Конкурс чтецов в сельском клубе

 

Читает девчонка стихи про войну.

Девчушке от силы, – лет восемь.

Ей с фронта погибшего папу вернуть

(в стихах так) отчаянно просит.

 

Уж семьдесят лет, как издохла война.

В Берлине. Весной. В 45-м.

Откуда ж той болью девчушка полна,

не жившая в веке двадцатом?

 

Быть может, случилось несчастье с отцом?

Пропал или бросил скандально?

Да нет. Мама в зале. На пальце кольцо.

Cосед подтвердил: всё нормально.

 

Ручонкой, по-детски растерянный взмах:

«Пусть кто-нибудь папу отыщет!»

…Всего лишь стихи…

                               Но – ползáла в слезах.

Но – души становятся чище.

 

И вдруг от дверей, через зал, через весь,

как будто пальнули из пушки:

«Я здесь, моя доченька, слышишь, я здесь!»

Пробрался и обнял девчушку.

 

Пускай, кто-то, хмыкнув, плечами пожмёт, –

ну вот развели, мол, тут слякоть.

А я свято верю – бессмертен народ,

который

           вот так

                        может плакать!

 

ТАНК

 

Сюда затянут на буксире, взнесён на белый монолит. «Ну, здравствуй, Т-34», – А Танк молчит, как будто спит.   Легенда середины века – какая мощь, какая стать! …Безбожной волей человека рождённый, чтобы убивать.   Сегодня дети и туристы К нему влезают на плечо. Нетрезвый тип, с лицом землистым, в стальное брюхо ткнул «бычок».   И я стучусь и беспокою в броню, как в запертую дверь: «Скажи мне, старый, гордый воин, о чём ты думаешь теперь?   Живёшь, наверно, в тех сраженьях, давным-давно тому назад? Браслеты траков, с напряженьем, по вражьим косточкам хрустят.   От дыма солнце цвета сливы, дрожит израненная твердь. Оскалившись, нетерпеливо, копытом бьёт о землю смерть?»

«Оставь меня! (из преисподни как будто простонал мне Танк) Я ничего уже не помню, ни маршей тех, ни тех атак.   Я всё забыл, как вы забыли немое, старое кино. Друзья стальные, те, что были, все переплавлены давно.   И лишь одно тревожит цепко, и днём и ночью снится мне – берёзка, сломанною веткой, в бою хлестнула по броне.   Иди, ступай своей дорогой. И лишь запомни, наперёд, чужого прошлого не трогай, пускай оно во мне умрёт».   …Сюда затянут на буксире, взнесён на белый монолит. «Простите, Т-34…» Я ухожу…           А Танк – стоит!

 

 

                    

 

 

Николай МАЦАК

 

(Омск)

 

СЛОВО ВЕТЕРАНА

 Рассказ

 

С этим человеком Сергей был давно знаком. Фёдор Иванович трудился главным инженером завода, куда Сергей устроился работать после службы в Советской Армии. Много лет они знали друг друга, как обычно знают друг друга работники предприятия, разделённые многими ступенями заводской иерархии: здравствуйте – до свидания. Фёдор Иванович был старше Сергея на 20 лет, и это уже, наверное, можно отнести к некой наивности и свойствам возраста: когда тебе нет и тридцати, то любой пятидесятилетний человек кажется почти стариком.

Фёдор Иванович любил порядок, был требовательным, но, несмотря на свою беспокойную должность, слыл чрезвычайно тактичным и порядочным человеком, его действительно уважали.

Постепенно из разговоров коллег Сергей узнал, что у Фёдора Ивановича была необычная судьба. Воевать в Отечественную войну он не успел, так как в год Победы ему было 15 лет, однако в 1944 году, после получения похоронки на старшего брата, он сбежал на фронт, но был пойман милицией и возвращён домой. После войны, по комсомольской путёвке от завода, на котором работал, он был направлен в военное авиационное училище лётчиков. После войны в обществе, особенно среди молодёжи, был очень высок уровень патриотизма. Защищать Родину от врага было очень почётно, да и международная обстановка не позволяла расслабляться.

Нанеся сокрушительное поражение фашистской Германии, Советский Союз в глазах всего мира был государством победителем. Сила и слава, с какой он вышел из войны, в которой почти вся промышленность покорённой Гитлером Европы была направлена против СССР, не давала покоя нашим «союзникам». Ещё до дня Победы Черчилль обязал своих генералов разработать проект операции «Немыслимое» («Unthinkable»). И такой план был представлен ему 22 мая 1945 года. План предусматривал наступление 47-ми англо-американских, при поддержке 10-12, сохранённых нетронутыми, немецких дивизий, на советские войска, расположенные в Европе. Начало операции планировалось на 1 июля 1945 года, но 29 июня маршал Г.К. Жуков «вдруг» произвёл стремительную перегруппировку войск Красной Армии, взяв на прицел боевые порядки «союзников»! Черчиллю и другим пришлось дать «отбой». Сталинская разведка сработала безупречно.

