странно

пахло.

– Что это за запах? – поинтересовался я.

– Ну, последние дни мы с тобой изрядно потели, – ответил он.

– От тебя пахнет как от той женщины, – сказал я.

– Когда ты пошел спать, мы с ней немного потанцевали, – сообщил отец. – Видимо, я пахну ее духами.

– А где был муж?

– Он тоже танцевал.

«Ну да, конечно», – подумал я.

 

* * *

 

Наутро мы сошли на берег в Масатлане, где вместо полыни змеились густые заросли. Холмы были покрыты темно‑зеленой растительностью, источавшей запах влажной земли. «Вот это настоящая Мексика», – подумал я.

Мы поехали по трассе на юг и остановились у первого же серф‑спота. На пляже светловолосый серфер, явно американец, натирал воском свою доску.

– Посторожи машину, – бросил мне отец, подбежал к парню и заговорил с ним.

Вернулся он, сияя.

– Этот парень говорит, сегодня ожидаются отличные волны от прибрежного урагана. Давай через пару часиков остановимся и покатаемся на досках. Что скажешь?

– А волны будут большие?

– Все может быть… Но мы все‑таки покатаемся на пойнт‑брейках. Просто держись маленьких волн.

На том споте с пойнт‑брейками, где мы катались в прошлый раз, вообще не было маленьких волн. Я напомнил об этом отцу.

– Это было исключение, – сказал он и сел за руль.

Теперь дорога удалялась от моря, и я не мог дождаться, когда же она снова завернет к берегу. Я сполз на краешек сиденья и напряженно высматривал большие волны – не хотелось, чтобы это зрелище застало меня врасплох. Отец насвистывал песенку, которую недавно играл на гитаре. Он пояснил, что это Мерл Хаггард[23]. Потом запел во весь голос и лихо задвигал плечами. Все это настолько не вязалось с грустными словами песни, что мне показалось, будто он пытается замаскировать свою печаль. А может, с ним все было в порядке… Я не мог разгадать его, отец всегда был погружен в свой мир. Меня очень раздражало, что я не могу расшифровать папины чувства, что у меня нет специального считывающего приборчика. Не умея выразить свое одиночество, я чувствовал себя неловко, поэтому просто сидел и ковырял болячку на локте.

 

* * *

 

Отец резко затормозил и, пытаясь удержать меня от падения, содрал кусочек винила с пассажирской дверцы. Рядом с заграждением из мешков с песком и штакетины стоял подросток в военной форме, которая была ему велика на несколько размеров. Он размахивал белым флажком.

– Вот черт! – выругался отец.

– Что такое?

– Да ничего… Все нормально. Это federales [24].

Отец осторожно подвел грузовичок к штакетине, расположенной на уровне капота. Мне не понравилось, что он подъехал так близко. Из самодельной хижины из пальмовых ветвей вышли еще трое парней в форме. Через плечо у каждого висела винтовка; стволы были направлены вперед и покачивались при ходьбе.

– Hola! – сказал отец. – Que pasa?[25]

Подросток с флагом отступил в сторону. Теперь главным был парень в кепке с козырьком. Глазки у него были маленькие и опухшие, как у Ника по утрам в субботу. Он ничего не ответил отцу. Еще два солдата с винтовками обошли вокруг грузовика и уставились на меня. «Интересно, – подумал я, – с чего это вдруг подросткам разрешают носить оружие?»

Я украдкой выглядывал из‑за папиного плеча. Главный опустил ладонь на ствол и лениво направил его на голову отца.

– Pasaporte [26], – потребовал он.

Отец потянулся к бардачку, и парень, стоявший с моей стороны, вскинул винтовку. Ствол оказался в нескольких сантиметрах от моего лица. Отец что‑то сказал главному по‑испански и показал на бардачок. Ствол пополз вниз, и я описался. Я задерживал дыхание, чтобы не расплакаться, и моча стекала у меня по ноге.

Главный спросил про стиральную машинку. Отец показал ему чек из «Сирса». Кажется, они о чем‑то заспорили.

Солдат взялся за ручку дверцы, и я ахнул от ужаса. Подростки заржали надо мной. Он открыл дверцу со стороны водителя, заглянул за сиденье и что‑то крикнул парню, который стоял около меня. Тот открыл мою дверцу и начал рыться в бардачке, разбрасывая бумаги по полу и по дороге. Один из них схватил отцовскую гитару. Парень с флагом послал мне воздушный поцелуй. Отец накрыл мою ладонь своей. Я смотрел вниз, на черный коврик и на бумаги.

Потом солдаты вытащили у него из карманов все деньги, кто‑то из них швырнул гитару в кузов. Отец издал утробный звук. Главный что‑то крикнул парню с флагом, и тот оттащил штакетину. Она соскользнула с мешков с песком, и отец изо всех сил

нажал на газ. Вслед нам понеслись свистки и улюлюканье.

