На территории Семипалатинской области

 

В соответствии с постановлением Г.К.О. от 7 октября за № 2383сс о мобилизации немецкого населения бюро обкома КП(б)К постановляет:

...

2) Определить организацию призывных пунктов, которыми охватить следующие районы с немецким населением:...; Кокпектинский и Аксуатский - в с. Кокпекты;...

3) Определить станции погрузки:...; по Кокпектинскому и Аксуатскому районам - ст. Жангиз-тобе;...

...

5) Учёт немецкого населения начать немедленно и закончить: мужского контингента к 15 октября, женского к 20 октября. Закончить мобилизацию мужского населения 20 октября и женского населения 15 ноября.

...

7) Обязать райкомы КП(б)К и райисполкомы разработать конкретные мероприятия по размещению и устройству детей, остающихся без родителей и родственников.

...

9)...объявить им, что они обязаны явиться на сборный пункт в течение определённого срока в исправной зимней одежде с запасом белья, постельными принадлежностями, кружкой, ложкой и дорожными продуктами питания из расчёта не менее чем на 10 дней. Предупредить, что за неявку в указанный срок они будут привлечены к уголовной ответственности...

...

13) Обязать исполкомы райсоветов и райкомы КП(б)К обеспечить своевременную отправку от места жительства до станции погрузки.

Секретарь Семипалатинского обкома КП(б)К

Н. Боголюбов.

 

Закончив чтение, секретарь обвёл всех строгим взглядом.

- Прошу обратить внимание: если в январе мобилизовались только мужчины с 17 до 50 лет, то теперь нужно учесть и мобилизовать и тех, кому 15- 16, и тех, кому 51- 55, и, кроме того, женщин - немок от 16 до 45 лет. Исключение составляют беременные и те, у кого на руках грудные дети до 3-х лет.

- А как мы будем определять беременных?

- На то есть врачи!

- А что делать с детьми старше трёх лет?

- Всех должны забрать родственники - бабки, тётки, сестры, или знакомые. Если вдруг найдутся совсем одинокие - сдать их в детдома. Этим займётся райисполком со своими службами.

Эта мобилизация была уже не первой, поэтому постановление не вызвало особого ажиотажа в райцентре, хоть сроки и были предельно сжатыми. Работа проводилась уже год - сразу, как прибыли первые спецпоселенцы начался их учёт, а потом и мобилизация в трудовые колонны. И потянулись они с начала 1942 года на станцию Жангиз-тобе, откуда один за другим уходили эшелоны: одни на юг через Аягуз, на Талды-Курган, Алма-Ату и дальше в Среднюю Азию. Но большинство направлялось через Чарскую, Семипалатинск, в Сибирь и на Урал. Эшелоны шли прямым назначением: на шахты, стройки, лесоповал... Сохранилась телеграмма, в которой указано, что срочно нужны вагоны на станции Восточного Казахстана для отправки колонн немцев-переселенцев на стройки: в Челябинск - 13.000 чел., и Магнитогорск - 1.000 человек.

Из Семипалатинска в Кокпекты дорога не ближняя - бумагу привезли только через два дня после её принятия. Но наученные предыдущими вводными, работники райисполкома с помощью райвоенкомата, имели полные списки спецконтингента по возрасту и полу, и по сёлам, в которых те были расселены.

Быстренько "прошерстив" картотеку, были посланы нарочные, и уполномоченные в сёла Прохладненского, Большебуконского, Преображенского и других сельсоветов, расположенных в сторону Зайсана.

Село Ивановка Прохладненского сельсовета находилось от райцентра в полусотне километров. Выехавшие туда из Кокпектов ранним утром 12 октября представители военкомата и спецкомендатуры подкатили на своих "кошёвках" к конторе колхоза имени Будённого к обеду. Навстречу им вышли председатели сельсовета и колхоза - уже ждали.

- Здравствуйте, товарищи, - поздоровались приехавшие.

- Здравия желаем, - почти хором ответили хозяева, прикладывая руки к шапкам.

- Вольно, вольно, мужики, не напрягайтесь, - подавая руку, произнёс представитель военкомата. - Давайте пообедаем, и за дело!

- Для начала, дайте команду, чтобы собрали всех немцев, пока мы обедаем, - вставил строго комендант, показывая своей строгостью, кто здесь старший, и прошёл в помещение.

- Будет сделано, - козырнул сельсоветчик, подмигнув своему товарищу, - я распоряжусь, а ты веди в столовую.

Стол был накрыт в специально для таких случаев отведённой комнатке в правлении колхоза. Женщины хлопотали, стараясь угодить приезжим гостям, хоть и не большим, но районным начальникам. Обед приготовили по-деревенски основательно. Несмотря на войну и на то, что в селе большинство с трудом смогут дотянуть до весны со своими запасами, начальство встречали всегда хлебосольно. И на этот раз были приготовлены и борщ, и пельмени, и компот.