Несмотря на то, что усилиями именно нашей страны, нашими колоссальными жертвами мир был спасён от фашизма, политическая обстановка вокруг СССР после войны была сложной. Для демонстрации своего превосходства в 1945 году американцы сбросили две атомные бомбы на японские города Хиросиму и Нагасаки. Никакой военной необходимости в этом не было. Одновременно погибло более 200 тысяч человек. В то время СССР не обладал атомным оружием, и только успешное испытание советской атомной бомбы в 1949 году остудило горячие американские головы. Побоявшись открытого военного столкновения, США при поддержке западного мира развязали против СССР «холодную» войну. А на войне что главное? Главное – разведка. Сообщения о нарушении наших границ самолётами без опознавательных знаков стали регулярно попадать в газеты. Некоторые из этих нарушителей «уходили в сторону моря» – так, видимо, сообщалось о сбитых над нашей территорией самолётах-развед-чиках.

Фёдор Иванович прилежно учился и быстро осваивал нелёгкую, но интересную профессию военного лётчика. Технику пилотирования курсанты осваивали на «спарках», «аэрокобрах» – американских истребителях, оставшихся после войны. Массовый переход на реактивную авиацию был ещё впереди.

Однажды в начале 1952 года, когда Фёдор Иванович под руководством опытного инструктора находился в учебном полёте, им поступил приказ любой ценой уничтожить вражеский самолёт, проникший на нашу территорию. Нарушитель довольно далеко находился от границы, а поблизости войск ПВО не было, враг мог уйти.

Увеличив скорость, они вышли в предполагаемый квадрат и установили визуальный контакт с нарушителями. Это был огромный американский бомбардировщик Б-17 – «летающая крепость». Уничтожить его на учебном самолёте с незаряженным оружием можно было только одним способом – идти на таран. И «спарка» уже заняла исходную позицию – выше справа – когда американец, рыгнув огнём из пушки, поразил их машину. Самолёт начал терять высоту…

Благодаря мастерству, пилоты уцелели, но были тяжело травмированы. Им удалось совершить вынужденную посадку в одном из районов южного Урала…

Всё это тогда было под грифом «Секретно» и широко не обсуждалось. Пройдя сложное лечение во многих госпиталях, Фёдор Иванович вернулся к жизни, но путь в небо по состоянию здоровья стал невозможен. Полёты американских разведывательных самолётов над нашей территорией почти безнаказанно продолжались до 1 мая 1960 г. В этот день над Уралом советской зенитной ракетой был сбит американский разведывательный высотный самолёт «Локхид-У-2» и пленён гражданин США – военный лётчик Пауэрс! Впоследствии Пауэрс был судим советским судом и грязные дела американцев широко освещались прессой на весь мир.

Фёдор Иванович не любил считать себя героем, и эту историю никто толком не знал, так как он про это предпочитал молчать, давая в своё время подписку о неразглашении. Общаться с ним было очень приятно. Он был прекрасным рассказчиком, много рассказывал о том, как жили и работали в войну, какие государственные задания приходилось выполнять. Вспоминал острые ситуации по работе уже главным инженером, как приходилось общаться с министрами, космонавтами, другими важными людьми. Сергей слышал, что у Фёдора Ивановича были какие-то высокопоставленные друзья в Москве, и это иногда помогало ему решать многие сложные производственные вопросы. Последние годы работы они общались чаще, так как их кабинеты были рядом. Фёдор Иванович не принял перестройку, и разрушение Советского Союза воспринял как большую беду. Особенно тяжело он переживал развал промышленности, а построение капитализма считал большой авантюрой некомпетентных людей и прямых врагов России. После его ухода на заслуженный отдых, Сергей звонил ему, поздравляя то с Новым годом, то с днём рождения. Новый праздник «День защитника Отечества» Фёдор Иванович принципиально не признавал, и уж если кто-то поздравлял его с ним, то всегда напоминал, что 23 февраля он, как и прежде, празднует День Советской Армии и Военно-морского флота.

На заводе была традиция отмечать День Победы – 9 мая, приглашая участников войны и тружеников тыла. В этот день накрывались столы, самодеятельность готовила фронтовые песни. Эти встречи всегда проходили очень тепло и, можно сказать, трогательно. Жаль было только одного: с каждым годом приглашённых становилось всё меньше и меньше.