Отец молчал, изо всех сил сжимая руль. Я заговорил, и он вздрогнул.

– Что? – резко спросил он.

– Да нет, ничего, – ответил я.

Минут через десять отец съехал на обочину, остановился и велел мне переодеть шорты – оказывается, он все заметил. Он поправил брезент и осмотрел гитару. Лицо его было злым. Между бровями пролегла глубокая вертикальная морщина, похожая на шрам.

– Это были все наши деньги?

– Почти, – ответил он и выгреб из резонаторного отверстия гитары свой давешний выигрыш в покер.

– Ха! – воскликнул я.

– Ты отлично держался, – сказал отец.

Он поцеловал меня в щеку.

– Я люблю тебя.

– И я тебя, – ответил я.

 

* * *

 

Вечером того же дня нам встретился еще один контрольный пункт. На этот раз я увидел только одного подростка, тоже в форме. Высокого роста, очень смуглый и прыщавый, он что‑то клал на мешки с песком, и его длинный хребет изогнулся крючком, как ручка трости. Неуклюже переставляя свои длинные ноги, он подошел к грузовичку и медленно произнес что‑то по‑испански. Затем указал на стиральную машинку. Отец чертыхнулся и снова вытащил чек из бардачка. Парень отреагировал мгновенно:

– Налог! – сказал он на чистейшем английском.

Отец махнул рукой в направлении, откуда мы приехали и, судя по всему, объяснил, что мы уже уплатили сполна. На лице подростка появился испуг. Он вытянул шею и вгляделся в джунгли за обочиной. Там на складном стульчике восседал пожилой мужчина в форме, с журналом в руках и зубочисткой во рту. Парнишка свистнул, тот оторвался от журнала и передернул плечами, недовольный, что его потревожили. Парень замахал рукой, призывая его подойти.

Взгляд отца блуждал вокруг и остановился на мешках с песком. Вдруг он резко дал по газам. Раздался визг покрышек.

Грузовичок накренился и наехал прямо на преграду. Я пригнулся и услышал стук дерева о радиатор.

– Не поднимайся! – крикнул отец.

Он втянул голову в плечи, отчего сразу стал похож на голубя, и продолжал выжимать педаль до отказа. Я услышал громкий хлопок.

– Не поднимайся!

Я сполз в пространство для ног под бардачком. Грузовик повело в сторону – мы поворачивали. Затем машина выровнялась, и отец оглянулся.

– Оторвались! – сказал отец.

– Ну, ты даешь, папа!

– Я не собирался опять играть в эту игру, – объяснил он.

– А что это был за звук?

– Выстрел.

Скрючившись под приборной доской, я смотрел на колено отца и представлял, как пуля продырявливает ему череп.

– У них не было машины, правда? – спросил я.

– Не было. Скорее всего, их туда довезли и высадили.

– А рация есть?

– Возможно. Но, может, и нет…

– А вдруг есть?

– Я не видел.

Я переполз на заднее сиденье, тяжело дыша, как собака.

– Оллестад, не переживай. Мы в порядке. Они далеко позади.

Я посмотрел на него, и он увидел страх и разочарование в моих глазах.

– Не ожидал, что парень так быстро схватится за винтовку, – пояснил отец. – Он казался таким тормозом!

– Ну и глупо…

Отец кивнул и провел рукой по темным курчавым волосам. На его лице читалось сожаление и некое замешательство. И еще страх.

– И что теперь будет? – спросил я.

– Да ничего…

– А вдруг нам встретится еще один контрольный пункт?

– Ну, мне просто придется заплатить налог побольше, – с улыбкой ответил он.

– Это несмешно! – запротестовал я.

– Да, был напряг, но всего‑то секунду, – ответил он. – Зато теперь мы в шоколаде.

Я все время представлял, как пуля проделывает дыру в его затылке. Ждал, что охранники с пропускного пункта догонят нас и начнут пытать. Чем больше расслаблялся отец, тем быстрее разворачивались в моем мозгу жуткие картины.

– Я больше никогда в жизни никуда с тобой не поеду, – объявил я.

– Да брось, Оллестад.

Я покачал головой, и мы оба уставились в лобовое стекло. Так мы и ехали довольно долго.

 

* * *

 

Из‑за гор донеслись раскаты грома, и вскоре начался дождь. Дорога пошла под уклон. За верхушками зеленого лабиринта металлически поблескивал океан. Ветви деревьев свисали над нами, как купола; небо застилали тонкие, словно вырезанные из бумаги, листья.

Через несколько минут мы выехали на побережье. Тут и там вспыхивали розоватые электрические прожилки, и казалось, что океан освещен неоновыми огнями. За деревьями я не видел саму береговую линию, только редкие накаты волн на горизонте.