Раздевшись, гости по-хозяйски уселись за стол.

- Садитесь, не стесняйтесь, - пригласили они к столу и обоих председателей, - погода ещё стоит хорошая, но уже свежо, да и ветер на дороге в степи, такой, что, для сугреву можно, - махнул рукой комендант, разрешая повисший в комнате вопрос - поставить ли на стол и бутылку. Тем более, что стаканы уже были расставлены.

Тут же на столе появилась засургученная магазинная "Московская", большая редкость в этих местах. Все расселись, бутылку откупорили, налили гостям по полстакана.

- Себе тоже, - строго произнёс комендант, а военкоматовец подмигнул, широко улыбаясь, - разливай всю, не гулянка. Работать надо.

- За победу! - чуть не хором произнесли все, выпили, крякнули, закусили, каждый по-своему - кто капусткой, кто сальцем, и принялись за борщ. Он оказался наваристым, с хорошей свининой и, даже, с фасолью.

- Хороша у вас хозяйка, должно быть хохлушка.

- Да. Стряпуха - молодец.

Местные переглянулись и уткнулись в свои миски, польщённые похвалой своей стряпухе, но не признались, что она - немка. На середину стола поставили большую чашку с пельменями, от которых шёл пар и характерный аппетитный аромат. Все с сожалением посмотрели на свои пустые стаканы, сельсоветчик заёрзал на табуретке, не зная как быть. Гости оценивающе взглянули друг на друга, кивнули и взялись за стаканы. Это стало сигналом, - из тумбочки извлекли бутыль, заткнутую бумажной пробкой, с белёсой жидкостью.

 

* * *

 

Народ собрали в амбаре. Многие здесь и жили. Все строили себе из самана небольшие домики, кое-кто уже вселились в собственное жильё, но некоторые не смогли ещё завершить строительство, особенно те семьи, из которых в начале года забрали всех мужчин.

Прошлой осенью, сразу по прибытии сюда, всех расселили по возможности в пустующие строения, всевозможные хранилища, сараи, сторожки. Сразу же мужчины начали подготовку строительства индивидуальных домов, но до настоящих холодов мало, что успели сделать. Кто смог, заготовили саманные блоки, начали их укладку, но начались бураны, ударили трескучие морозы, а в январе началась мобилизация мужчин от 17 до 50 лет. К концу месяца в Ивановке остались одни старики, женщины и дети.

Вот этот контингент и собрался здесь: - что нового скажут им теперь, год спустя после их сюда заселения?

Молодёжь, как ей и положено, резвилась. Насторожёнными были только юноши, которым только исполнилось 17 лет, да их родители. Они уже знали последствия прошлой мобилизации, - многие из их родных уже покоятся где-то в братских могилах, куда их свалили и зарыли.

Письма, приходящие от трудармейцев, мало чего говорят, многое в них вымарано, замазано бдительными цензорами, но кое-что все же просачивается, и люди не надеются, что их родные когда-нибудь вернутся.

Семья Якелей держалась дружно возле своей матери. Отец был уже старый и больной, он остался в своей землянке. Позади матери стоят замужние дочери, чьи мужья уже давно кто в шахтах, кто на лесоповале, кто на стройках, в основном на Урале - Эмилия, Катарина, Амалия, Мария-старшая. Рядом с ней возятся младшие - Роберт, Лидия и Иоганнес. Этим не стоится на месте, их смешит всё, что попадается на глаза.

Нет рядом с матерью только средней дочери, Марии - младшей, по метрике - Марии-Катарины. Она с пятилетним сынишкой оказалась на Алтае, куда они с главой семьи были переселены с последним эшелоном, но он тоже уже где-то на Урале, кажется в Перми.

В амбар ввалились начальники и остановились в проёме ворот так, что свет падал им в спины, а лица виделись не очень чётко. Зато им, ещё не очень опьяневшим, хорошо были видны женщины и дети, выстроенные у противоположной стены.

Комендант достал из портфеля свою толстую тетрадь и с ходу начал перекличку, делая пометки. Люди недоумевали, что это они выдумали демонстрацию - обычно на отметку ходили в контору, семьями.

Закончив перекличку, комендант послал работника сельсовета проверить больных, действительно ли они сидят дома, и больны ли.

Всем уже казалось, что этим дело и закончится, но присутствие военного из военкомата настораживало, - он приезжал только, когда шла мобилизация. Семнадцатилетним, коих оказалось не так уж и много, было не по себе, - вдруг заберут.

