Талбек, столица королевства Саран, канун дня святой Бланки Праведной, лето Господне 5098 от сотворения мира.

 

Я люблю его! Я ощутила это сразу, едва он зашел в душные чертоги крипты после той бойни, коию он учинил с гвардейцами и людьми дона Лумо. Я люблю его! Это ведь так просто: любить, смотреть на то, как он взъерошивает вспотевшие волосы, как его глаза блестят во мраке крипты. Чем отличается влюбленная женщина от женщины, коия лишь плотски вожделеет мужчину? Мне кажется, что любовь не терпит никаких мировых. Любя, ты становишься рабой своей любви, но упаси Господь снять с меня эти оковы, потому что тогда грядет скорая и мучительная смерть. Там, на моей родине, откуда меня привез муж, в Корадове, умеют любить. И я любила своего мужа. Любила до тех пор, пока не родилась дочь, а потом – сын. После этого будто что‑то случилось.

Да, я по‑прежнему возлегала с ним и ублажала его так, как, наверное, не смогла бы ублажить его самая изощренная в ласках куртизанка. Но он был холоден и уд его был холоден. Видно, его семени хватило лишь на то, чтобы зачать детей. Древняя касталлонская кровь совсем сошла на нет, иссякла. Я мирилась со своей участью, со своей судьбой и с долгом, как добрая и праведная арианка, как святая Альберта, коия умерла не дойдя трех шагов до врат монастыря, где хотела остаться до скончания своих дней, когда узнала, что муж ее погиб, защищая родную землю от жестоких басков, коих много тогда еще было на наших землях.

Что может быть горше для женщины, чем знание того, что муж ее никогда более не вспашет ее лоно? Только то, что в объятиях других женщин его меч снова выходит из ножен и снова готов к ночным битвам. Как же так? – думала я. Или я не самая красивая придворная дама Сарана? Или не пахнут мои черные как смоль волосы жасмином, запах котего он наипаче всего любит? Или не упруги мои пышные груди, не круты бедра, не стройны ноги? Мне всего‑то двадцать три года, и я полна сил и готова ублажать его до петушиного крика.

И если бы можно было признать, что те женщины (а мое любопытство все‑таки смогло выведать их имена) были действительно красивы! Ибо гордыня женская – грех тягчайший и орудие Темного. Да, есть более красивые женщины из благородных, хотя и неведомы они мне. Но эти дворцовые потаскушки, коих щупал каждый заезжий рыцарь, пока их старые мужья лечили подагру и геморрой! Чем они взяли его? Уж не статью своей и не жарким шепотом. Или, быть может, мысль о том, что они никому не принадлежат, и каждый волен их брать, если равен им по рождению, возбуждает его чресла?

Что ж, если таков мой рок, я могу стать и продажной кабацкой девкой, чтобы бородатый купец‑йехуди или грубый скэлдинг сжимал мои груди и дышал на меня чесноком и кислым вином. Но нет, это не поможет – я это чувствую.

Видимо, слишком покойно было ему в моих объятиях, и сладкие сдобные булки он решил променять на прогорклую перченую лепешку, коими торгуют на рынке за один мараведи[30] три штуки. Все может быть. Но не стоит винить себя, ибо я была доброй женой и верной дщерью святого Ария, потому как есть дети, коим нужна моя любовь, а муж пусть греет свой уд в лонах дворцовых потаскух, лишь бы было ему хорошо, и был он счастлив. Такова моя доля.

Что же до государя, то я лишь спустя несколько дней поняла всю греховность своих помыслов. Быть честной пред собой, а равно и пред Господом, коему ведомы все наши помыслы, я всегда считала великой правдой. Посему, я сама себе призналась в том, что даже если бы муж мой по‑прежнему любил меня и возлегал со мной, это ничуть не изменило бы моих помыслов и первых порывов, направленных на нашего государя.