Капли дождя размером с долларовую монетку расплывались по лобовому стеклу, барабанили по крыше. Кюветы на обочинах стремительно наполнялись водой. Внезапно грузовик повело вбок. Отец нажал на тормоз, нас еще немного протащило вперед, а затем колеса сцепились с дорогой, и грузовик едва не перевернулся. Отец выровнял руль, и мы вернулись на нашу полосу. Он улыбался как ни в чем не бывало.

Струи дождя ползли по маслянистому асфальту, как гигантские паучьи лапы, и исчезали в джунглях. Брезент прилип к стиральной машине. Отец накрепко вцепился в руль, у него побелели костяшки пальцев. Я перебирал в памяти все свои плохие поступки, в том числе вранье. Лучше бы я никогда не делал ничего дурного – почему‑то мне казалось, что сейчас нам бы это помогло. Если только мы выберемся из этой передряги, я больше никогда не стану врать!

И тут остановились дворники. Отец подергал рычаг, но ничего не произошло.

– Черт возьми! – выругался он.

Лобовое окно тут же подернулось сеткой капель, словно бы стекло начало плавиться. Отец посмотрел в зеркало заднего вида, затем открыл окно и высунулся наружу. Мы остановились на обочине, он поставил машину на ручник и взглянул на часы.

– Надо съезжать с дороги.

– Но куда же нам деться?

– Найдем куда. No problemo.

Отец снял рубашку, снова высунулся из окна, и мы покатили по обочине. На лоб ему налипли мокрые пряди, и со стороны казалось, что он тонет. Где‑то через милю отец убрал голову из окна и опустил стекло. Так как он был без рубашки, я мог любоваться его мышцами, и настроение мое немного улучшилось.

– Мы так будем ехать целый день?

– Нет.

– А почему?

– Это слишком опасно.

Он снова поглядел в зеркало заднего вида, а я представил, как тот пожилой мужик и подросток жмутся под дождем на обочине. Тут к ним подруливает армейский грузовик, и они залезают в него.

Отец снова поднял стекло и высунулся. Дождь хлестал ему в лицо, но он стойко переносил это. Я понимал, что нам обязательно надо съехать с дороги, иначе нас могут догнать военные, но молчал.

Я направил всю свою энергию на то, чтобы прогнать из головы эту картину, и решил помочь отцу. Возможно, это был мой первый по‑настоящему зрелый поступок. Я понял: если скину с себя парализующий страх и помогу ему вести машину под проливным дождем, то мне станет намного лучше.

Я протер затуманенное окошко и сразу же увидел грунтовую дорогу, прорезающую джунгли. Я закричал, привлекая внимание отца. Он затормозил, дал задний ход и улыбнулся, увидев дорожку.

– Вот это дело, Оллестад – Орлиный Глаз! Видишь? Никогда не надо сдаваться.

Мы съехали с асфальта, и отец велел мне держаться покрепче. Грузовик тряхнуло, послышался лязг металла и глухой стук: это шасси ударилось о землю. Машина продвигалась с трудом, словно водяная змея сквозь глубокий ил. Внезапно дорога завернула, отец резко рванул руль, и грузовик задом чиркнул по деревьям. Дорога продолжала извиваться, и никак нельзя было замедлить ход – иначе мы бы завязли в грязи. Я сидел с широко раскрытыми глазами и жался к приборной панели. Я видел, как при каждом повороте руля напрягаются трицепсы отца. Голова его торчала из окна и тряслась как у сидящего на быке ковбоя. Он ловко уворачивался от веток и нырял в кабину всякий раз, когда оказывался слишком близко к стене джунглей. Я хотел спросить, куда мы едем, но решил не отвлекать его.

Еще один опасный момент – грузовик потащил за собой ветку. Отец прибавил газу, машина подпрыгнула, секунду покачалась в воздухе и тяжело опустилась на землю. Вибрация от шасси передавалась сиденью. И тут замолчал двигатель. Грузовик резко остановился, нас швырнуло вперед. Я понял, что машина завязла.

Отец хлопнул ладонью по рулю.

– Сеанс окончен, Малыш Оллестад.

– Машина сломалась?

– Не знаю.

– Они смогут нас найти?

– Исключено. Они проскочат мимо этой дороги. Мы тащились как черепахи – и то чуть не проскочили.

Я кивнул. Скорее всего, он прав. Мне стало легче от того, что отец поделился со мной жутким, одуряющим страхом, который прежде скрывал. Он тоже боялся, что военные бросятся за нами в погоню. «Неплохо для разнообразия побыть бойцом», – подумал я.

– Что теперь будем делать? – спросил я.

– Дойдем пешком до пляжа. Может, найдем где остановиться.

– А тут вообще есть жилье?

– Оллестад, люди не стали бы рвать себе задницы и прокладывать дорогу в джунглях просто так, для забавы.