Но то, что они услышали через несколько минут, повергло многих в шоковое состояние. Каждый стал примерять услышанное на себя, и своих близких. Теперь заберут и женщин от шестнадцатилетних девчонок до 45 лет. Мальчиков же заберут даже пятнадцатилетних, а мужчин всех оставшихся до 55 лет. Такого никто не ожидал. Женщин не брали только беременных и имеющих детишек до трёх лет.

Стоявшие возле матерей малолетки, сначала разинув рот, слушали всё, что слетало с заплетающихся языков стоящих перед ними начальников, прыская иногда в ладони свой неудержимый смех. Плохо ещё зная русский язык, ведь в Поволжьи они жили в немецком городе Бальцере, где все говорили только по-немецки, и не всё понимая, им некоторые выражения искажённо казались смешными. И досмеялись!

Из троих младших Якелей только один немного не дотягивал до призывного возраста, ему было только четырнадцать, а двоим придётся собирать котомки. Но, уже развеселившись неизвестно чем, им и это показалось смешным. И только стоящая рядом мать сдерживала, их от неудержимого хохота. Получив по тумаку по шеям, они немного угомонились.

Мать, Амалия Генриховна, слушая информацию, быстренько обдумывала и примеряла её к своим детям. Старшие, слава Езусу, останутся дома: одна беременна, а у остальных есть на руках спасители - грудные дети. Вот только далёкая Мария-Катарина, милая Марик, одна-одинёшенька со своим шестилетним Воликом. С кем она его оставит? И забрать удастся ли, ведь никого не отпустят эти пьяные изуверы за ним съездить, - это она знает уже точно.

Душа её болела не только по внуку, но и по собственным детям. Что такое ребёнок в пятнадцать или шестнадцать лет. Это - ребенок! Особенно для матери. Вот они стоят, смешливые воробышки. И куда их, на какие работы? Не дай бог, пошлют в шахту, или на лесоповал в зимнюю тайгу, что с ними там будет? Слезы навернулись на глаза. Дети присмирели, - они никогда не видели эту мужественную женщину, свою мать - в слезах!

 

 

Лидия

 

- Цоб-цобэ, - покрикивал возница на быков, тянущих здоровенные сани с пожитками мобилизованных женщин. Сами женщины больше шли рядом, иногда только присаживаясь на край саней, чтобы отдохнуть.

Молодёжь резвилась, девчонки бегали наперегонки, далеко опережая медленно бредущих быков, почти не реагирующих на окрики и похлёстывания бича по их костлявым холкам.

Три недели назад была отправлена немногочисленная партия из мальчишек и пятидесятилетних мужчин. Они отправились на этих же быках, но ещё на бричках, снега тогда ещё не было. Провожая их, женщины плакали - они оставались вообще без мужских рук. Даже без слабых юношеских и стариковских, как теперь достраивать дома, особенно - возводить крыши. Немудрёное, казалось бы, занятие - соорудить над четырьмя стенами плоскую крышу из жердей, хвороста и глины. Но без мужских рук, их силы и сноровки, и это сделать о как не просто.

Но отправка девчонок и всех поголовно сильных, здоровых, не обременённых малыми детьми и болезнями, женщин вызвало всеобщее уныние и траур. Их "взрослых" детей от трёх до четырнадцати лет разобрали по родным и знакомым. Здесь, в Ивановке, в основном все были или родственниками, или давними, по дому, друзьями, поэтому полностью беспризорных детей не осталось. Хоть соседка, да, присмотрит. "А как же там Марусин Волик остался с совершенно чужими людьми", - думала Амалия Генриховна, - "Писала Марик, что в их последнем эшелоне ехали с разных концов их города, люди малознакомые, все, кто отстали от своих по разным причинам. Как они там?"

В Кокпекты Лидия пришла - приехала - прибежала 15 ноября, в тот день должна была быть отправка, но задержали на три дня. Сначала было интересно, она здесь была только раз, в прошлом году, когда приехали. Тогда, тоже была уже поздняя осень. Ходить по селу почти не разрешали. Да и ходить-то особенно негде - центральная неширокая улица и пара других, поменьше. По окраинам разбросаны кучки беспорядочно расположенных низёхоньких строений, где обитают казахи. Не поймёшь - где у них жильё, а где хлев, повсюду входят через низенькие двери, низко наклоняясь, везде шныряют овцы.

По северной окраине Кокпектов протекает речка Кокпетинка, она же течёт и невдалеке от Ивановки. По дороге в райцентр приходится её переезжать или переходить, а летом она местами мелеет до того, что можно и не заметить - просто небольшое мокрое место в лощине.

