Посещайте курорты Благого Двора

 

　　Эта история, как и многие до неё, началась во сне.

　　Все сны кому-то принадлежат. За них дерутся, как за желанные участки у скоростных трасс. Невидимый бой корпораций, неумолимые шаги прогресса. Что поднимется завтра на месте вон той цветущей яблони — Старбакс или Макдональдс? Никаких языческих символов, вся мифология записывается по новой: русалка с двумя хвостами подаёт кофе, Медея отпускает антибиотики строго по рецепту, Прометей приносит с трудом добытый огонь в конфорки газовых печей, выкованных Гефестом, а потом уползает расставаться с печенью на корпоративах.

　　Этот сон — точно не твой. Ты случайно заглянула в него, блуждая в мыслях о том, что не стоило бросать плавание, может, сейчас бы получала золото на городских соревнованиях и метафорически купалась в призах, как та утка из телевизора.

　　Здесь холодно. Немного пустовато для сна. А ещё как-то неправильно.

　　Сложно сказать, как именно, ведь для снов нормально всё: от пьяных розовых слонов до двухгортанной принцессы, превращённой в мальчишку — совсем как Озма — беснующейся в ночном клубе.

　　Ещё здесь темно. И это тоже немного странно, потому что ты задремала утром, прямо... прямо где? В каком-то жарком месте, наверное. Последнее, что ты помнишь — батарея под боком.

　　В этом сне кто-то есть. Может, такой же случайно забредший сюда спящий. Может, пронзающий всё вокруг кошмар, в котором будущее полно нищеты, бедности и отчаяния. А, может, это хозяин сна, и тебе давно стоило проснуться.

　　Кажется, ты в зеркальном лабиринте, но в такой темнотище точно не скажешь. Каждое отражение в ней похоже на призрака. Когда-то ты видела их — и призраков, и лабиринты. А потом они вдруг разом куда-то задевались.

　　Ты протягиваешь руку, чтобы коснуться прохладной поверхности, но вместо того ты касаешься чужой — своей — руки. Руки отражения. Оно удивлено не меньше тебя. Отдёргивает руку и поворачивается спиной.

　　Крик застревает где-то меж зубов: это рефлекторное, кажется, ты где-то слышала, что во сне лучше не кричать и не оглядываться. У отражения на месте лопаток и позвоночника — перепутанные ветки, и нераскрывшиеся почки, и молодые зелёные листочки. Ты боишься, что на твой крик оно — отражение — обернётся, и тогда нельзя будет притвориться, что оно вовсе не твоё.

　　Дотрагиваешься до собственной спины, тянешься из последних сил — спина, как спина. Лопатки, кожа, ничего необычного. Зеркала растворяются в пустоте.

　　Из тьмы, которая, кажется, вся состоит из упущенных шансов — надо было соглашаться на те бесплатные занятия по-французскому — летят искры. Пламя отражается в твоих глазах — взгляда не отвести. Сердце колотится в бешеном ритме, как в детстве, когда тигр бросился на клетку прямо у твоего места на первом ряду. В крови бурлит предвкушение — зрачки под закрытыми веками двигаются быстро. И, наконец…

 

　　Из пламени выскакивают буквы — одна, вторая, третья… Им приходится потолкаться, чтобы сложиться в слова.

　　Говорят, во сне невозможно что-либо прочитать. Прямо перед тобой висят огненные буквы. Ты не пророк Даниил, но и они не МЕНЕ, МЕНЕ, ТЕКЕЛ, УПАРСИН.

　　«ВОЗВРАЩАЙСЯ ДОМОЙ, ПОДМЕНЫШ».

　　Нет, неправильно. Ты трясёшь головой, и они складываются в «ПОСЕЩАЙТЕ КУРОРТЫ БЛАГОГО ДВОРА».

　　И ниже то же самое ещё на нескольких языках. Не без ошибок.

　　Ты закатываешь глаза — к счастью, во сне это сделать проще, чем в жизни, да и выглядит не так наигранно. Думаешь, что стоило заниматься с репетитором, когда это ещё не стоило бешеных денег. А то стыдно — даже в обычной рекламе столько ляпов. Неужели не могли найти хоть одного носителя языка? Могущественная ведь кампания: реклама во снах — удовольствие недешёвое.

 

　　Самое главное их своих снов мы редко выносим. Вот и ты уже забыла. Забыла, что обратно вернёшься уже не ты. Что тебя ловко подменило отражение с мировым ясенем вместо позвоночника. Твои сны тебе больше не принадлежат. Их выкупили сторонники городского озеленений. Теперь в них нет навязчивой рекламы — жаль, тебе уже не оценить.