Государь есть государь, и в том нет большого греха, что среди прочих мужчин женщины предпочитают его. Право сказать, еще тогда, в крипте, поняла я, что многие благородные да и простые, равно девицы и замужние женщины захотят возлечь с ним и ублажить его чресла. Но знала я также, что среди прочих дам нашего двора я не только более всех отличаюсь красотой и страстностью, но и обладаю почти мужским умом. А достоинство это или же недостаток – судить не мне, но Господу нашему.

Так государь наш попал под пристальный мой взгляд, и поскольку первый человек в королевстве никогда не остается в одиночестве, что бы ни делал он, от моего пристального взора не укрылась и жизнь его. Ибо мои служанки имеют связь с королевскими лакеями, те в свою очередь питают большой интерес не только к противоположному полу, но и к звонким реалам в пол золотого дирхема[31] или более, в зависимости от ценности их сплетен.

Возможности тайно наблюдать за жизнью короля также способствовало и то, что новый человек многократно возбуждает интерес, и жизнь его порождает множество сплетен. А о жизни нашего государя не прочь была посплетничать равно торговка рыбой и жена сиятельного дона.

Что и говорить, но жизнь короля предстала передо мной зерцалом легендарного нашего правителя, если не более того. Ибо если люди и склонны прибавлять, то скорее к худшему, нежели к лучшему. И с условием того, что государю вообще позволено многое, что не позволено простым смертным, то и тогда даже жизнь его представлялась людям почти что жизнью святого отшельника.

Посудите сами, государь наш умерен во всем, а умеренность есть наилучшее качество мужское, если не касаемо оно ночных утех. Так, по крайней мере, и я склонна считать. И умеренность короля распространялась на всю его жизнь. Ел он немного, вина пил и того меньше. И более предпочитал он рыбу, нежели жареное мясо. Вино же сильно разбавлял водой по обычаю ромеев. Ежедневно он со вниманием слушал мессу в дворцовой часовне, а по воскресеньям в главном храме. Ежедневно же упражнялся он во дворе со своими гвардейцами и рыцарями, не делая различия меж благородными и простыми. И то справедливо, ибо для короля нет никого выше него, кроме Господа Бога.

Не раз и не два удавалось мне посмотреть на эти военные упражнения, вводящие меня в крайнее волнение. Ибо, видя, как перетекают мускулы его на обнаженных плечах и руках, приходила я в такое возбуждение, что сил моих никаких уже не оставалось, и я едва сдерживала себя. Ибо женщина‑победительница не та, что первая подставит свое лоно мужчине, но та, что сделает это в наиболее подходящее для того время.

По глупости своей, многие женщины не понимали сего. Не разумела этого и глупая служанка Присцилла, девушка, обладающая равно цветущей красотой и разумом коровы, что едва увидит быка на выпасе, то тут же призывно мычит и бьет себя по крупу хвостом. Не таков был наш король, чтобы возлечь с простолюдинкой, пусть и с соблазнительными телесами. Господь свидетель, любит он всех своих подданных как отец, но и отец любит старшего и младшего сына по‑разному, хотя и равно горячо.

Говорят, что вся кухонная челядь дворца утешала несчастную Присциллу и ее пышная грудь вздымалась от громких рыданий, ибо благословил ее король, когда ночью прокралась она к нему в опочивальню, и отпустил ее с миром, давая отеческое напутствие хранить девство свое для будущего мужа.

Но было ли что хранить, ибо, как мне думается, сдобная пышка Присцилла, ширококостная, большегрудая и светловолосая, как и большинство южанок, в коих течет кровь вандов, потеряла свое девство еще тогда, когда не начались у нее женские кровотечения. И по всей вероятности, горе ее длилось недолго, и какой‑нибудь догадливый конюх, повар, а быть может, даже и какой‑нибудь оруженосец помог скрасить неудачу этой славной девушке.