За рекой, напротив Кокпектов, лежит абсолютно голое ровное пространство до самого горизонта, здесь со временем будет устроен полевой аэродром. Только в западной стороне вырастают горы, совсем недалеко от села и особенно одна, с круглым верхом. Местные люди называют эту гору каким-то непонятным словом, и рассказывают романтическую легенду о казахских юноше и девушке. Но Лиде это неинтересно, ей уже хочется знать, что же там за горой - как раз туда уходит дорога до станции, до которой им придётся ехать очень долго, как-никак, километров полтораста.

В прошлом году сюда ехали целую неделю - быки постоянно останавливались, а в Георгиевке и ещё где-то в пути, в каких-то хлевах, которые здесь называют кошарами, ночевали. Мало что запомнилось Лиде от дороги - горы, горы... Теперь она хотела всё рассмотреть получше.

Пока сидели в Кокпектах, навалило снегу. Начальство стало решать, во что запрягать быков: в брички или в сани. Походив туда-сюда, посмотрев на горы, ставшие черно-белыми, решили - надо ехать на санях. Стали запрягать - то ярмо не подходит, то занозы потерялись, то ещё что-нибудь. Наконец поезд выстроился вдоль всего села, дали команду "по саням". Все сложили свои пожитки и сами присели на краешки. Но возчики, рядовые сотрудники НКВД, предупредили, что по очереди придётся идти рядом с санями пешком.

Тронулись. Сначала было весело. Но часа через три, когда все устали бегать вокруг своих упряжек, осмотрелись и удивились - Кокпекты удалились, даже не видно стало за бугром, а романтическая гора почти не приблизилась, разве что - чуть-чуть.

Гора так и осталась в стороне, просто к ночи её скрыли за собой другие, менее приметные горушки и камни, мимо которых пролегала дорога.

Когда быки устали, остановились на привал, задали им сена вперемешку с соломой. Корм для быков и лошадей был заготовлен вдоль дороги в местах привалов, обычно в лощинах, за горками.

Девчата открыли свои мешки и тоже подкрепились тем, что у каждой было взято с собой в дорогу. У некоторых запасы уже уполовинились, а ведь ещё и не отъехали от своего поселения. Впереди же ещё долгий путь до станции, а потом и по железной дороге.

Горы скоро наскучили своим однообразием, дорога - бесконечностью, она уходила вдаль к горизонту, ныряя время от времени по пологим или крутым спускам и карабкаясь на очередную сопку.

В одном месте, среди гор, сделали привал. Рядом с дорогой из земли выбивался родничок, разливаясь небольшой лужицей и, оформившись в ручеёк, устремлялся по склону в низину, где уже разливался в более многоводную речку, поросшую по берегам кустарником и буйной травой. Сейчас, осенью, можно было только представить, какая красота здесь раскидывается по весне и в начале лета.

Студёная родниковая водица ломила зубы, но каждый соблазняется хоть попробовать её. Ух, какая вкусная!

Перекусив, все сгрудились в своих санях, согреваясь друг об дружку. Было ещё не очень холодно, но пронизывающий ветер тянул снизу по долине, и пробирал одежду до тела, а потом и тело до косточек, аж душа начинала трепетать.

Отдохнувшие быки опять потащили свои сани, скользящие по ненадёжному ещё насту, полозья то и дело шаркали по торчащему камню или непокрытой снегом глине.

Сразу после отдыха идти становилось ещё труднее, усталые ноги еле передвигались, волоча отяжелевшую обувь. Зато становилось немного теплее от движения. Блаженство наступало, когда подходила очередь ехать, прижавшись к попутчицам. Всё чаще одолевала дремота.

На одной из горушек, мимо которой пролегала дорога, вдруг возник всадник на приземистой лошадёнке. Он был в лисьем малахае, надвинутом на самые глаза, стёганом халате, закрывающем не только колени, но и полностью ноги, вставленные в кожаные стремена. Он сидел как изваяние, лошадка, под стать ему, стояла смирно, только хвост и богатая грива развевались на ветру.

Лидии ещё не приходилось так близко видеть местных жителей - казахов. Они редко появлялись в селе, приезжали только в магазин за покупками, а остальное время, видимо, проводили в степи или, как вот этот, в горах возле своих табунов.

Невдалеке, в лощине, пасся, выщипывая подмёрзшую уже траву, такой табун, в котором рядом паслись лошади, овцы и несколько коров.

Горы кончились как-то незаметно, и путников обступила бесконечная степь. Идти стало ещё труднее и тоскливее. Будет ли когда-нибудь эта станция? В этом все уже сомневались.

Монотонно медленно приближалась каждая очередная вешка, поставленная невдалеке от проезжей части дороги - жердь с привязанным на макушке пучком веток или травы. Они торчали вдоль всей дороги, чтобы кто-нибудь не сбился с неё, и не ушёл куда-нибудь в сторону, тогда хана, навряд ли набредёшь на человеческое жильё.