Празднование 69 годовщины Дня Победы проходило, как обычно. День был солнечным и тёплым. Ветеранов фотографировали на улице, а затем пригласили за столы в заводскую столовую. Руководство завода тепло поздравило ветеранов с праздником, пожелав им крепкого здоровья. Лица ветеранов светились радостью, они вспоминали прошлое, и самым приятным и главным тут было внимание, которое им оказывалось. Девушки из самодеятельности в пилотках и гимнастёрках военной поры исполняли песни военных лет, зал был украшен цветами.

Но вот слово взял Фёдор Иванович. «Дорогие участники войны и уважаемые труженики тыла! Сердечно поздравляю Вас с нашим Великим праздником – Днём Победы! В январе 1948 года в газете «Правда» было опубликовано «Слово о Родине» Михаила Шолохова. Оно произвело тогда на всех очень сильное впечатление. Многие из нас, а я тогда уже работал и собирался стать курсантом лётного училища, наизусть читали эти проникновенные слова нашего великого писателя. Я хочу напомнить вам эти замечательные строки».

В зале стало тихо. Фёдор Иванович начал: «От Сталинграда до Берлина и от Кавказа до Берингова моря, где бы, мой друг, не остановился твой взгляд, всюду увидишь ты дорогие сердцу матери-Родины могилы погибших в сражениях бойцов». Сергей мысленно представил огромные просторы родной земли, над залом нависла звенящая тишина и только негромкий голос Фёдора Ивановича твёрдо и ясно, без всякой запинки продолжал:

«… Вспоминая прошлое, подумаешь ты, не можешь не подумать о том, как много осиротевших людей стало на твоей Родине после войны. В эту долгую и просторную для горестных воспоминаний зимнюю ночь, не одна вдова, потерявшая на войне мужа, оставшись наедине с собой прижмёт к постаревшему лицу ладони и в ночной тишине обожгут её пальцы горячие и горькие, как полынь, слёзы…»

При этих словах Сергей почувствовал, что к его горлу подкатил комок и всё тело его и весь он пребывал в сильном душевном смятении. Ему казалось, что ещё один вздох, и он не удержится от рыданий.

Фёдор Иванович продолжал:

«… А быть может и так: в маленькой комнате, где грустная тишина живёт уже годами, подойдёт старик к своей жене-подруге, без слёз оплакивающей погибших сынов, взглянет в тусклые глаза, из которых самое горькое на свете материнское страдание выжало все слёзы, скажет глухим дрогнувшим голосом: «Ну, полно, мать, не надо…Ну не надо, прошу тебя! Не у нас одних такое горе…» – и, не дождавшись ответа, отойдёт к окну, покашляет, проглотит короткое, как всхлип, сухое старческое рыдание и долго молча будет смотреть в затуманенное стекло невидящими глазами».

Было тихо, и после этих слов Фёдор Иванович остановился. Он попытался продолжить, но его горло перехватил спазм и слёзы, брызнувшие из глаз, не позволили читать дальше. Сергей вдруг почувствовал, что и сам плачет, и как будто кто-то большой и сильный запустил в его душу, в самое её нутро, свою руку и стал сжимать её, пытаясь ухватиться за что-то внутри. Он чувствовал эти движения, чувствовал, что мягкие ткани ускользают из этой длани, но вот, наконец, невидимая рука ухватилась за что-то твёрдое и, резко рванув, вывернула его душу наизнанку! При этом какая-то чернота и сор, находившийся в её потаённых уголках, улетели куда-то, а горячие слёзы омыли эту вывернутую душу и она, засветившись тёплым светом, полностью обнажилась. Ему стало легко. Он увидел слёзы на глазах окружавших его людей и почувствовал, что и другие души тоже засветились, и вскоре весь зал стал наполняться удивительным светом и чем-то необычным. В зале возникло и висело что-то, которое нельзя потрогать руками или увидеть. Это что-то можно было только ощутить. Может быть и, скорее всего, это был именно тот самый русский дух, о котором писал Пушкин? Именно тот русский дух, который позволил нам освоить и суметь удержать огромные пространства Земли. Объединить множества проживающих на этой земле народов в единый народ с крепким единым духом! И это была правда! И в этом была сила! Глядя на это чудесное единство душ, он проникся необыкновенной уверенностью в том, что этот народ, частью которого был и он, способный на такие глубокие чувства, никому и никогда не сдастся, его не задушить никакими санкциями. Его нельзя покорить! И все эти люди, и собравшиеся в зале, и проживающие на нашей земле, и молодые, и ветераны, и мужчины, и женщины – одна большая семья, которую никогда и никому не поставить на колени и никогда никому не победить!