 

　　Людям свойственно забывать моменты, в которые они были счастливы. Иногда из-за того, что они не были уверены, что были счастливы, пока не стало слишком поздно, или пока оно не позналось в сравнении. Хотя такое счастье, конечно, не совсем настоящее.

　　Они научились запоминать обиды. Миг, когда кажется, что окатили из ушата ледяной водой. Все кинжалы и вилки в спину. Но не помнят, как захлёбывались светом от парка аттракционов.

　　Но это не так, скажете вы. Мы помним. И то, как лазали на деревья, и как смех щекотал внутренности на девятый день рождения… Это всё притворство. Фантомные ощущения, некоторые — придуманные, некоторые — изменённые в угоду разуму. По сравнению с воспоминаниями о боли, о страшных криках, звенящих в ушах, от страха, корябающего позвоночник, все светлые моменты — словно чёрно-белые фотографии против HD-видео.

　　Ты ясно помнишь ту зиму, когда исчезла. Та зима была передышкой после всех ужасов, которые прошлись по твоей семье. Казалось, что вот-вот всё наладится. 　　

После поджогов, попытки самоубийства, криков, слёз и молчания — всё наладится. Сейчас ты понимаешь, что не до конца осознавала всей серьёзности происходящего. Ты оцепенела, и всё происходило словно не с тобой, а с кем-то другим. Ты смотрела пьесу из нескольких актов, стоя на безопасном расстоянии и иногда поворачиваясь к соседу, чтобы пожаловаться на переигрывание.

　　Вы поступили, как поступил бы любой на нашем месте — сбежали. Переехали в тихую заводь, чтобы начать жизнь заново и попытаться забыть. С тех пор ты выучила одну простую истину: если молчать, то помощи можно не ждать. Так уж устроен мир: в нём не принято просить. Не знаю, был бы он лучше, если б люди начали открывать рты чаще и тщательнее выбирать слова, но ты бы хотела на него посмотреть.

　　Ты помнишь первое, что поразило тебя в новом доме — тишина. Такая плотная, которая бывает только зимой в местах, где людей меньше, дома ниже, а на задних дворах ржавеют тракторы.

　　Той зимой ты исчезла.

　　Было в этом что-то неправильное: всё вокруг готовилось пережить нашествие тьмы, а ты просто выбрала лёгкий путь. Путь на курорт. Не то чтобы тебе в самом деле дали какой-то выбор. Хотя иногда ты пытаешься вспомнить... вдруг выпалила что-то в гневе? В отчаянии? В страхе? Как та девочка Сара, попросившая гоблинов забрать собственного брата. Не просила ли ты забрать тебя, когда пыталась выбраться из страшной реальности и не менее страшных снов?

　　Ты пропала зимой, но этого никто не заметил. Даже ты поняла не сразу.

 

　　Ты проснулась в другом мире, вытянула руки, услышала, как хрустят кости, почувствовала, как кружится голова...

　　Посещайте курорты Благого Двора. Ешьте вдоволь, танцуйте с упоением. Никогда не смотрите Королеве в глаза.

　　И не беспокойтесь. Никто не отличит подменыша от настоящего человека — если не вскроет кожу меж лопаток и не отыщет древесный каркас.

　　Никто не заметит пропажи. Даже сам подменыш.

 

 

Монстр Персефоны

 

　　Персефона носит красное. Пьёт игристое вино из высоких тонких бокалов. Выходит на прогулку в темноте, пробирается вперёд по колено в снегу, спотыкается. Падает. Чувствует тёплое дыхание своей собаки у лица. Пытается подняться, но решает, что легче лежать в снегу, смотреть на звёзды и ждать смерти. Она не помнит, на самом ли деле это звёзды, или что-то сверкает на потолке колоссальной пещеры.

 

　　Персефона красит волосы. Когда-то они были русыми, но она ни за что не вспомнит оттенок. Теперь они всегда тёмные, даже когда начинают выцветать: тёмно-бордовые, тёмно-фиолетовые, тёмно-каштановые. Никогда чёрные.

 

　　Однажды Персефона просыпается с ножницами в руках. Она не помнит, достала ли их из пластиковой коробочки в шкафу или одолжила у одной из мойр. Да и не всё ли равно?

 

　　Она стрижёт волосы в ванной с бордовым кафелем: несколько плиток растрескались под весом её пса, зеркало занавешено белой тканью, но с ножницами Персефона управится и так. Она наполняет ванну водой и наклоняется над ней на долю секунды: ещё слишком свежи воспоминания о Нарциссе и о всех тех несчастных, что выползали на берег Леты в полном забытьи.

 

　　Порой Персефона разбавляет водой вино и просыпается с гудящей, но абсолютно пустой головой. Это её любимые утра.