 

* * *

 

Отец нес в руках обе наши доски, а через плечо у него висела спортивная сумка. Я тащил свой чемодан. Местами грязь доходила мне до колен, и мы держались ближе к краю дороги – под деревьями почва была потверже. Хорошей опорой оказались стоящие в ряд банановые деревья, а знакомые гроздья зеленых плодов, облеплявшие толстые ветви, напомнили мне о растениях в саду у дедушки с бабушкой.

При каждом шаге приходилось с силой вытягивать ноги из вязкой земли. Все это напомнило мне наши с отцом передвижения в поисках девственных спусков. Я сказал ему об этом.

– А помнишь свой убойный плуг?[27]

– Ага. С ним я мог скатиться откуда хочешь…

– Ты съехал с вершины Сан‑Антонио аж до самого низа, в слепящую бурю, причем под снегом был слой льда.

– А когда я начал спускаться на параллельных лыжах?

– Дай‑ка вспомнить… По‑моему, в 73‑м, когда мы поехали на Рождество в Таос.

– Точно! – ответил я, вспомнив пластмассовую фигурку индейца, которую он мне тогда купил. Порой я смотрел на нее и говорил себе, что если мой папа когда‑нибудь умрет, то лучше будет умереть

и мне.

– Думаешь, я смогу победить на гонках этой зимой?

– Не заботься о победе, Оллестад. Просто продолжай пытаться. Остальное придет само.

– Думаешь, я когда‑нибудь буду участвовать в Олимпийских играх?

– Конечно. Больше того – ты станешь стипендиатом Гарварда или Йельского университета.

– А как это?

– Ну, это когда тебя приглашают на учебу, чтобы ты представлял университет на соревнованиях.

Из‑за того что отец планировал мою жизнь так далеко вперед, мне стало тревожно, словно бы джунгли и грязь вдруг сгустились.

 

* * *

 

– Мы вообще когда‑нибудь куда‑нибудь дойдем? – захныкал я.

Отец остановился. Брызги грязи на лице, усах и бедрах делали его похожим на человека‑хамелеона, обитателя джунглей.

– Будет легче, если…

– …просто идти вперед, не задумываясь. Знаю‑знаю!

Он рассмеялся.

– И потом, здесь все равно негде присесть, – заметил он и снова засмеялся.

«Негде присесть», потому что вокруг только грязь да непролазный лес, а сверху нависают тяжелые тучи, которые вот‑вот разразятся дождем, – все это было совсем не смешно.

– Зря я с тобой поехал, – сказал я.

И поплелся вслед за ним.

– Ну что же, Оллестад. А я вот рад, что ты поехал.

– Я больше не хочу участвовать в лыжных гонках, – отозвался я, не повернув головы. – Лучше буду заниматься карате.

– Карате надо бы освоить твоей маме.

Я в испуге остановился. Отец никогда прежде не говорил о маме и Нике так откровенно. Это был отличный шанс выговориться – рассказать отцу, как Ник обзывал меня лжецом и утверждал, что из меня вырастет неудачник. Самый подходящий момент попросить его как‑то противостоять жестокости Ника. Но я только промычал что‑то себе под нос и потащился дальше по грязи.

Дорога взбегала вверх по склону до гребня, который затем сворачивал к еще более высоким холмам. Наверху тропа резко обрывалась и снова возникала внизу, где простиралась поросшая травой заболоченная долина, окаймленная свисающими ветвями. Я увидел несколько коров и высокие кокосовые пальмы, а дальше – еще один холм. Может быть, за ним нас, наконец, ожидают пляж, приют и отдых…

Я обливался потом и с жадностью выпил воды. Жара окутывала меня плотным покрывалом, и лоб мой горел, как в лихорадке.

– Пап, я весь горю…

– Сейчас мы прыгнем в океан, и ты охладишься.

Он был прав, но я хотел услышать совсем другое.

Мне хотелось, чтобы он заговорил о маме или Нике. Тогда бы я рассказал ему, как он на меня обзывался, называл испорченным и грозился выследить, вздумай я на него пожаловаться. А когда бы мы вернулись домой, папа бы во всем разобрался.

Отец шел позади, и я все ждал. Но он остановился, так ничего и не сказав.

Я скинул чемодан с гребня. Через несколько секунд он уже барахтался в грязи на тропинке внизу. Глаза мои наполнились слезами, я ругался последними словами, и мой голос дрожал от гнева. Я плюхнулся в грязь и начал швыряться ею в отца. Постепенно я выпустил весь пар и просто расплакался. Грязь приятно облепляла болячку на бедре. Опять пошел дождь.

– Ну что, твоя горная истерика закончена? – поинтересовался отец.

– Нет, – ответил я.

Отец наклонился ко мне, я схватил его за руку, и он вытянул меня из грязи.

– Давай, съезжай на попе.