В зале раздались аплодисменты. Фёдор Иванович смущённо направился к своему столу, сел, вытащил платок и приложил к глазам. В этот момент баянист подбросил на груди баян, и сначала девушки в гимнастёрках, а затем весь зал грянул:

… Это день Победы, порохом пропах!

Это праздник с сединою на висках,

Это радость со слезами на глазах,

День Победы, День Победы, День Победы!

 

Тимофей БЕЛОЗЁРОВ

 

(Омск)

 

ПАМЯТЬ ДЕТСТВА

За окошком – лик луны

В красных отсветах войны,

Занесённые порошей

Рёбра нашей городьбы

И с тяжёлой, грозной ношей

Телеграфные столбы…

 

Именины

В детском доме

В 1942 году

Ура! Светлане десять лет!

В бараке всё готово…

Дымится праздничный обед

В руках у вестового.

И пятилетний вестовой

Отдал бы всё, пожалуй,

Чтоб каша в миске суповой

Ему принадлежала…

 

Память

В каждой малой деревушке,

В каждом доме и в избушке,

В светлых горницах, на стенах,

За порогом тишины –

Фотографии военных,

Не вернувшихся с войны.

В память им – ночные слёзы,

Расписные рушники,

Под окошками берёзы,

На плетнях – половики.

В память им – родной, пушистый,

Серебристый, словно мех,

Самый белый, самый чистый,

Самый тихий в мире снег…

 

День Победы

Майский праздник –

День Победы –

Отмечает вся страна.

Надевают наши деды

Боевые ордена.

Их с утра зовёт дорога

На торжественный парад,

И задумчиво с порога

Вслед им бабушки глядят.

 

 

Владимир БАЛАЧАН

 

(Омск)

 

БАЛЛАДА ОБОРОНЫ

         

      По рассказу ветерана войны

      Ф.С. Черемнова

 

Сначала кончилась еда.

Но продолжалась оборона.

И мы решили: не беда! —

Пока в запасе есть патроны.

 

И не жалели мы огня.

И каждый метким был во взводе…

К утру двенадцатого дня

Боеприпасы — на исходе.

 

И, слава Богу, подлецов

Тогда средь нас не оказалось.

К тому же — сила у бойцов

Физическая

Оставалась.

 

Солдат штыком и кулаком,

Презрев и голод, и усталость,

Встречался всякий раз с врагом…

Потом — и силы не осталось.

 

Но мы пустили в том бою

Резерв, какой врагу неведом —

И гнев, и ненависть свою,

И веру в скорую победу.

 

Неудержим атаки пыл!

И враг,

Оружия страшнее

Не зная,

К ночи отступил

На запад,

В старые траншеи.

 

 

 

       ГАРМОНЬ

 

В сельпо гармошку привезли.

И вся деревня — малый, старый —

Пришла, хоть люди не могли

Купить подобного товара.

 

Глядели бабы безнадежно.

Гармонь стояла на виду —

Хватило б денег на одежду,

На керосин да на еду.

 

И все-таки одна из баб

Сказала слезы вытирая:

— Сыграйте кто-нибудь, хотя б

Послушать — как она играет…

 

Потом закончилась война.

Гармонь стояла на прилавке,

Среди мешков с крупой

Она

Сияла нежным синим лаком.

 

Разинкин Коля — гармонист

Один-единственный в деревне

На шестьдесят крестьянских изб —

В сельпо заглядывал все время.

 

И тетя Клава — продавец,

Сказав не очень-то радушно:

— Опять играть пришел, стервец,

И выворачивать мне душу! —

 

Потом теплее:

— Милый мой,

Я от тебя уже устала…

Смотри, испортишь мне гармонь,

А кто расплачиваться станет?

 

Свое являя мастерство,

Он по ладам привычно тронул.

И кудри русые его

Упали на меха гармони.

 

А сердце бабье лишь затронь —

Оно зальется кровью алой…

В деревне знали: на гармонь

У Коли денег не хватало.

 

Гармошка стоит — не рубли.

И тетя Клава по соседкам

Пошла.

Соседи поскребли,

Как говорится, по сусекам.

 

Кому не жалко и не лень,

Кто был затронут тем вопросом,

Давали деньги.

В тот же день

Гармонь купили всем колхозом.

 

За бабами, как за стеной

Жил гармонист, курил махорку…

Играл Колян на посевной,

На сенокосе, на уборке.

 

На мех гармони падал чуб.

Играл он в клубе

В снег и в слякоть.

И приходили бабы в клуб:

Кто поплясать,

А кто — поплакать.