 

　　Персефона подводит глаза чёрным и смеётся только на публике, широко и фальшиво. Улыбку она прячет в шерсти своего пса, когда они играют в снегу. Его лай раздаётся словно бы с трёх сторон света, и Персефона радостно вертит головой, пытаясь его поймать.

 

　　Она не помнит, когда в последний раз носила тёмные очки или шляпы с широкими полями. Не помнит вкуса мёда и жужжание пчёл среди цветов. Не помнит запах свежескошенной травы. С другой стороны, детские воспоминания переоценены.

 

　　Персефона ест всё, что ей предлагают, а потом избавляется от еды с помощью старых добрых двух пальцев и глотка марганцовки. Она не худеет. Кажется, даже немного толстеет, если судить по растянувшимся штанам для йоги. Персефона очень любит позу “воющей собаки”, но чаще всего сворачивается в “гранатовое вино льётся на землю”.

 

　　Персефона читает книги о гальванации, гомеопатии и археологии. Она любит электричество, разбавленную воду и кости. Её собака тоже любит кости. А один из её начальников просто помешан на войне токов. Он громче всех разговаривает с набитым ртом, лапает всех женщин, до которых может дотянуться, и Персефона хочет дёрнуть его тазером, просто из солидарности. Но всё время забывает его в столе.

 

　　Сегодня Персефона скучает. За окном гремит гроза — прямо по расписанию — и у неё уже закончилось вино, а время ещё нет и трёх.

　　Пёс растянулся на ковре, зевает в тон хозяйке и поглядывает на часы. Как примерный питомец, он всё ещё ждёт хозяина, который никогда не вернётся. Об этом позаботились давным-давно.

 

　　Персефона собирает сына из своих разбитых надежд, из клочков темноты, из вздохов, пролитых над могилами близких. Из сияния звёзд, пойманного чужими глазами, из плоти, которая смертным больше не нужна, из костей, которые принёс её верный пёс. Она работает так долго, что пропускает несколько званых ужинов, получает гневное письмо от другого своего начальника и бутылку вина от матери. Последнее должно её пристыдить, но Персефона вытаскивает пахнущую цветами пробку, кидает её собаке и прикладывается прямо к горлышку. Ей всё равно. Она не хочет скучать, а работы впереди ещё много.

 

　　Персефона достаёт любимую пластинку мужа, и умерший певец играет на лире и поёт о том, что ни за что нельзя оборачиваться. Она надевает чёрный с золотом халат — его халат — допивает вино и вынимает из груди сердце.

 

　　Оно сшито из половинок: одна из них иссушенная и оставляет на коже паутину, а другая бьётся за двоих. Нитки ей одолжили мойры, в этом она уверена. А вот в том, какая из половин чья, — уже нет. Да это и не важно.

 

　　От дыхания её пахнет вином, но оно всё равно — дыхание жизни. Молния ударяет прямо в шпиль, и в доме вырубает электричество.

 

　　Персефона приветствует своего сына горстью гранатовых зёрен и подарком. Мальчишки любят собак, а она больше не может улыбаться в шерсть, от которой пахнет землёй и прошлым.

 

　　Когда-то давным-давно, в те времена, которые кажутся ей почти мифическими, у Персефоны был живой сын. Его завернули в красное, замариновали в вине и запекли в тесте. И никто не обращал на неё внимания. Кому вообще есть дело до женских слёз.

 

　　Когда-то ещё раньше, в те времена, которые кажутся сном, у Персефоны был живой муж. Она не любила его так, как любила солнечный свет, или запах роз, или шелест весенней листвы, но он был её. Его разбили на кусочки, чтобы каждому досталось, ведь он был самым богатым среди них. Нельзя одному владеть таким богатством.

 

　　Когда-то Персефона не умела скучать, и у неё было будущее, наполненное вкусной едой, и настоящим смехом, и даже любовью, о которой она и не думала никогда. Наверное. Она никогда этого не узнает, потому что её похитили, а потом похищали у неё: всё и всех, пока не остался только пёс.

 

　　Персефона живёт в чужом доме, пьёт чужое вино, ходит на чужие вечеринки. Даже бокалы у неё чужие. Даже кости её сына, и его дыхание, и его плоть — всё чужое. Кроме сердца, конечно. Персефона не прячет улыбку, глядя на всё, что осталось от неё — оно сияет в подгнившей груди, среди белых рёбер и не собирается гаснуть. Большего Персефоне и не надо.

 

　　Она открывает сыну дверь и просит его не оглядываться. И он, как хороший мальчик, слушается её. Пёс бежит с ним рядом: одна из голов оглядывается, ну да было бы слишком нечестно требовать от них большего. Тем более, у них впереди так много дел. Так много приключений. так много мести.