Мы скатились по склону и приземлились на заболоченный луг. Грязь доходила мне до пояса, я выхватил у отца свою доску и поплыл на ней.

– Отличная идея, Оллестад!

– А где твоя сумка? – спросил я.

– Оставил там, наверху, – ответил отец. – Похоже, теперь мне придется разгуливать в одних шортах.

 

* * *

 

Мы перебрались на другой берег болотца. Грязь на наших телах кое‑где подсохла (дождь к этому моменту закончился), и мы напоминали болотных чудищ. Уже был слышен шум океана. Отец похлопал меня по спине.

– Скоро почистимся.

Он вывел меня из джунглей. Внезапно под ногами у нас захрустели кучки белых ракушек. Они усеивали всю тропу до пляжа и тонким слоем покрывали влажный песок вдоль берега.

Море и небо отливали оттенком голубики. Кое‑где виднелись бирюзовые прожилки – там, где не было подводных рифов, сквозь воду просвечивал белый песок. Чуть дальше от берега массивы волн разбивались о крупный риф и резво разбегались в разные стороны, словно десятки кобр. Мы, два болотных чудища, с восторгом глазели на все это.

Первый и единственный раз в жизни отец ничего не сказал о том, какая вокруг красота. Он вообще ничего не говорил. Даже про серфинг. На цыпочках побежал к воде, лавируя между ракушками, и нырнул в океан. За ним на воде расплылось пятно грязи. Он велел, чтобы я зашел в воду прямо в одежде, чтобы очистить ее. Я раскрыл глаза под водой и увидел желтую рыбку, скользнувшую под рифом.

Потом мы разделись догола и развесили одежду на деревце папайи. В ноздри мне заползал сладкий аромат фруктов, смешанный с влажным воздухом. Желто‑зеленые плоды свисали с ветвей, как большие женские груди. Все вокруг было ослепительно‑ярким и в то же время мягким, как бархат.

Мы стояли как зачарованные. Начала сказываться усталость от долгого и трудного пути. Минута проходила за минутой, и волны, разбивающиеся о риф, аккомпанировали разлитой в воздухе сладости и ягодной палитре неба и воды.

Отец рассеял чары, спросив, как мое бедро.

– Уже лучше, – ответил я.

– По всему видно, что ты ударился, когда катался на скейте.

Я помолчал. Здесь, в Мексике, моя ложь казалась сущим пустяком.

– Так и было, – сказал я.

– Мексика сохранит твою тайну, – ответил отец.

Лицо мое расплылось в улыбке. Я почувствовал несказанное облегчение, кинулся к воде и громко завопил, вызывая на бой воображаемого демона. В ступни мне впились ракушки, и я нырнул в море головой вперед.

Когда я всплыл на поверхность, отец подмигнул мне и пустился в пляс на ракушках. Потом запрыгнул в воду и, как поплавок, лежал на спине, глядя в небо. Отец держался на воде легко и непринужденно, как тюлень, задравший один ласт. Он разглядывал тучи, готовые в любой момент разразиться грозой, и, по‑видимому, любовался их влажной дымкой.

 

* * *

 

Я подплыл к берегу и, покопавшись в песке, нашел несколько толстых белых ракушек с дырочками. Я показал их отцу, и мы решили, что это ракушки «пука»[28]. Я набрал добрую сотню и сложил их все в большую раковину абалона[29].

Отец разломил папайю большими пальцами. Используя вместо ложек ракушки, мы выковыряли скользкие черные семечки и стали поглощать мякоть.

– Прямо как индейцы, – заметил отец.

Он рассказал, что индейцы ловили рыбу самодельными гарпунами, выдалбливали лодки из бревен и что у них не было ни телевизора, ни машин, ни ресторанов.

– Это были крутые люди, Оллестад, – сказал он.

– Насколько крутые?

– Круче тигриного дерьма.

– А что круче? Тигриное дерьмо или тигриная моча?

– Хм… думаю, второе.

– Правда?

– Ага. Наверное.

 

* * *

 

Отец ополоснул в соленой воде наши доски, а я – свой чемодан. Затем мы двинулись на север.

– А как умирают от жары?

– Организм обезвоживается, и, в конце концов, человек умирает.

– А как замерзают насмерть?

– Сначала тебе холодно. А потом становится тепло и клонит ко сну, и тогда ты засыпаешь и больше уже не просыпаешься.

– По мне, так лучше умереть от холода.

– Согласен.

 

* * *

 

Мы шли по изогнутой песчаной косе, врезавшейся в море. Отец оглянулся на большой риф. Он остановился, изучая волны, а я сделал вид, что ничего не замечаю.

– Когда ветер уляжется, может, будет и неплохо.