Станция появилась неожиданно, станционный посёлок не то, что вырос из-под земли, а как-то, странным образом, оказался под ногами, рядом, вокруг. Домики были похожи на окружающие бугры и по высоте, и по форме. Кое-где в этих кучах имелись входы, малюсенькие оконца. Вокруг ни заборчика, ни кустика, ни деревца.

На фоне этого, само полотно железной дороги казалось чем-то грандиозным на своей насыпи, а длинный барак рядом с полотном - гигантским строением. К нему они и прибрели в сумерках осеннего заката.

После проверки все свалились вповалку и забылись глубоким сном.

Утром, выйдя из своего ночного убежища, они увидели состав, тянущийся за дымящим паровозом. Поезд был огромным, вагоны высокими, в них невозможно было забраться, не подставив сходни - доски с набитыми поперёк брусками. Всё не казалось бы таким огромным, не будь этой гигантской насыпи.

При утреннем свете окружающая местность показалась не менее унылой, чем вечером. Пристанционный поселок почти не был заметен по причине низкорослости жилищ, больше похожих на землянки, чем на дома, и малочисленности. Строения никак не мешали обзору.

К востоку, откуда они прибрели вчера, в дымке рассвета не было видно ничего, только бесконечная равнина, теряющая очертания. За полотном дороги, к юго-западу поднимались горы. Они были, казалось близёхонько и значительно круче тех, по которым они так долго плелись. К северу - опять не за что было зацепиться взгляду. Только, если на востоке, все терялось в дымке, как в молоке, то здесь как бы тонуло во тьме - небо ещё не полностью стерло с себя ночь. И оттого горизонт здесь казался близким, стоит только пробежаться и ты за ним. Но почему-то ни у кого не возникло такого желания, наоборот - мурашки пробегали по ссутуленным от озноба спинам от одного взгляда в ту сторону.

- По командам становись! - раздалась зычная команда, и все побежали за своими котомками. А подхватив их и сбившись стайками, стали разыскивать свои команды, а вернее высматривать своего старшего.

Вот и он. Вразвалочку идёт вдоль вагонов, поглядывая на номера, жирно выведенные на их стенах краской. Старший команды остановился у одного из вагонов и кокпектинские девчата пристроились за ним. Началась перекличка, сверка списков, беготня начальства, казалось - всему этому не будет ни конца, ни края. А со стороны гор дул пронизывающий ветер, принося с собой снежинки. По низу переметало станционную пыль, перемешанную со снегом.

 

* * *

 

Наконец прозвучала команда: "По вагонам!" Прозябшие насквозь, на еле передвигающихся ногах, все бросились к своим вагонам: кто - падал, кто - визжал, старшие команд - матерились. Охранники бдительно смотрели по сторонам - как бы кто не сбежал в этой толчее. Но куда тут бежать? В степь? Или в горы? Ничего кроме гибели такое бегство не предвещало бы.

Одним желанием у всех было побыстрей спрятаться в вагоне от этого ветра. Толкучка немного разогрела и вагон-"телятник" сначала показался раем с печкой-"буржуйкой" посередине. Но угольный ящик был пустым, его ещё следовало наполнить. Сразу же распределили дежурства: по вагону, по топке, по водяному баку... Работа закипела. Углём затарились здесь же, в Жангиз-Тобе, а водой удалось запастись только в Чарской, в Жангизе она была привозной.

Питаться продолжали, как и предписывалось, тем что захватили из дому. Продукты таяли с неимоверной быстротой, многие уже с сомнением заглядывали в свои котомки, шарили по углам, и все больше налегали на кипяток.

Но вот кому-то на очередной, уже алтайской станции, удалось раздобыть ведро картошки. Стали варить картофельный супчик, в который подбрасывали, кто что мог: кто - горсточку фасоли, кто - крупки, кто - завалявшуюся шкурку от бывшего сала. Это была уже настоящая еда, - она насыщала и согревала. Сухой паёк стал расходоваться экономней.

Эшелон шёл то медленно, то быстро, а то и вовсе простаивал долгими часами, пропуская литерные поезда, следующие в обоих направлениях.

Наконец прибыли в Челябинск, здесь высаживали одних, грузили других. Лидия стояла у крохотного окошечка и грустно наблюдала за бредущими мимо группами женщин. Выгрузившихся уводили со станции в город. На их место приводили других.

В одной из групп Лида увидела знакомое лицо, ей показалось, что это - Марик, её родная сестра. Они не виделись уже больше года, с тех пор, как началось выселение. Пока Лида пробивалась к выходу, она уже не смогла увидеть родного человека, - ту группу уже увели с перрона.