 

　　Кажется, она читала об этом в какой-то книжке: о решившем сыграть в бога учёном, о гальванации, о чудовище и ответственности. Но у Персефоны есть преимущество: ей не нужно притворяться богом.

 

Очень смертные грехи

Переезд

       Нью-Йорк был домом для множества самых разных людей — таксистов, адвокатов, художников, продавцов хот-догов, актёров, мастеров по айкидо. Пришельцев. Супергероев. Ангелов и демонов. Лепреконов. Говорят, даже единорогов — Центральный Парк куда больше, чем кажется. Потому здание, владельцем которого была одна не то чтобы приятная русская эмигрантка, идеально вписалось бы на одну из улиц Бронкса. Или Бруклина. Или какого-нибудь незаметного кусочка Манхеттена.

       Но так вышло, что дом этот стоял на Сосновой Улице крохотного городка с непримечательным названием. Такие частенько носят имена чужих столиц или природных явлений, вроде Каира, Петербурга или Апокалипсиса. Не столь важно, как назывался этот город — он стоял приблизительно в середине нигде. Если ехать по трассе 60 с востока на запад, конечно.

       Доул переехал в дом на Сосновой улице в среду — подгадал специально, чтобы взять отгул на работе посреди недели. Работал он в компании, занимающейся бумагой, и это всё, что можно было говорить Доулу вне стен учреждения. Иногда он добавлял в её описание такие эпитеты как «скучная» или «бессознательная», но существительные — и уж тем более глаголы — не трогал.

       Мисс Романова стояла на крыльце и флегматично наблюдала, как Доул пытается дотащить до своего нового жилья чемоданчик на колёсиках. По дороге один из них отвалился и исчез в канализации, потому Доул пыхтел и прочерчивал на асфальте тонкие полосы от колёсного крепления.

       — Аки, золотце, иди помоги мистеру Доулу с багажом!

       Голос мисс Романовой провалился в коридор, и в ответ на него тут же прилетел громкий отказ — протяжное «Нееееее» из глубин дома.

       — Лентяйка, — хмыкнула домоправительница и затянулась папиросой.

       Доул изучал русский язык целый год в одном из университетов, который успешно бросил. Этого было достаточно, чтобы здороваться, изредка показывать туристам дорогу и щегольнуть перед студентами-филологами, помешанным на Достоевском; но недостаточно, чтобы понять, является ли «щётка для уборки» ругательством, и если да, то насколько тяжким.
       Романова была женщиной неопределённого возраста, которая обладала аж двумя суперспособностями: суровым взглядом, который человек обычно интерпретировал так, как ей было выгодно, и фамилией. Её до сих пор спрашивали, не царской ли она крови, на что она обычно загадочно улыбалась и просила ещё стаканчик за чужой счёт.

       Доул царской ошибки не совершил — вместо этого поздоровался и молча проследовал за Романовой к двери своей комнаты.

       Его должны были насторожить парочка приоткрывшихся дверей — соседям было любопытно посмотреть на новенького, но никто в тот день не пришёл с ним знакомиться. Кроме Вифании, но она, как выяснилось позже, иначе просто не могла. Подозрительным бы могли показаться и звуки, которые не давали ему нормально спать до утра — казалось, что через пару комнат от него кто-то устроил оргию, не меньше. А самым очевидным красным флагом должна была стать квартплата. Но Доул не насторожился, не пошёл жаловаться и стучать в чужие двери. И даже не съехал после вечера пятницы, когда узнал о своих соседях то, чего никто не хотел бы знать.

       Доулу уже полтора года было в разной степени плевать на происходящее вокруг. Живущие в богом забытом городе смертные грехи — в человеческих телах, озлобленные и уставшие, всё как полагается для подобного сюжета — никак не поколебали доуловское безразличие. По крайней мере поначалу.

 

Чревоугодие

       Однажды утром Доула разбудил потрясающий запах мяса и специй.
После знакомства с Марги Доул пытался загнать своё стереотипное мышление куда-то подальше, но сделать это было трудно.

       Марги был едва ли не самым тихим жителем дома на Сосновой улице и одним из самых объёмных людей, что Доул встречал в своей жизни. Не то чтобы Марги нужен был кран — передвигался он на своих двоих, да ещё и довольно шустро для своей комплекции. И, конечно, дразнящий запах рёбрышек в каком-то странном соусе («Слёзы вдов!» — радостно возвещал Мардж), карри, фаршированного гуся — это всё был Марги. Он готовил так, что хотелось плакать от удовольствия. Что Доул и сделал, впервые попробовав его оленину.