Я ничего не ответил. На другой стороне виднелась песчаная полоса, за ней высокие черные скалы обрамляли небольшую бухту. Когда мы подошли ближе, я заметил на мокром песке две рыбацкие лодки. Они покачивались, как колыбельки. Это были явно не каноэ, выдолбленные в стволе дерева. Маленькие плоскодонки, до отказа набитые сетями, ведрами и гарпунами – не бамбуковыми, а металлическими.

– Гляди‑ка, – сказал отец.

За живой изгородью из мангровых деревьев еле угадывался ряд пирамидальных крыш из листьев кокосовых пальм.

Отец качал головой, словно не мог поверить своим глазам, и тут я понял, что нам крупно повезло. То, что все время приходилось полагаться на удачу, порядком нервировало меня.

Он шагнул на тропинку, усеянную растоптанными ракушками.

– А что, мы прямо так возьмем и заявимся?

Отец развел руками.

– Я не вижу другого выхода.

– А вдруг люди, которые там живут, не любят чужаков?

– Ну, тогда уйдем. Не парься, – сказал он.

Он взял меня за руку, и мы пошли в сторону крыш.

 

Глава 13

Сандра отказывалась…

 

…сдвинуться с места, а у меня одна рука была занята ковриком из самолета. Вероятно, она послушно добралась бы до крыла, скажи ей об этом взрослый, а не 11‑летний парнишка, которого она считала порядочным сорванцом… Я оставил коврик рядом с ней и пополз обратно к отцу.

Мне нужно было ощутить его запах, прикоснуться к его коже. Без отца я мало на что был способен – я не мог самостоятельно передвинуть ни его, ни Сандру. Почему он не очнулся? Видимо, я делаю что‑то не так. Но что же, что?!

Я ступил в обледенелую воронку и больше не мог думать ни о чем другом. Сгустившийся туман, ветер и снег напрочь стерли очертания поверхности, и мне пришлось по памяти искать то место, где, как мне казалось, находился отец: полметра вниз и затем метров пять поперек. Разум мой сфокусировался, как лазерный луч, и выжигал все посторонние мысли. Наконец я нашел отца и ткнулся носом в его ухо: прохладное, но не холодное. Я боднул его тело макушкой, как сделал бы зверь. Ощутил его тяжесть. Мне не хватало сил дотащить его до убежища, и я не мог с этим смириться.

– Ты слишком тяжелый, – пожаловался я, обвиняя отца в собственной слабости.

Грудь мою сдавило отчаяние. Я закрыл лицо ладонями. Отвернулся от него. Потом открыл глаза, впился ногтями в лед и пополз к Сандре. Я ввинчивался в гору и всю дорогу до сиденья Сандры проклинал и эту вершину, и все, что на меня навалилось, – даже Ника с его сетованиями на мой «слабый характер» и «неизбежность поражения». «Ник – мешок с дерьмом», – провозгласил я про себя, взяв Сандру за руку. Она отдернулась. Я отстегнул ремень безопасности и вытянул ее из‑под него.

– Пошли, – сказал я. В этот момент я напомнил себе отца – он ведь всегда заботился о ней. Теперь это была моя обязанность.

– Что ты делаешь? – спросила она.

На мгновение перед глазами всплыла картина: Сандра сидит на барном стуле (кажется, это было в Юте) и распекает меня за то, что я, такой испорченный сорванец, уговариваю отца уйти из скучного бара в игровую комнату.

Ее кожа потеряла привычный карамельный оттенок и побелела от мороза. «Она просто до смерти боится», – понял я.

Коврик я засунул под ее сиденье, рассчитывая, что так его не сдует. Потом просунул руки под ее изящные кожаные сапожки.

– Давай, пошли вместе, – сказал я. – Мы доберемся до крыла. Там можно спрятаться.

Я подробно объяснил, что и как нужно делать, и она меня послушалась. Я принялся толкать нас за край воронки, помогая себе всеми частями тела – и коленями, и тазом, и подбородком.

Первыми краешек тропы нащупали колени. Я поставил ноги Сандры на уступ и сказал, что на него можно опереться. Так я смог немного передохнуть.

– Отлично, – сказал я. – А теперь держись своей стороны и пробуй шагать, прижимаясь к склону.

Бороздя снег плечом и бедром, Сандра вонзала каблуки в тропинку и, помогая себе здоровой рукой, с усилием передвигалась по скату. Тропка сберегла нам кучу времени и энергии. Минут через десять мы соскользнули на относительно ровную поверхность за большим деревом.

– Мне нужно забрать коврик, – сказал я.

– Нет‑нет, не уходи!

– Я скоро вернусь.

– А вдруг ты сорвешься?

Я полез вверх, пытаясь нащупать тропу. С уступа взвилась стайка крупинок, похожих на белых блох, и земля словно вспучилась. С трудом пробившись вперед, я нашел коврик под сиденьем и замер, думая об отце. Мне нужно было вновь ощутить его присутствие. Я попытался отыскать его глазами среди серого массива. Тут на меня градом посыпались белые хлопья, и налетел вихрь, от которого, казалось, задрожали горы.