Было бы странно, если бы какая‑нибудь благородная дама не попытала счастье в любовных утехах с государем после поражения, нанесенного простолюдинке. И по крайней мере о трех таких попытках, окончившихся тем же поражением, стало известно и мне. Тогда же стали меня одолевать тяжкие сомнения и страхи, кои во мне выпестовал мой сиятельный супруг. Но нет, эти богопротивные мысли о мужской слабости короля я гнала от себя, как торговка сладостями – назойливых и вороватых мальчишек.

Судя по тому, что рассказывал о делах государственных мой дражайший супруг – вернее, считал нужным рассказывать мне, – государь наш трудился аки пчела, если не более. А с тех пор, как до нас уже стали доходить даже не слухи, а почти достоверные известия о том, что Мэнгер готовится идти войной на нас, государь лишь смыкал глаза на пять‑шесть часов ночью и на час во время сиесты, но не более того.

Во всех государственных вопросах показал он себя человеком мудрым и знающим, и оно не могло быть по‑другому, ибо сам Господь послал нам его, как и было предсказано великим королем‑вандом. Хотя где‑то же должен он был родиться и должны же быть у него родные? Но сия тайна покрыта многими покровами, коие пока никто не смел даже покушаться приоткрыть.

На пирах, кои король, как и заведено исстари по нашим обычаям, устраивал для своего двора и знати, у меня было множество случаев дать знать выражением лица и взглядом, что он волнует мое сердце. Однако была я на пирах, как и положено, со своим дражайшим супругом доном Рамиро, что серьезно сковывало свободу моих военных маневров.

Но я свято молилась и святой Урсулине, и святой Бланке, и святой Присцилле, и святой Маргарите, чтобы ниспослали мне эти благочестивые святые, нет, не тайную встречу с королем, но возможность каким‑либо образом оказать ему большУю услугу и тем самым обратить на себя его высочайшее внимание.

И то ли святые заступницы услышали мои жаркие молитвы, то ли звезды на небесах стали соответствующим образом, но такой случай представился мне. И какой случай!

Все произошло во время гона быков на Пасху и народных гуляний. Я, в числе прочих знатных дам, присутствовала там, когда государь наш по заведенной традиции открывал гон быков и лицезрел начало их пути по узким извилистым улочкам нашей столицы.

Была я и на коронации, где король умилил до слез даже сурового нашего патриарха Никонора III, когда пожелал, чтобы корону на него возложило невинное дитя из простонародья. И думается мне, что король все решил на месте, а не продумал заранее этот шаг. Хотя откуда в соборе взялся этот голодранец и куда он потом делся, никому не было ведомо. Даже всезнающему нашему дону Лумо, у коего и все воробьи перечтены и пишут доносы на прочих птиц столь же регулярно, как и люди.

Но, помимо трогательной этой сцены, было еще одно примечательное событие, важное для меня и моих планов относительно благорасположения ко мне государя нашего. На пасхальных торжествах появилась некая Бланка Аргонская, старшая дочь сиятельного князя и владетеля Аргона, который в числе первых владетелей юга принес оммаж государю нашему, в мудрости своей прозревая неизбежную войну с севером.

Донна Бланка приехала в Талбек вместе с отцом, а также с некоторыми особо знатными аргонскими рыцарями. В числе их был дон Густаво де Ламбьерро, молодой красавец девятнадцати лет от роду, коий был обручен с прекрасной Бланкой. Отец молодого рыцаря был владетелем многих земель в Аргоне, и брак старшего сына герцога де Ламбьерро и старшей дочери князя и властителя Аргоны сулил немалые выгоды обоим древним родам.

Дон Густаво и донья Бланка питали друг к другу страстные чувства, порывы котих были ограничены родителями вплоть до венчания детей. Пара действительно получалась прекрасная. В доне Густаво, видимо, все же текла кровь басков, и в том не было ничего предосудительного, так как мужчины из рода де Ламбьерро во времена короля‑ванда не только не брезговали родниться с местной знатью, но и таким образом бескровно поглощали многие земли, создавая будущие могущественные домены.