 

Плясали — эти. Пели — те.

Никто здесь равнодушным не был…

Тянулись люди к красоте,

Как в дни войны тянулись к хлебу

          

 

    УГОЛЬКИ

 

Тяжелое,

Безрадостное время —

Война!

Живя заботами о нас,

Зимой и летом женщины в деревне

В печах огонь хранили про запас.

 

Тот уголек…

Из маленькой загнетки

Глядел кошачьим

Огненным зрачком.

И приходили к матери соседки

За добрым словом и за огоньком.

 

Сгущались ночи.

Ветви индевели.

На улице стихали голоса.

И вот уже окошки розовели,

И дым пускали трубы в небеса.

 

И в каждом доме

Жарили картошку.

И приходило в каждый дом тепло.

Так оживало к ночи понемножку

Сибирское военное село.

 

А утром бабам —

Снова на работу:

Доить коров,

Грузить — на фронт! — мешки,

Рубить дрова…

А дома у кого-то

В загнетке оставались угольки.

 

ОТЦОВСКИЕ МЕДАЛИ

 

Две медали «За отвагу»,

За Москву, Берлин, за Прагу,

За Белград и Сталинград,

Ну и ряд других наград.

 

Мать в кути месила тесто,

Пела, стряпала блины.

Говорила:

— Наш отец-то

Сам живой пришел с войны!

 

Он стоял, переживая

Дым фронтов и пыль дорог,

Головою задевая

Белоснежный потолок.

 

На груди медали — ровно —

В два ряда. И с двух рядов —

Перезвон медалей, словно

Перекличка городов.

 

Солнце раннее вставало.

Ржали кони.

Люди шли…

 

На груди отца сияла

География Земли.

  КИСЕТ

          

    Быль

     Ивану Константинову,

     Надежде Савиной

 

К ночи улица замолкла.

Зимний вечер хмур и сед…

Шила Надя-комсомолка

Для бойца на фронт кисет.

 

Слово — искренно и чисто —

Унеслось в далекий край:

«За подарок бей фашистов,

Да смотри не потеряй!».

 

На войне, известно, горько.

Там на всех одна беда…

Но в кисете том махорки

Не держал он никогда.

 

А девичьим словом тронут,

Свято помнил землячок:

Стал носить он в нем патроны —

Для фашистов табачок.

 

…Отстояв в боях Россию,

Шел домой солдат — герой!

Он пришел в края родные

И принес кисет домой.

 

Годы, словно травы, никли…

Но дороже, чем кисет,

Из военных всех реликвий

Для него вещицы нет.

 

Та война давно замолкла,

Но была она, была!..

С Надей, бывшей комсомолкой,

Вдруг судьба его свела.

 

— Здравствуй!

— Здравствуй!

— Как ты?

— Где ты? —

И беседу завели.

В разговоре и кисета

Стороной не обошли.

 

— Тут, Надежда, — без потери!

— Значит, куришь, старина?

— Не курю. Храню теперь я

В нем за службу ордена.

 

— Вышивала гладью чистой…

— Помню все, не проверяй —

На кисете: «Бей фашистов,

Да смотри не потеряй!».

 

 

 

Николай ТРЕГУБОВ

 

(Омск)

 

ДОРОГА

Венок сонетов

 

 

За стыком – стык! За стыком – стык!

Колёса их считать устали.

Блестит в окне вагонном штык

И нетерпение у стали:

 

Повергнуть хочется врага.

Не спится. Скоро будет Волга.

Судьба военная строга.

От пота гимнастёрка волгла.

 

Не спит июльская жара.

Во тьме искрится папироса.

Врага опробовать пора.

– На фронт! На фронт! – стучат колёса.

 

Стальное громогласно скерцо.

Впитал и памятью, и сердцем…

 

 

II

 

Впитал и памятью, и сердцем –

Теперь не вытравить никак,

С горчичной горечью и перцем

Деньки беспомощных атак.

 

Почти на каждого – по танку,

Бутылкой жгучей не возьмёшь.

Ползёт украдкой спозаранку

На мой окоп, как будто вошь.

 

Бутылки – в ряд с горючей смесью,

В руках – трофейный автомат.

Вновь автоматчики со спесью

Шагают в рост, что на парад.

 

Ко мне шагают напрямик…

Я к будням фронтовым привык.

 

III

 

Я к будням фронтовым привык.

А фрицы прут по бездорожью

И ненависти ощущаю зык:

Идут моей священной рожью.

 

Она порядком поредела,

Под траки трепетно ложится.

И нервы, нервы до предела

Напряжены. Могу божиться.