       Улыбка Марги, которой он одаривал каждого, что наслаждался его готовкой, пугала. Она была дружелюбной и довольной, но одновременно с тем какой-то хищной.

Объяснялось это довольно просто, если брать во внимание байку о смертных грехах, и ещё проще сотней других способов — от серийного маньяка, фарширующего жертву, до маниакального проявления заботы.

       — Поправляйся, — говорил с улыбкой Мардж, подкладывая Доулу ещё шоколадного пудинга. — Как-то ты жутко исхудал в последнее время.

       Тут Марги был прав. Доул и сам это заметил, связал со стрессом на работе, а потом забил.
       Конечно, это был не просто рабочий стресс, а что-то более въедливое и глубинное. То, что оладушки Марги ненадолго отваживали от Доула: бездну внутри заполняли пирог с голубикой, вифлеемские вафли («Древний, проверенный рецепт!») и мясная подливка.

       И Доул отплачивал Марги мелкими вещицами вроде фарфоровой статуэтки Ганеши из антикварного на Центральной улице, сертификатом на скидку в бакалее или новой колодой карт.
       — Мы с Голодом играем каждые выходные в доме престарелых за городом. На раздевание.
       Глупо было переспрашивать, но Доул всё равно это сделал.
       Марги улыбнулся — кажется, ещё более хищно, чем обычно — и сказал:
       — Со всадником, конечно. Они сейчас почти совсем перестали путешествовать, знаешь ли.

       И если бы Марги не предложил съездить с ним в гости к этому всаднику — с «конём белым» — то Доул бы ещё долго время не верил в то, на что люди предпочитают закрывать глаза. Что вообще делать Всадникам Апокалипсиса на среднем западе? Оказалось, играть в карты и проигрывать неурожаи в странах третьего мира. Хотя насчёт последнего (Доул был уверен почти на 80 процентов) они шутили.

Похоть

       Самый красивый мужчина на свете постучался в комнату Доула в три часа ночи в пятницу, и Доул распахнул дверь и пошёл падать обратно в кровать, широко зевнув. В первые несколько раз было сложно отвести взгляд от того пиршества для глаз, которым являлся один из постояльцев Романовой. В первые несколько месяцев Доул старался спать в чём-то более презентабельном, чем пижама с Человеком-Пауком— а она была такой удобной. В самый первый раз Доул чуть не заехал прекрасному незнакомцу по лицу недоеденной пинтой фисташкового мороженого.

       Сейчас Доул упал лицом в подушку и приготовился слушать. На нём была новая пижама — почти такая же удобная, как старая, которую сожгла Вифания, но с хэллоуиновской символикой. На соседе не было ничего, кроме полотенца, держащегося на честном слове, да и то неприлично соскользнуло, когда тот присел на другую сторону кровати.
       — Доул, чувак, примчался, как только узнал! Сочувствую прям от всего сердца! И не только от сердца. Аж мурашки...

       Сосед поёжился. Доул приоткрыл один глаз, увидел продолжающее сползать полотенце, и закрыл глаза.
       — Что на этот раз, Пип?

       Жители дома не скрывали своих имён. Все, кроме одного — того, кто сейчас театрально размахивал мускулистыми руками в комнате Доула. Когда Энн представила того темнокожего парня, из-за которого все они обзавелись шумоизоляцией, Доул не удержал рвущегося из него вопроса:

— Тебя реально зовут Пиппин? Как того хоббита?\

       Самый красивый мужчина на свете тогда зарычал и закрыл лицо руками. Рык его ужасно походил на стон, и заставил Доула залиться краской.

       — Его хотели назвать Пайпером*, но подумали, что это будет слишком очевидно.
       Сила, с которой ладонь Пипина столкнулась со спиной Энни, была поистине ужасающей.
       — Ты на кого руку поднял, фея?

       Из той потасовки пострадавшим вышел только Доул — неудачно упав, он разбил журнальный столик. Энн и Пипин умудрились залезть с ним в машину скорой помощи и всю дорогу извинялись, изредка метая друг в друга воспламеняющие взгляды. Доулу наложили три шва.

       — Да я о Хезер!

       Доул протянул многозначное «хмммм» в подушку.
Хезер звали новую сотрудницу их бумажной компании, которая только на прошлой неделе подписала договор о неразглашении, но уже активно строила глазки Доулу. Абсолютно незаинтересованному на данном этапе своих жизненных страданий Доулу.
       — И что, пришёл прочитать мне лекцию о безопасном сексе?

       — Чувак, нет! Ты же можешь гораздо лучше! К чёрту Хезер...

       Доул так резко поднял голову с подушки, что Пипин потупился.

       — Это если она, тебе, конечно, не нравится. Если тут имеет место быть какая-либо симпатия...