– Надо как‑то согреться, – сказал я себе и пополз прочь. Я чувствовал, как вздуваются мышцы на плечах. Похоже, тело уже приспособилось к тому, чего никак не желал признать разум – я мог рассчитывать лишь на себя самого.

 

Глава 14

Высохшие кудри отца…

 

…спутались в клубок. Он шагал к крышам из кокосовых пальм, а я плелся сзади и жалел, что на нем не было рубашки и туфель, а одни только шорты для серфинга.

Тропа протискивалась между мангровыми зарослями и превращалась в грязную дорогу, идущую через маленькую деревушку. Не считая торчавших из песка мангров, здесь уже практически не было деревьев: их сменили каладиум, гибискус и алоэ вера. Хижины напоминали старые школы, только построенные из пальм и лишенные окон. Самая дальняя выглядела по‑другому – как конус, открытый в нижней части, так что можно было подлезть и войти с любой стороны.

Вокруг двух центральных хижин толпились женщины, дети и старики. Заметив нас, они замерли и уставились во все глаза.

Отец обратился к ним. Никто не двинулся с места, только маленькая девочка в поношенной юбчонке помахала нам ручкой. Почти все женщины были одеты в какие‑то обноски разных цветов и фасонов, а пожилые мужчины походили друг на друга – тонкие пончо, мешковатые хлопковые штаны и лица в глубоких морщинах. Обуви не носил никто. Одежда женщин была украшена золотистыми ленточками и кружевами – прямо как у танцовщиц в Вегасе. Только материя была порядком истрепанная и измятая.

– Donde esta los hermanos? Los padres?[30] – спросил отец.

Одна женщина сделала указующий жест и быстро проговорила что‑то по‑испански.

– Gracias [31], – ответил отец.

Мы пошли по грязной тропинке. Детишки смотрели на меня такими глазами, словно я был марсианином с зелеными щупальцами.

Возле дальней хижины цыплята бросились от нас врассыпную и скрылись в загончике. В хижине были свиньи – крупные, жирные и черные. Позади нее раскинулась роща тамариндовых деревьев. Густые плотные заросли тянулись до самого луга, а неподалеку стояла конюшня с навесом. Четверо мужчин в ковбойских шляпах и сапогах возились с четырьмя конями – чистили, подковывали, кормили. До этого я ни разу не видел в Мексике больших лошадей – только осликов. Отец помахал мужчинам, они повернулись и, не отрываясь от своих дел, наблюдали, как мы подходим.

Самый низенький и смуглый отошел от коня и встретил нас у ворот. У него были такие же усы, как у отца, но черные. Он выглядел его ровесником, но из‑за жирной темной кожи лица трудно было определить возраст наверняка.

Отец извинился за то, что он без рубашки, и махнул рукой в сторону джунглей. Я разобрал слово auto. Мужчина обратился к одному из ковбоев, который чистил коня, и тот кивнул, не прервав своего занятия и не оглянувшись. Смуглый мужчина повернулся к нам и жестом указал на хижины. Отец поблагодарил его, и мы ушли.

– Что он сказал?

– Нам повезло. У них нашлось местечко, где мы сможем переночевать.

– Я не хочу ночевать здесь!

– У нас нет выбора, Оллестад.

– Лучше уж спать на пляже!

– Под дождем?

– А может, дождя не будет.

– Ну, может, – согласился он. – Чего ты боишься?

– Не знаю, – ответил я. – А нельзя просто найти

отель или что‑то вроде?

Отец рассмеялся. Мы прошли мимо загона для свиней и подошли к главной дороге. Дети снова вытаращились на меня.

– Это из‑за волос, – пояснил отец. – Наверное, они никогда не видели блондинов.

– Никогда в жизни?

– Вполне возможно.

– Ну и ну!

Я тоже много чего никогда в жизни не видел – например, Марс или подростков с ружьями. Но я и подумать не мог, что стану для кого‑то диковинкой!

Мы отыскали тропинку к пляжу. Я оглянулся: местные жители по‑прежнему стояли и глазели нам вслед.

 

* * *

 

Когда мы вышли на пляж, отец попросил меня собрать еще ракушек пука. Он и сам набрал немного. Затем мы направились обратно в деревню. Отец сказал, чтобы я отдал раковину абалона, полную ракушек пука, первой же встречной девушке. Это будет наш подарок за их доброту.

Пройдя сквозь заслон мангровых зарослей, мы увидели девушку, стоявшую на спине неоседланной лошади по ту сторону тропинки. Она собирала папайи с большого дерева.

– Buenas tardes [32], – поприветствовал ее отец.