У дона Густаво были густые черные брови и черные волосы, узкие скулы и чуть заостренный нос, и всем своим видом он напоминал едва оперившегося орленка, храброго и смелого, но пока слишком неопытного. Прекрасная донна Бланка составляла ему полную противоположность. Худенькая, бледная, с курносым, чуть вздернутым носиком. Ее длинные цвета меда струящиеся по плечами волосы, верхняя туника цвета лазури до самых пят, лазурит, вплавленный в серебряную брошь и серьги – все это напоминало о какой‑то неземной легкости и чистоте.

Едва король увидел донну Бланку, как то и дело взгляд его возвращался к ней. Делал это король весьма искусно, но от меня такие вещи скрыть невозможно. На гоне быков я даже сумела перехватить взгляд дона Лумо, коий с равным моему любопытством рассматривал пассию короля. Затем он что‑то шепнул на ухо государю и характерным движением поскреб ногтем свою шею. Король же в ответ печально покачал головой. Тут не надо быть провидцем, чтобы понять, что наш хранитель Большой королевской печати предлагал устранить незадачливого жениха, дабы освободить дорогу государю.

Король же отказался от заманчивого плана не только потому, что благородство было присуще ему в большей степени, чем многим из его окружения, но и по соображениям политическим. Безусловно, существовало множество способов устранить незадачливого жениха. Но при этом людская молва будет не на стороне короля, когда он поведет под венец соломенную вдову. Что и говорить, донна Бланка Аргонская тоже мало обрадуется сему.

О Боже, мужчины, как вы порою кровожадны! Вам бы все вызывать на поединки да устраивать ночи Длинных Ножей. Поистине сталь – это орудие мужчины, но красота, орудие истинно женское, бывает опаснее стали. И я уже знала, коим образом смогу угодить королю.

Однако прежде мне необходимо было узнать мнение самого государя относительно сего. И здесь мне помог полумрак крипты, где все равны перед тремя у алтаря: Богом, Темным и Матерью‑Землей.

Вера тех, кто ходит в крипту, ничуть не противоречит нашей арианской вере. По сути своей она просто многократно глубже того, что приходской священник растолковывает неграмотному смерду, стращая его кипящим котлом, если он не будет платить подати своему господину.

Случай также благоволил мне и в том, что супруг мой дон Рамиро срочно отправился в наш домен, дабы собрать там своих вассалов и обсудить с ними грядущую войну, а паче всего неизбежные расходы, с нею связанные. Едва стихли наши молитвы, как я незаметно приблизилась к королю, чем вызвала беспокойство дона Лумо, всегда стоящего за левым плечом государя и бдившего всегда и везде.

– Мой государь, позвольте скромной и смиренной вашей подданной обратиться к вам с нижайшей просьбой приватной обсудить с вами один щекотливый вопрос, коий, несомненно, важен для вас.

– Сударыня, – голос дона Лумо был чуть хрипловат, видимо, слишком много ораторствовал в этот день, а быть может, выпил слишком много охлажденного вина. – Благоволите изъясняться более ясно, государь слишком занят, дабы еще стараться вникнуть в то, что вы шепчете здесь.

Но тут государь сам обратил на меня внимание, и я приложила все свои усилия, чтобы сделать загадочное и в то же время томное выражение лица, кое так шло моей новой верхней тунике черного цвета, украшенной золотым шитьем и отороченной по низу красным. Также король оценил все линии моего тела, кои ткань туники облекала очень плотно, что наравне с широкими рукавами соответствовало последней столичной моде. Господь всемогущий, он даже смог рассмотреть мои обнаженные икры, коих платье не скрывало.

– Дон Лумо, мне кажется, что столь почтенная донна, супруга дона Рамиро, не стала бы беспокоить меня по пустяковому поводу…

Я с трепетом слушала его чарующий голос, взгляд же его от икр поднялся к бедрам, затем к груди и стал рассеянно блуждать по замысловатой прическе, в коию были уложены мои черные как смоль волосы. Да, во мне тоже текла горячая кровь басков, но и кровь жестоких и храбрых тевтонов, и злопамятных греков, и хитрых ромеев, разве что крови йехуди не было во мне, ибо тогда не была бы я знатного рода.