       — Пип, я уже несколько раз повторял, что не готов к новым отношениям.
       — Да ты скоро сгоришь на работе, чувак! Выпусти свой внутренний огонь! — Пипин вскинул руки, и вдруг взгляд его резко изменился. — Я всегда готов тебе помочь, если...

       От низкого шёпота Пипа по телу побежали мурашки, хотя команды им никто не давал. Таков уж был Пип. Шанс, что через десять минут общения вы вскарабкаетесь на него, как на эбеновое дерево, почти неизбежен.

       — Так, всё, — Доул, опять-таки привычно, одной рукой схватил Пипина за запястье, второй подхватил окончательно сползшее полотенце и вытолкал его в коридор. — Увидимся завтра, Пип!

       — Ты подумай, Доул, мужик! — прошелестело из замочной скважины так, словно по ту сторону двери свернулся на паласе змей-искуситель.

       Доул рухнул на кровать. Сложно угадать, что выкинет Пипин на этот раз. Две недели назад он приполз в комнату Дойла совершенно обкуренный, лёг на ковёр и рассказывал про созвездия, которые видел на потолке. Несколько раз он рекламировал участников своих рандеву как «потрясающих специалистов по переворачиванию всего твоего мира, в натуре, чувак». И иногда шипел своим потрясающим голосом всякие предложения.

       Уснуть после этого было на удивление легко.

______________________

* что в переводе приблизительно - "на дуде игрец". если вы понимаете, о чём я. X)

Зависть и Алчность

 

       Вещи Доула начали пропадать перед Новым Годом.

       С таким количеством соседей это поначалу не слишком удивляло. Любой мог случайно стащить чашку с надписью «Лучший в мире Доул» («Разве не единственный?» — удивилась, увидев её впервые, Вифания). Или кухонное полотенце. Или почти безразмерные шлёпки ядовито-розового цвета. Последние —Доул был почти уверен — пролавировали по коридору однажды утром, плотно облегая тёмные, идеальные стопы Пипа.

       Потом Доул не досчитался любимой футболки — выцветшей из чёрного в серое, со стилизованным воющим волком. Стирку затевали без расписания, порой приходилось долго ждать своей очереди. Вещи перемешивались. Однажды Доул оставил у двери Вифании фиолетовые кружевные трусы, а она за ужином прицельно кинулась ими в Пипина.

       Но когда Доул упустил из рук телефон и пришлось возвращаться на работу, потом забегать в автобусный парк, оттуда — в супермаркет, он всё-таки признал проблему. Его обворовывали. Целенаправленно и довольно искусно.

       Телефон обнаружился в руках широкоплечей женщины с верхнего этажа, бордовые волосы которой волной ниспадали почти до самого пола. Она валялась на диване в гостиной, по телевизору повторяли серии «Сообщества», а у её ног сидел Нед.

       С Недом Доул уже был знаком. Тот как-то раз попытался одолжить у него знание русского языка, а потом — цвет амулета-четырёхлистника. По словам Неда, его растения, даже драгоценные, никогда не были такого насыщенного зелёного цвета.

       — Ты только глянь, какой у Эбеда костюм Бэтмена, — завистливо протянул Нед, указывая на экран. Красноволосая девица хмыкнула, но головы не подняла — продолжила листать что-то на доуловском телефоне.

       — Вечер добрый, Нед, — Доул махнул рукой и кивнул в сторону незнакомки. — Не познакомишь нас?

       Для женщины с бордовыми волосами оставалось всего два варианта — Доул мог считать и перечислить смертные грехи в любом интересовавшем его родителей порядке. Но вежливость никто не отменял.

       — Перестань сравнивать себя с остальными. В этом кроется огромная беда, милый, — промурлыкала незнакомка так тихо, что Доул не сразу понял, что она обращается к нему.

       — Простите? — он нахмурил брови одновременно с внезапно вскочившим с места Недом.

       — Какого дьявола?

       Обитатели дома Романовой взяли за правило громко обвинять в чём-то нового постояльца. Доул привык к этому так же, как к ночным шумам и Романовой, поющей по утрам гимны Солнцу и Балету.

       — В чём это ты сравниваешь себя с остальными? А, стоп, это и неважно! — Нед вскинул руки.— Зачем вообще оглядываться на других? Это моя работа! Кстати, классная причёска. Что за салон?

       — «Третья ванная Романовой», — отозвался Доул, лихорадочно пытаясь вспомнить, кому и когда он мог рассказать о своём недавнем творческом позоре. — А у вас, кстати, мой телефон.

       — Фил! Ты стырила мобильный Доула, чтобы читать с него его блог?

       — Вы читаете мой блог?