Поезд вскоре тронулся и Лида, вся в слезах, забилась в свой утолок и, всхлипывая, уснула.

Съестные припасы у всех кончились, но, несмотря на то, что в пути они были уже значительно больше положенных десяти дней, в Челябинске их опять не накормили, но пообещали, что завтра, на одной из станций будут выдавать положенное довольствие. Женщины видели, что охрана постоянно, на всех станциях получает мешки и ящики, прикрытые брезентом. Все догадывались - там еда. И в таких количествах, что можно было бы прокормить войско значительно больше, чем его было в эшелоне. Особенно много продуктов стали загружать, начиная со станции Мамлютка. Как раз в тот день начались одиннадцатые сутки, как Лида отправилась из-под маминой опеки.

И вот всех впервые накормили, шли одиннадцатые сутки как их загнали в вагоны. Это случилось на станции Троицк. В каждый вагон строго по количеству пассажиров, выдали овощи, квашеную капусту и хлеб. Хлеб оказался сильно чёрствым, а картошка, свекла и морковка - прихваченными морозом. Женщины быстро всё почистили и поставили варить. Получился, хоть и постный, но приличный борщ.

На станции Карталы набор продуктов был такой же, но с добавкой - на вагон выдали килограмм перловой крупы и стакан подсолнечного масла. На этом и добрались до станции Орск.

В Орске Лидин вагон опустел, как и многие соседние вагоны. Здесь ей суждено было оставаться до осени 1948 года, то есть почти на шесть лет. Здесь она стала строителем - мастером на все руки, здесь она повзрослела, здесь познала первую любовь, здесь стала матерью.

Но всё это время она была в неволе: в лагере, по пути на работу, на стройке - везде поблизости маячил охранник. Вид человека в форме осточертел.

 

Роберт

Когда началась война, Роберту было шестнадцать лет. На него и его друзей, таких же, как он, романтиков, рвущихся на фронт бить фашистов, в военкомате сначала просто цыкнули, а потом поручили разносить повестки и другие бумаги - работы стало много, работников хронически не хватало.

Бегая по улицам родного поволжского городка, завидуя тем, кому вручали повестки, юноши вынашивали планы, попасть на фронт во что бы то ни стало. Они были уверены, что война скоро может закончиться и им, - вот ведь не повезло родиться двумя годами раньше, - не удастся показать свою удаль в настоящем мужском героическом деле.

Время летело быстро. Мало осталось в городе мужчин - мобилизованы. Но жизнь бьет ключом. Дел у всех прибавилось и дома, и на работе - за себя и за ушедших в Красную Армию. Мужскую работу взяли на себя женщины, старики и молодежь. Люди старались, чтобы тем, ушедшим на фронт, было легче, чтобы они быстрее прогнали врага, и вернулись невредимыми домой. Производительность труда резко выросла.

Но - вдруг... Ох, уж это горькое - вдруг!..

Это случилось в один из самых последних дней августа 1941 года. Для земляков Роберта, для его родных и друзей настала долгая мрачная ночь. Ненужным, суетой сует, вдруг стало все. Все их труды и заботы, плоды этих забот. И сами они вдруг стали лишними и даже... о горе!, невыносимое и горькое, язык не повернется такое произнести - врагами! Чьими врагами? Ответ дадут. Из высочайших уст. Но до сознания этот абсурд не дойдет никогда.

 

Страдалица-Родина, быть ли тебе когда-нибудь одинаково любимой всеми своими сыновьями и одинаково справедливой и щедрой к каждому из них? Или они так и будут до бесконечности грызться между собой и, одни - надменно и цинично насиловать тебя, называя при этом матерью, а другие - надеясь на твою милость - проклинать, называя мачехой.

Не заслужила ты ни того, ни другого. Обильно политая слезами, потом и кровью искренно любящих тебя и любимых тобой (часто - тайком) сыновей, родных и приемных, стараешься щедро кормить ты их наравне со своими выродками, охотно заливающими тебя зловонными своими испражнениями и кровью других; заваливающих твои недра их телами. Сколько же их, известных и безымянных, приняла ты со стоном в свое лоно, зная, что вместе с их телами погребается и частица твоей славы, которую они могли бы тебе добыть, продолжая жить и творить.

 

* * *

 

Шли последние летние дни первого военного лета. На этой части Земли-Матушки настала Ночь средь бела дня.

Война, сама по себе сумрачна, она - несчастье. Но она вселяет и духовный подъем, обилие надежд на счастливое будущее. Каждый уповает на то, что личное горе минует его. Все надеются, что с победой над черными силами жизнь станет светлой.