Девушка пошатнулась, но устояла на лошади. Она бросила на отца насмешливый взгляд, кивнула и отвернулась. Ее руки продолжали ощупывать папайи. Она была прелестна! Густые блестящие черные волосы до середины спины. Длинные гладкие руки коричневатого оттенка. Сонные темные глаза. Чуть загнутый книзу носик. Вздернутая верхняя губа. Небольшой шрам под глазом. Я никогда еще не встречал таких девушек.

– Отдай их ей, – услышал я голос отца.

Я нерешительно покачал головой.

– Ну, давай же, – настаивал он. – Просто положи на землю, и все.

Я смутился, но сделал, как он сказал. Мы пошли прочь, а когда я оглянулся, девушки уже не было.

 

* * *

 

Оставшиеся ракушки пука отец отдал первой женщине, которая нам встретилась. Она была уже в возрасте и сидела возле центральной хижины, присматривая за вещами. Женщина сказала «gracias» и, в отличие от той девушки, с готовностью поглядела в глаза моему отцу.

Тут кто‑то дернул меня за волосы. Я оглянулся: маленькая девочка с криком отбегала прочь. Отец велел, чтобы я дал детишкам потрогать мои волосы. Я напряженно застыл на месте. Дети приближались ко мне с опаской, словно к бешеному псу. Чья‑то мать прогнала их и заговорила с моим отцом. Постепенно вокруг нас собралась вся деревня, и люди разглядывали нас. Я уставился себе под ноги, отец казался невозмутимым.

Кто‑то протянул ему два одеяла, и мы пошли к конусовидной хижине на краю поселка. Толпа двинулась за нами и осталась у хижины, когда мы нырнули в щель, служившую дверным проемом. Отец положил одеяла на пол и рассмеялся.

– Почувствуй себя настоящей рок‑звездой! – прокомментировал он.

Мы довольно долго просидели там, как в ловушке. Затем приехали vaqueros [33] и разогнали людей. Усатый коротышка просунул голову в щель. Отец смеялся над всем, что тот говорил, и я вдруг подумал, что они производят впечатление закадычных друзей. Когда vaquero ушел, пожилая женщина совсем без шеи принесла нам бобов, тортилью и куриную

ножку.

– Это из тех цыплят, что мы видели?

– Угу.

– А свиней они тоже едят?

– Ну да. Делают carnitas [34].

Я отодвинул ножку, но отец заставил меня трижды откусить от нее. Когда он поел, уже стемнело. Мы выставили тарелки за дверной проем и на ощупь вернулись к одеялам.

– Что теперь будем делать?

– Спать.

Я настоял на том, чтобы лечь к нему поближе – мне нужно было физически ощущать его присутствие. Слышалось жужжание насекомых, изредка доносились звуки, производимые людьми. Снаружи было черным‑черно, и я не видел тропинку перед хижиной. Мы были затеряны в полной темноте, погребены где‑то на краю джунглей, и Топанга‑Бич больше не казался мне таким уж заброшенным и диким.

 

* * *

 

Перед тем как меня разбудили петухи, мне снилось, что юная сборщица папайи закалывает свинью. Отца рядом не было. Я в испуге сел, не понимая, где нахожусь. Сквозь щель виднелись редкие облака. Грязь на тропе уже запеклась под палящим тропическим солнцем. Я был весь липкий от пота. Подошел к щели и выполз наружу. Деревушка опустела, по моим ощущениям было часов восемь или девять. Солнечные лучи обожгли мне щеку, страшно было подумать, что же будет к полудню.

Я прошел по растрескавшимся черепицам из грязи и стал искать тропу, ведущую к пляжу. Облака над океаном украшал тот же узор трещинок, что и на засохшей грязи. Вокруг не было ни души. Подгоняемый паникой, я побежал по ракушкам слишком быстро и порезал ноги.

Отец помогал вытягивать из плоскодонки сеть, полную рыбы. Двое пожилых мужчин тянули с одной стороны, а он с другой, второй рукой держа сеть посередине. Старики истекали потом: на них были пончо и шляпы из пальмовых листьев. Это облачение резко контрастировало с минималистским нарядом отца, на котором были только шорты для серфинга.

– Берись с той стороны, – сказал он мне.

Я впился пальцами в скользкую сеть. Прямо на меня глянула умирающая рыба‑попугай: глаза ее застыли.

Мы оставили сеть рядом с одной из центральных хижин. Внутри я насчитал пять пальмовых ковриков, лежавших в рядок на земле. Сколько же народу там ночевало?

– А теперь – на «мокруху», – объявил отец.

 

* * *

 

Когда я вылез из хижины, отец был уже далеко впереди. Подоспела стайка детишек. Я почувствовал, что кто‑то уцепился за мою доску, и, не оглядываясь, зашагал к пляжу. Дети припустили за мной, топча ракушки. Двое мальчишек ощупали доску и забросали меня вопросами.

– Серфинг, – сказал я и провел рукой