       — Приятно познакомиться, — Фил подбросила вверх телефон, и он опустился точно в вытянутую ладонь Доула. — Я — Филия.

       — Алчность, — одними губами произнесла невесть откуда взявшаяся в гостиной Энн.

       — Тебя не звали. Но раз уж ты тут... вот запрос на подключение новых спутниковых каналов, — Фил вытащила из-под подушек дивана смятый свёрток бумаги.

       Энн скривилась:

       — Фил, у нас их и так за триста штук. Если мне придётся опять идти в ту связную компанию, я кого-нибудь убью.

       Филия приподнялась со своего места и закатила глаза. Доул заметил на ней пропавшую футболку. Наверное, пагубное влияние Неда. Что вообще однажды вырастет из подобной дружбы? Нед позавидует чужому выдуманному другу, и Фил украдёт его? А потом и всех остальных воображаемых друзей в округе, потому что зачем один, когда можно набрать целую сотню?

       После праздников Доул умудрился упросить Филию отдать кое-что из её вещей на благотворительность. Нед обзавидовался этой удивительной способности к уговорам. А Фил, кажется, в тот же день снова забила свою комнату так, что еле смогла протиснуться в дверь.

       Зато когда Доулу срочно понадобилась печатная машинка времён 30-х — по работе, конечно, а не чтоб кого-то впечатлить — такая нашлась у Фил в комнате. Возможно, там нашлись бы и все пропавшие запонки, левые носки и ответы на неразгаданные тайны, вроде убийцы Кеннеди или личности Джека Потрошителя. Но так далеко никто, даже Нед, не рисковал туда заглядывать.

Праздность

       Под лестницей была комната, в которую никто не ходил.

       Доул представлял, что дверь там жутко скрипит: если кто вздумает открыть, услышит весь дом.

       Иногда мисс Романова перекрикивалась с кем-то по имени «Аки», и сложно было тут же не наделить этого кого-то ярлыком.

       Не выходить из комнаты мог тот, кто не мог двигаться вовсе. И тот, кому было страшно. Ну или попросту лень это делать.

       Иногда Марги оставлял под лестницей подносы со снедью, но как Доул ни старался, он так и не углядел, когда и как они исчезают.

       Не то чтобы ему было так уж любопытно. Разве что самую малость. (Доул подумывал, не скрывается ли под маской Романовой какое-нибудь Враньё, в своё время успешно притворявшееся Лжеанастасией, и не треснет ли она его по затылку за обман самого себя... но потом быстро отметал эту мысль. Владеть таким домом мог только самый обычный человек.)

       Когда на выходные к ним заехал один старый знакомый Пипа (у него их была уйма, что ничуть не удивляло), которого все называли просто Кошь, Доулу приснилась комната под лестницей. Он повернул ручку — дверь оказалась незаперта — нырнул в темноту и тут же вляпался в паутину. Аки предстала перед ним огромной паучихой нежно-голубого цвета. Одной парой лап она играла на барабанах. Доул абсолютно не переживал из-за того, что Кошь вряд ли останется у них ещё на пару дней.

       Но сон этот так укоренился в сознании Доула, что он очень удивился, когда однажды в воскресенье в его кабинет ворвалась настоящая Аки — миниатюрная, с раскосыми глазами количеством отнюдь не восемь штук, без барабана и паучьих лап, да и не особо определённого пола.

       — Всё! — сказала она удивительно властным голосом. Или сказал. Даже после того, как озадаченный Доул прямо спросил, как к Аки следует обращаться, в ответ получил только «Не зовите меня, приду так».

       — Всё? — переспросил Доул, отрываясь от залежей бумажных листов цвета мокрого асфальта и вынимая из-за уха ручку.

       — Всё! — подтвердил голос, и спустя пару мгновений и Аки, и Доул валялись на ковре, раскинув руки и абсолютно ничего не делая.

       — У меня горят сро... — начинал Доул.

       В ответ на него яростно шикали.

       — Но я правда должен...

       А потом шикали ещё громче.

       Проходившая мимо раскрытой двери Вифания задержалась, чтобы хлопнуть в ладоши и сообщить, как она ими гордится.

       Когда мысли Доула перестали играть в догонялки и успокоились — сложно было понять, сколько именно времени прошло — Аки поднялась (или всё-таки поднялся?) и снова исчезла в комнате под лестницей.

       Так Доул научился отдыхать.

Гордыня

       Вифания обитала на чердаке.

       В любом другом доме там жила бы гоголевская Коробочка, жадная до любой мелочи, но комната Фил была ниже и соседничала с комнатой Неда. Как же иначе. А Вифания забралась как можно выше.

       Доул оказался в её покоях случайно.