Но в этой части матушки-Земли вдруг не стало никаких светлых надежд. Все ее население было провозглашено враждебным. Произошло что-то непонятное, какой-то бред: объявили, что республика немцев Поволжья наводнена шпионами и диверсантами и поэтому все немцы из нее, а заодно и из других мест, переселяются в Сибирь и Казахстан.

На улицах городка появились военные патрули.

Сборы были недолгими, да и много ли унесешь на себе - только самое необходимое на первых порах. Через несколько дней эшелоны везли несколько сот тысяч поволжских немцев, предки которых вросли корнями в эти освоенные ими берега, на восток.

В одном из вагонов ехал и Роберт со своими родными. Они пока еще были все вместе и живы. В этом же поезде ехали почти все его дружки с их улицы, оставшейся пустынной.

Ребятам было обидно ехать под охраной, как каким-то преступникам, но молодость бесшабашна и они то и дело досаждали своими выходками не только родным, но и охранникам, которые однажды даже открыли стрельбу. Но к счастью все обошлось.

Когда их, наконец, уже по снегу, довезли до места, в один из районов восточного Казахстана у самой китайской границы, то оказалось, что самое трудное еще впереди - не было ни жилья, ни одежды, ни продуктов, ни денег... Распределили их по несколько семей на каждое селение. Жить устроились в пустующих землянках, бараках, баньках, а то и просто в коровниках и конюшнях, отгородившись от их обитателей какой-нибудь перегородкой или пологом.

Роберт вышел осмотреться. День был ясный, невысокое осеннее солнце грело мало, но светило ярко, отражаясь от клочков свежевыпавшего и сметенного ветерком за кустики, в канавки и ямки, снега. Степь, куда ни глянь, терялась в дымке. Глазу вокруг не за что было зацепиться. Ан - нет.

Вон вдалеке, кажется там восток, высится какое-то загадочное куполообразное строение, такое одинокое в степной бескрайности. А в противоположной стороне, как в тумане, угадываются горы, тоже - даль немереная. Похоже, по этим горам их и везли на быках несколько дней с далекой станции с экзотическим названием Жангыз-Тобэ. Весь поселок станции состоял из нескольких сараев вдоль путей и десятка жилищ с плоскими крышами и невероятно низких.

От станции их везли так долго, что уже казалось, - конца не будет этой дороге, этим горушкам, по которым она петляет. Когда кончились горы, движение продолжалось еще полдня до села Кокпакты. Это центр района, в котором им предстоит отбывать свою бессрочную ссылку. В райцентре их продержали еще несколько дней. Оттуда горы, которые он сейчас наблюдает, казались такими близкими! Но всему кажется приходит конец - однажды утром, еще до восхода солнца, их подняли и повезли навстречу светилу, которое за время пути успело взойти впереди них, прокатиться по правую сторону и юркнуть за те горы уже за спиной,

"Ехали" - громко сказано! От самой станции в основном шли пешком, сопровождая повозки с вещами, немощными стариками и детьми. Только изредка, удавалось по очереди отдохнуть, пристроившись с краешку.

Уже в кромешной темноте они достигли цели своего путешествия.

Здесь им придется жить. Кто знает - сколько? (Не знал Роберт, что все прибывшие с ним сюда, здесь и будут похоронены, а их дети, состарившись, через шесть десятков лет будут с трудом выбираться отсюда, спасаясь от новых напастей).

Селение состояло из трех улочек, соединенных переулками. Домики, как и на станции, были в основном глинобитными, из самана, с плоскими мазаными крышами. Но здесь они были чуточку повыше, а на некоторых даже красовались остроконечные крытые снопами соломы или камыша, чердаки. Казахов среди населения видно не было.

 

* * *

 

Не успели переселенцы, как следует устроиться, мужчин начали забирать в трудовую армию. На этот раз Роберту с приятелями не было нужды вызываться добровольцами, - их возраст оказался вполне подходящим для отправки на лесоповал. Они оказались даже уже переростками, - мальчиков брали с пятнадцати лет.

Дорога в уральскую тайгу была сложной и длинной. Теперь они двигались обратно на Запад, все больше отклоняясь к северу. Везли их в "телятниках", подолгу задерживая в тупиках; гнали пешком по разбитым, лесным заснеженным дорогам; опять везли - уже на санях; вели понурым строем под конвоем откормленных охранников, пока, наконец, они не оказались на месте.

По дороге Роберт передумал очень многое, мысли сплетались в бесконечное серо-черное кружево. Иногда ему казалось, что все происходящее - сон. Кошмарный сон.