 

Снаряды наши – гуще, гуще

И немцы, вижу, залегли,

А бомбы рвут у речки кущи,

И слышен даже стон земли.

 

Мой ад окопчиком очерчен.

Военным не повержен смерчем.

 

IV

 

Военным не повержен смерчем.

Полуоглох… Полуослеп.

И в дно окопа словно вверчен,

И мой окоп, как будто склеп.

 

На всякий случай – две гранаты.

А сердце токает в груди.

Какая странная страна ты –

И позади, и впереди.

 

Отбиты тяжкие атаки.

Танк рядышком подмял окоп,

Горят разбросанные траки.

А хоботом вновь целит в лоб.

 

Теперь и мне повеселее…

Из боя – в бой! Стал посмелее.

 

 

V

 

Из боя – в бой! Стал посмелее,

А в рукопашном был мастак.

Да поле боя – не аллея:

Коль семь психических атак.

 

Устал и жажда истомила.

Сейчас бы – в омут с головой.

Пустая фляжка говорила,

Что я живой. Пока живой.

 

Вновь артналёт. Бомбёжка снова.

Ещё шесть бешеных атак,

И человечьего не слышно слова,

И вой, и свист, и лязг… И мрак:

 

Вдруг пуля мне под сердце толк-

Я в смерти тоже знаю толк.

 

VI

 

Я в смерти тоже знаю толк:

Среди погибших положили.

А пули чаще – щёлк да щёлк,

И между мёртвых пули жили.

 

Очнулся вскорости солдат,

Пошевелился через силу,

Его доставили в санбат,

Хотя готовили могилу…

 

Там не позволят умирать,

Там оживёт полуживое.

Там будут резать, штопать, рвать

И стол хирурга – поле боя.

 

Там битва с каждым часом злее,

Но жизнь всегда была милее.

 

VII

 

Но жизнь всегда была милее.

И пусть не помню точных дат,

Не силой, духом стал сильнее.

Бои – закалка для солдат.

 

То ли в бреду, то ль в полудрёме:

За стыком – стык! За стыком – стык!

О, дайте бедному Ерёме

Не пулемёт, хотя бы штык.

 

Солдату надо защищаться,

Землицу надо защищать-

С врагами нечего якшаться,

Коварство злобное прощать.

 

Всего на миг солдат умолк…

Из окруженья вышел полк.

 

VIII

 

Из окруженья вышел полк,

Через кольцо сумел пробиться.

Гул орудийный даже смолк.

Лишь небо синее дробится.

 

С полком прорвался медсанбат.

Нас в эшелоны погрузили

И повезли в Сибирь назад:

Страна желала, чтоб мы жили.

 

И снова Волга… Вновь Урал.

Пустеют постепенно полки,

А кто из нас не умирал?

И ни к чему здесь недомолвки.

 

Напряжена была страна:

Ещё не кончилась война.

 

IХ

 

Ещё не кончилась война,

Не вышел я ещё из боя.

Вагонных полок тишина

Мне кажется родной избою.

 

Я – на полатях. Дом высок.

Отец здоров и не изранен.

Стучит сапожный молоток.

На окнах зацвели герани.

 

Узорно витое крыльцо,

Кедровые резные двери.

Простое омское сельцо,

А вот и первые потери.

 

Везде во всём добротность быта.

Из жизни будет ли изжита?

 

 

Х

 

Из жизни будет ли изжита? –

Вопрос, казалось, полетел вдогон.

Кусочек хлеба выпечен из жита

Заполнил запахом вагон.

 

Рука поднять не может ложку,

С трудом даётся новый вдох.

Толчёную дают картошку:

– О! Молодцом! Совсем не плох.

 

В лице – подобие улыбки.

Плывёт, качается вагон

И ты в объятьях снова зыбки,

Не слышишь боль, а слышишь звон.

 

Эпоха, видимо, больна,

Она виновна лишь одна.

 

ХI

 

Она виновна лишь одна.

Искать виновных вроде проще.

А ночь Сибири холодна,

Пошли берёзовые рощи.

 

Озёр узорных сразу цепь.

Посёлки, городки пореже…

Родная с детства лесостепь

В осенней золотой поре же…

 

Ну, кто ж захочет умирать

Почти у самого порога?

Придётся смерти подождать,

Хотя и трудная дорога.

 

Да улучшенье аппетита

И есть ведь от неё защита.

 

ХII

 

И есть ведь от неё защита,

Бальзам целительный для ран,

Коль рана тщательно зашита.

То смерти немощен таран.

 

Обрыдла лазарета полка.

Скрипят крепёжные ремни.

За остановкой - остановка:

Бинты болезненно не мни.