       Да-да, так она и называла свою комнату — «покои». Энн закатывала глаза, стоило ей услышать очередное высокопарное слово из уст чердачницы. Вифания, казалось, не обращала на неё внимания. Она вообще мало на кого обращала внимания. Кроме самой себя.
       Доула частенько просили оказать услугу. Купить стаканчик кофе по пути на работу, забрать кое-что из химчистки, помочь с рассылкой приглашений. Доулу было несложно. Трудности у него вызывали другие аспекты жизни — вроде её бессмысленности.

       Как-то в пятницу Доул принёс домой ядовито-жёлтый уродливый свитер. Пип свернул за угол, едва завидев его, Марги скривился, выглянув из столовой, и даже Филия не позарилась на бесхозную вещицу. И Доул решил сделать с ней то, что делал в доме своих родителей: отнести в складское помещение. Чердаки были лучшими складами для того, что хотелось забыть.

       Дверь на чердак была, как водится, вырезана в потолке: выдвижная лестница услужливо расстелилась к ногам Доула.

       Он ожидал найти на чердаке кучу ненужных коробок и много подсвеченной закатным солнцем пыли. Вместо этого он нашёл там себя.

       Десятки — может быть, даже сотни — его отражений, преумножаемых осколками, пудреницами, всеми видами зеркал, которые только можно вообразить. С потолочных балок свисали автомобильные зеркала, у задней стены громоздились ростовые, оторванные дверцы шкафов кое-где заменяли деревянные панели пола. И повсюду — тысячи осколков, от зеркальной крошки до лезвий, которыми вполне можно пронзить чьё-то сердце.

       Говорят, если долго вглядываться в бездну, та начнёт смотреть на тебя в ответ. На чердаке дома Романовой по Центральной улице бездна поднимала взгляд первой и пялилась, совсем не стесняясь.

       Жёлтый свитер остался висеть на одном из зеркал. Доул споткнулся на лестнице и ухнул на пол. И тогда из проёма в потолке выглянула Вифания, окружённая красным ореолом отражённых солнечных лучей, и поинтересовалась, всё ли в порядке. И как она ещё не сошла с ума в окружении... всего этого?

       Доул аккуратно поднялся, сел, скрестив ноги, потирая ушиблённую коленку и задрав голову.

       Глаза Вифании были того оттенка, который художественные натуры назвали бы «цветом грозового моря». Доул был почти уверен, что, когда он только въехал, глаза Вифании были зелёными. Как деньги, которые он задолжал компании.

       Хотелось ответить «Нет». Ничего не было в порядке. Теперь и колени тоже.

       — Поможешь спуститься?

       Она присела на край, нащупала ногой лестницу и протянула руку. Доул моментально схватился за неё. Вифания была сейчас какой-то странной. Ступала неуверенно, крепко сжав пальцами его плечо. Словно...

       Доул сдержал порыв помахать ладонью у неё перед лицом. В этом не было необходимости. Вифания не смотрела себе под ноги. Взгляд её был пустым. Она была слепа.

       И разве нельзя было догадаться хотя бы о зеркалах? Что ещё так же сильно ассоциируется у западной цивилизации с тщеславием? Павлиньи перья?

       — Я слышу, как ты думаешь, Доул, — Вифания, всегда выглядевшая максимум лет на сорок с хвостиком, сейчас казалось древней. В тот момент она бы успешнее сошла за царевну Анастасию, чем Романова. — Прекрати, скоро оклемаюсь.

       Пару минут они шли по коридору к лестнице на первый этаж, пошатываясь, словно после хорошей гулянки. Впрочем, по пятницам Марги обычно такие и устраивал. Для друзей, сам к алкоголю не притрагивался. У каждого в этом доме были свои загоны, странные даже для смертного греха.

       — И что это за жёлтое убожество на моём чудесном полу?

       Не успел Доул спросить, как Вифания поняла, что он вообще что-то притащил с такими глазами, но она продолжила:

　    — Научись говорить «Нет», милый. Не только Пипу!

       Вифания приподняла одну бровь и бросила на Доула начавший проясняться взгляд. Она всё ещё опиралась на него, но в глазах цвета моря уже сверкал далёкий свет маяка.

       Доул не выдержал — рассмеялся. Шутка стоила, разве что, кривой усмешки, и Вифания это прекрасно понимала, но иной смех — подкормленный тревогами и накопившимся стрессом — лучше выводить из организма. И Вифания его чуть подтолкнула.

       И они вместе принесли смех в гостиную, куда уже подтянулись остальные, привлечённые запахом мардживской стряпни.

Гнев

       Удивительно, но намеренно вывести из равновесия Энн было очень сложно.

       Она успешно отстаивала очереди в первые дни продаж любимых игр — ч