За неделю пути в душном вагоне умерло два человека. Это были еще не голодные смерти. Пожилой мужичина в пенсне вдруг схватился за грудь и повалился. Его подхватили, пытались помочь, стучали в стены и дверь, но поезд продолжал свое движение еще два часа. Однако и на очередной стоянке дверь не открыли, поезд двигался еще и еще. Только вечером, когда принесли ведро с дневной нормой похлебки, уже окоченевшее тело выволокли и положили в грязный сугроб возле станционной водокачки. Дверь захлопнули - поезд потащился дальше. Где его похоронили или просто закопали в общий могильник - старого чапаевца, большевика, инженера - так о нем сказал один из попутчиков, этого никто так и не узнает никогда.

Другой был юношей совсем молоденьким, только-только пятнадцать лет, баловнем любящих родителей, красавцем с волнистыми каштановыми волосами и большими карими глазами. Он, видимо, впервые оказался без родных и близких. Он то плакал, отвернувшись в уголок, то лежал, уставившись в потолок. Старшие пытались его успокоить, но он, казалось, никого не слышал. Никто не узнал даже его имени. Однажды утром его обнаружили на верхних нарах, лежащим бездыханным на спине с остекленевшими широко раскрытыми глазами и вывалившимся почерневшим языком - на шее была петля, привязанная у изголовья.

Трупы время от времени выносили и из других вагонов. Первыми уходили люди слабые, с подорванным здоровьем и неокрепшей психикой.

 

Мария младшая

Когда Волик с мамой остались одни среди зимы, на окраине алтайского села затерявшегося в степи, ему все время было холодно, неуютно и голодно. Но рядом была мама. Ночью, лежа возле нее под старым лоскутным одеялом, подаренным маме тетей Стюрой, одной из местных жительниц, он согревался и засыпал под вой сибирской вьюги.

Ему снилось лето, их с родителями поездки на природу, к Волге. Они часто выезжали все вместе: папа, мама и он. Здесь же, обычно, была семья папиного начальника, который всегда садился на переднее сидение рядом с папой, а мамы и дети размещались на заднем - мягком, обтянутом кожей. Папа был шофер. "Это хорошо быть шофером, - думал Волик, - сидишь за баранкой, крутишь ее куда захочешь, давишь на педали и машина катит по дороге! Вырасту, тоже буду шофером, а пока ноги не достают до педалей и нужно еще в школе поучиться". Мама говорила летом:

- Через два года пойдешь в школу, - и показывала сыну красивое здание с большими светлыми окнами.

А теперь не известно, что будет. Их дом, школа и весь городок остались очень далеко - они ехали долго-долго, там, дома, было еще тепло, а здесь уже зима. Там, в их доме, было всегда много еды. Волику теперь казалось, что в их подвале продуктов было так много, что здесь хватило бы не на одну зиму на весь их барак. А здесь они по вечером почти не ели, пили кипяток с кусочком хлеба, а на утро ничего не оставалось. Однако утром мама находила ему что-нибудь вкусненькое - черный сухарик с солью или сваренную в кожуре картофелину. Дома такого есть ему никогда не приходилось.

Утром мама уходила на работу, и он, одетый во всю свою одежду, играл с ребятишками - их было много в этом низком длинном доме. Как выглядит их жилище снаружи, Волик увидел только весной, а когда они приехали сюда на санях, околевшие от холодного ветра, им вдруг сказали:

- Вытряхивайтесь!

Ребенок не понял этого слова, и стал смотреть по сторонам, насколько позволяли закутывавшие его одежки и озябшие мышцы. Они стояли среди степи. Отец перевел сказанное так:

- Мы приехали, сходите с саней, здесь мы будем жить, сейчас найдем наше жилище.

Впереди и позади них выгружалось еще несколько семей из тех многих, что ехали с ними с самой Волги. Никого из родни ни с той, ни с другой стороны среди них не было, одни оказались в других эшелонах, других отсеяли по дороге.

Вокруг не было видно никаких признаков жилья. Сопровождающий, стараясь перекричать свист ветра и скрип снега, сообщил:

- Идите все за мной, сейчас мы отыщем ваш барак, там вы обустроитесь.

Волик хотел спросить у мамы, что такое - барак, но был награжден ветром за любопытство горстью снега в рот. Тем временем их повели по сугробам в сторону от дороги. В лицо дул ветер, глаза залепляло снегом, от этого видимости вообще не было. Тем не менее, вскоре они увидели странную картину, - прямо над сугробами торчали крыши с трубами, из которых кое-где шел дым. Их привели к одной очень длинной соломенной крыше, и они стали спускаться в снежную нору. Там была обледеневшая дверь, открывавшаяся вовнутрь. В нее они вошли. Сначала ничего не было видно, но когда присмотрелись, то увидели, что здесь много комнат и закутков. Каждая семья должна была занят