 

Мы остались вдвоем в крипте. И тут случилось небывалое: меня охватила робость. Да, можно быть бесконечно смелой в своих помыслах, но едва остаешься наедине с тем, коего уже столько времени вожделеешь, и будто язык прирастает к небу.

– Я готов вас выслушать, сударыня, – голос государя был мягок и ласков, и я почувствовала, как силы и смелость вновь возвращаются ко мне.

– Государь мой, сразу же хочу у вас испросить прощения, если предложение мое покажется вам дерзостью, однако же место сие священно, и посему вы можете убедиться, что предложение мое от чистого сердца. Также я нижайше прошу вас выслушать мое предложение до конца, не отвергая его с первых слов.

– Сударыня, я весь во внимании. И не скрою, вы весьма заинтриговали меня.

– Ваш верный слуга дон Лумо бдит и днем, и ночью и прозревает многое. Но, мой государь, есть вещи, кои он в силу мужской природы своей не способен ни понять, ни прозреть в полной мере. Я говорю о любви, мой государь. Ибо не секрет для меня, что вы воспылали страстью к донье Бланке, дочери князя Аргонского. Она обручена с рыцарем из ее земель. Не надо обладать даром прорицания, чтобы догадаться, каковы были способы, что предлагал вам досточтимый наш хранитель Большой королевской печати, дабы устранить сие досадное препятствие с пути вашей любви. Но вы, государь мой, как человек мудрый и проницательный, а также обладающий врожденным благородством, отвергли подобные способы решения этой проблемы…

– Сударыня, вы хотите мне предложить какой‑то способ решения этой проблемы, не сопряженный с насилием и кровью?

– Истинно так, мой государь. Ведь какова наша цель: чтобы помолвка аргонского рыцаря и дочери князя была расстроена? Задача наша осложняется еще и тем, что брак сей не только спланирован их знатными родителями, но также основан на глубоком взаимном чувстве. Но, государь мой, скажу вам как женщина, живущая уже давно в браке и имеющая двух детей: чувства подобны тетиве лука – чем сильнее натяжение, тем легче рвется тетива. Незачем убивать славного аргонского рыцаря, когда можно сделать так, чтобы сама прекрасная донна Бланка Аргонская отказалась от его любви. Сделать это не так сложно. Дочь аргонского князя молода и неопытна в вопросах любви и, как все мы, южанки, ревнива сверх всякой меры. Так что если увидит она своего возлюбленного в объятьях другой женщины, а тем паче разделяющей с ним ложе, то любовь ее погаснет подобно свече от сильного порыва ветра.

– И вы, сударыня, беретесь устроить все это. Но ради чего? Я верю, что ваше почтение к государю безмерно. Но и жертва ваша велика, потому как я прозреваю, что вы сами вызываетесь стать той соблазнительницей и совратительницей, коия погубит любовь молодого рыцаря и прекрасной донны Бланки.

– Истинно так, государь мой. Я могла бы поручить это какой‑либо другой женщине, коей всецело доверяю, однако я пребываю в уверенности, что никто кроме меня не справится с этой задачей должным образом.

– Милая моя донна Агнесса, – государь взял мою руку и прикоснулся к ней губами, и я почувствовала, как заливаюсь краской точно невинная девица. – Ваш порыв заслуживает моего высочайшего внимания. Однако я прекрасно понимаю, что для вас, женщины замужней, это жертва, и жертва немалая, поскольку вы сами легко можете опорочить свою репутацию.

– Более, чем ее порочит мой дражайший супруг, о любовных похождениях коего ведомо каждому при дворе, мою честь никто не способен так растоптать и опорочить. Посему терять мне уже нечего, а мысль о том, что я сделаю счастливой своего государя, доставляет мне такую радость, что я не в силах ее описать.