 

Бинтов, белья давно нехватка

И спиртом заменён йод.

За жизнь упорная шла схватка.

Упрямо эшелон идёт.

 

Идёт по рельсам напрямик.

За стыком – стык! За стыком – стык!

 

 

ХIII

 

За стыком – стык! За стыком – стык!

В посёлке Любино стоянка.

Подвода у дверей – впритык.

Сгружают мёртвых. Перебранка.

 

Кидают мёртвых, что дрова,

Мол им совсем теперь не больно…

И закружилась голова,

И впал в беспамятство невольно.

 

Приводит в чувство медсестра:

– Нельзя… Прими, дружок, лекарство.

Ведь скоро Омск. Домой пора

В своё излюбленное царство,

 

И тихий шёпот, думал крик:

– Домой! Домой! Не нужен штык.

 

 

ХIV

 

– Домой! Домой! Не нужен штык.

И надо выжить. Медсанбату

Поклон отдать. Ходить отвык.

Ах, много ль надобно солдату?

 

Склонилась матушка лицом,

Седые опустились пряди.

– Не плачьте, мамо: стал бойцом.

Врагу не уступлю ни пяди…

 

Железный мост. Железный гул.

Плеснул Иртыш прохладой вялой.

Солдата я домой вернул –

За жизнь поборется сей малый.

 

Хирург к вагонному окну приник.

За стыком – стык! За стыком – стык!

 

ХV

 

За стыком – стык! За стыком – стык!

Впитал и памятью, и сердцем.

Я к будням фронтовым привык,

Военным не повержен смерчем.

 

Из боя – в бой. Стал посмелее.

Я в смерти тоже знаю толк,

Но жизнь всегда была милее.

Из окруженья вышел полк.

 

Ещё не кончилась война.

Из жизни будет ли изжита?

Она виновна лишь одна,

И есть ведь от неё защита.

 

За стыком – стык! За стыком – стык!

Домой! Домой! Не нужен штык.

 

 

Михаил СОМИНОВ   (Омск)   1941 год Опять, опять в ночи приснилось: Погиб весь наш стрелковый взвод, И с красной лужей небо слилось, Я в ней лежу, зажав живот. Вокруг убитые солдаты Лежать остались навсегда, А за холмом пылают хаты И над страной висит беда! Признание фронтовика Бои давно уж отгремели, Травой окопы заросли, И мы с годами постарели, И дети нас пересросли.   Но как сказать кому-нибудь: «С войны вернуться не могу!» И стоит ветру в грудь подуть, Мне кажется, что я бегу!   И вижу: «фриц» глядит в испуге И вскидывает автомат. Бегущего со мною друга Перечеркнул свинцовый ряд.   А я успел вскочить в траншею, Прервав неистовый свой бег. Мой штык вонзился «фрицу» в шею И пригвоздил его навек!..   Закончилась война, но всё же С войны вернуться не могу! Я там остался, где моложе, В атаку всё бегу, бегу!..   Елизавета ЧИЖОВА (Омск)   * * * О войне говорить не хочется,* Если б мог о любви рассказать, Но зовут нас по имени-отчеству И уже неприлично приврать.   И отвага, и страх сердце мучило, И тревогу, и злость я познал. О войне говорить мне наскучило. Я бы всем о любви рассказал.   Приукрасил бы байкой отменною Наш простой деревенский уклад, Но война каждый раз нам о тленности Будет громом напоминать.   Захлестнула война дымом-копотью, Выжигая селенья дотла. В голове ещё ветер, нет опыта, Разве это забудешь когда?   Те косматые блики пожарищ, Те холодные дни на ветру... Все мы стойко и храбро сражались За Отчизну родную свою.   О войне говорить мне не хочется, Если скажут: Давай о любви! Я солдат тех по имени-отчеству Всех припомню, чтоб помнили вы!   *По рассказам участника Великой Отечественной войны Астапова Александра Фёдоровича, инвалида по зрению первой группы 22 июня   Тот июньский рассвет, запах мятой травы, Ту бессонную ночь представляете чутко. Ведь оставленный след столько лет, столько зим Сохранил очертания под выжившим чудом.   Сердце в паре шагов от металла стучит Неподвластно оно ни испугу, ни страху, И от солнца поймав золотые лучи, Вы надеетесь, смерть не ударит в вас махом.   Будет ясным рассвет, будут тёплыми дни. Память в книги уйдёт, имена будут святы. Сколько б дней не прошло, но врываются в сны Навсегда молодые, из лет тех, ребята.   И баюкают вас жёны словно детей, Вам из сна друга хочется вырвать наружу. Ничего не выходит из этих затей, Все в июньскую ночь окунаются в стужу.   Чёрная дата   Память оживает нынче далью, Дымом пепелищ и мерзлотой. В «Чёрный день» не греют даже шали, Образ с фотографии — живой.   Много повидала гимнастёрка, А глаза ликующе блестят. Сколько ж полегло вас на просторах Смелых и отчаянных ребят?   Овевали нас ветра лихие, Закаляли с юных малых лет Доблестных защитников России, Многих, из которых, уже нет.   Мы сидим тихонечко у свечки, Каждый вспоминает про своё... Выплакав слезинки все у речки, Матери не впали в забытьё. Живы их вихрастые мальчишки, Смотрят с фотографии на нас, Взгляды по-весеннему лучисты… Только прерывается  рассказ.   И сгибает плечи тяжкой ношей - Братские могилы тут и там - Но стоит в Болгарии Алёша, Сын родной для всех российских мам.                                                                                    Роберт УДАЛОВ   (Омск)                                         Петрович  Документальная повесть                     Мой отец сложил голову на Харьковщине в зимних боях сорок третьего года. Как это случилось, где могила его, я не знал. А хотелось посмотреть на то, что он видел в последний раз. Знал я немного, лишь то, что воевал он в Одиннадцатой кавалерийской дивизии, сформированной летом 1941-го в Оренбурге. Поиск мой был долгим и трудным. Однако мало-помалу пошли в Омск письма из Оренбурга, Уфы, Пензы, Новосибирска, Полтавы, Каховки, Москвы. Писали ветераны той дивизии, но главным образом те, кто непосредственного участия в боях не принимал: обозники, юристы, медики – только они живы остались. Правда, стали приходить письма от генерал-лейтенанта Е.Л. Коркуца, человека обязательного. Он отвечал на мои домогательства коротко, но всегда конкретно. Евгений Леонидович в тех боях командовал 250-м кавалерийским полком и знал о войне не понаслышке. Чуть позже подключился к переписке полковник А.Я.Сошников, кандидат военно-исторических наук. Этот занимал должность в те годы начальника штаба той дивизии. Наконец, ветераны дали мне адрес полковника Ф.С.Плантова, бывшего начальника политотдела Седьмого кавалерийского корпуса, в составе которого воевала всю войну Одиннадцатая. На моё счастье, у этого офицера сохранился доклад на двадцати шести страницах о тех харьковских боях, копия которого и у меня теперь имеется. И вообще быстро скопился уникальный материал. Перед глазами вырисовывалась большая и трудная война, о которой знал я не только из официальных источников, но и из многих писем ветеранов. Познакомился с составом дивизии, боевым путём. Только об отце узнать долго ничего не мог. Переживал, терял надежды, но поиск продолжал. И вот – удача, прислал письмо Пётр Иванович Рукин из Оренбургской области, который сообщил, что воевал вместе с моим отцом в 253-м кавалерийском полку, входившем в ту Одиннадцатую дивизию. Я не раздумывая долго, в первый же отпуск отправился к нему. Пётр Иванович встретил меня, как сына. Раскинул широко руки, мы обнялись. – Да ты, шельмец, вылитый батя, – сказал он удовлетворённо. – Такой же коренастый. Только отец твой как-то немного глаза прижмуривал. – Точно. Мама говорила, было такое. Кавполк состоял из четырёх сабельных эскадронов и полковой батареи с четырьмя противотанковыми пушками. Мой отец был наводчиком орудия, а Рукин в том расчёте – подносчиком снарядов. Почти всё время с момента формирования полка и до тех ужасных событий под Харьковом они были вместе. Знали многое друг о друге. –Михаил Петрович постарше нас был, ему к сорока приближалось. Мы звали его – Петровичем.     Бывший конник задумался. Я ждал с нетерпением, когда он продолжит рассказывать.         Под Валуйками         В начале января сорок третьего года Одиннадцатая кавалерийская прибыла на Воронежский фронт из-под Тулы, где простояла весь 1942 год. На станции Анна выгрузились из теплушек, в которых ехали вместе с конями, и двинулись резвым аллюром по левому берегу Дона в сторону Кантемировки.        Там 14 января и началась крупная операция. Если коротко объяснять, то суть ее такова. От Кантемировки активно наступала 3-я танковая армия генерала П.С. Рыбалко, стремившаяся освободить два города: Острогожск и Россошь. Слева от армии, прикрывая её левый фланг, шёл Седьмой кавалерийский корпус, состоящий из двух дивизий (11-й и 83-й). Кавкорпусу было приказано двигаться от Кантемировки до излучины реки Оскол, освободить там город Валуйки, станцию Уразово и