– Сударыня, я восхищен вашей самоотверженностью. И отчетливо осознаю, что, отказав вам в совершении этого смелого деяния, я безмерно обижу одну из прекраснейших своих подданных. Однако честь не позволяет мне принять эту жертву безвозмездно, посему просите у меня все, что вам заблагорассудится и что я в силах буду сделать для вас. В то, что ваш план возымеет успех, я даже не вкладываю и долю сомнений, ибо какой благородный дон, какой рыцарь сможет устоять перед вашей красотой? Думается мне, не сыскать таких мужчин в нашем королевстве.

– Не сочтите за дерзость, мой государь, то, что я попрошу у вас в качестве награды за свои труды. Скажу вам прямо – ибо в таких делах не стоит лукавить, – что единственное, на что направлены все мои помыслы, это вы, государь мой. Едва вы вошли впервые в это тайное святилище, едва я поймала ваш мимолетный взгляд, как сердце мое было разбито, а душа навеки погублена. Ибо я поняла, что единственное, где я могу найти спасение, – это в ваших объятиях и ради них я готова на любые свершения, на любые жертвы.

Произнеся эту пламенную речь, коия, судя по заблестевшим в полумраке глазам государя, возымела должный успех, я не стала терять времени даром, обвила шею возлюбленного моего и впилась губами в его губы. И чудо, о прекрасное и сладостное мгновение, губы его, словно врата города, поддались тарану моего языка. Не могу сказать достоверно, сколь долго длился наш первый поцелуй, но столь сладостного счастья не приходилось мне испытывать более никогда, даже когда государь выполнил свое обещание.

 

Аргонский рыцарь выказал себя сущим ребенком и был податлив словно горячий воск. В сердце мне даже закралась мысль, что он до этого дня не возлегал еще с женщинами. Однако страсть и нетерпение, кои я воспалила в нем своими женскими чарами, превзошли самые смелые мои ожидания, и таким образом донна Бланка лишилась своего кавалера. Задачу мою облегчало и то, что все знатные гости, кои остались еще на какое‑то время после пасхальных торжеств в столице, остановились в королевском замке, и мне не составило большого труда сделать так, чтобы прекрасная донна Бланка узрела своего жениха, распростертого на ложе в моих объятиях.

Бедное дитя! Как прекрасны были твои слезы, как мило были сжаты твои крохотные кулачки! Ты не сказала своему бывшему возлюбленному ничего, и это было горше всего. Однако рыцарь был настолько смущен и сконфужен, что едва блистательная в своем праведном гневе донна Бланка покинула его покои, как он наспех оделся и сбежал. Я же, обнаженная, сидела на его кровати и тихо посмеивалась над его юношеской горячностью, коия погнала его прочь из столицы в эту же ночь.

 

Свадьба короля и старшего дочери князя Аргона состоялась очень быстро, спустя месяц после описанных выше событий. И думается мне, что князь аргонский был более доволен браком своей дочери с государем, нежели с пусть и знатным, но все же подданным своего княжества. Брак с королем открывал бОльшие возможности и для него самого, и для его сыновей.

У алтаря государь наш и его невеста выглядели божественно, как два ангела. Нет, донна Бланка была сущим ангелом света, а государь все более напоминал мне прекрасного, но падшего ангела с черными крыльями за спиной.

Обещание свое король сдержал. И я приложила все свое умение, все свое коварство и женские чары и так ублажала государя моего, чтобы он в моих объятиях забыл обо всем на свете и страстно желал вернуться в них снова.

Я люблю его, и любовь моя неизмерима, и ради нее я готова на то, чтобы он отдавал часть себя и своей супруге, и любой другой женщине. Для меня сие не имеет большого значения, хотя ревность, проклятье всех южанок, нередко загорается в моей душе ярким, обжигающим все тело пламенем. Но я понимаю, что это цена, коию я плачу во исполнение своей мечты. И я счастлива, что король со мной. Он нежен и ласков, он иногда даже очень трогателен и всегда учтив и предупредителен. И лишь одно расстраивает меня – то, что летом на юге ночи слишком короткие.