Сказ о Ростэване, царе арабском

Шота Руставели

Витязь в барсовой шкуре

(перевод Константина Бальмонта)

Узнать несколько стихов Руставели,

значит полюбить его.

 

Кто полюбит, тот захочет достичь

или хотя бы приблизиться.

 

Так было и со мной.

 

 К. Бальмонт

Витязь в барсовой шкуре

 

Четырестрочия вступительные

 

Он, что создал свод небесный, он, что властию чудесной

Людям дух дал бестелесный, — этот мир нам дал в удел.

Мы владеем беспредельным, многоразным, в разном цельным.

Каждый царь наш, в лике дельном, лик его средь царских дел.

 

Бог, создавший мир однажды. От тебя здесь облик каждый.

Дай мне жить любовной жаждой, ей упиться глубоко.

Дай мне, страстным устремленьем, вплоть до смерти жить томленьем,

Бремя сердца, с светлым пеньем, в мир иной снести легко.

 

Льва, что знает меч блестящий, щит и копий свист летящий,

Ту, чьи волосы — как чащи, чьи уста — рубин, Тамар, —

Этот лес кудрей агатный, и рубин тот ароматный,

Я хвалою многократной вознесу в сияньи чар.

 

Не вседневными хвалами, я кровавыми слезами,

Как молитвой в светлом храме, восхвалю в стихах ее.

Янтарем пишу я черным, тростником черчу узорным.

Кто к хвалам прильнет повторным, в сердце примет он копье.

 

В том веление царицы, чтоб воспеть ее ресницы,

Нежность губ, очей зарницы и зубов жемчужный ряд.

Милый облик чернобровой. Наковальнею свинцовой

Камень твердый и суровый руки меткие дробят.

 

О, теперь слова мне нужны. Да пребудут в связи дружной.

Да звенит напев жемчужный. Встретит помощь Тариэль.

Мысль о нем — в словах заветных, вспоминательно-приветных.

Трех героев звездосветных воспоет моя свирель.

 

Сядьте вы, что с колыбели тех же судеб волю зрели.

Вот запел я, Руставели, в сердце мне вошло копье.

До сих пор был сказки связной тихий звук однообразный,

А теперь — размер алмазный, песня, слушайте ее.

 

Тот, кто любит, кто влюбленный, должен быть весь озаренный,

Юный, быстрый, умудренный, должен зорко видеть сон,

Быть победным над врагами, знать, что выразить словами,

Тешить мысль как мотыльками, — если ж нет, не любит он.

О, любить! Любовь есть тайна, свет, что льнет необычайно.

Неразгаданно, бескрайно светит свет того огня.

Не простое лишь хотенье, это — дымно, это — тленье.

Здесь есть тонкость различенья, — услыхав, пойми Меня.

Кто упорен в чувстве жданном, он пребудет постоянным,

Неизменным, необманным, гнет разлуки примет он.

Примет гнев он, если надо, будет грусть ему отрада.

Тот, кто знал лишь сладость взгляда, ласки лишь, — не любит он.

Кто, горя сердечной кровью, льнул с тоскою к изголовью,

Назовет ли он любовью эту легкую игру.

Льнуть к одной, сменять другою, это я зову игрою.

Если ж я люблю душою, — целый мир скорбей беру.

Только в том любовь достойна, что, любя, тревожно, знойно,

Пряча боль, проходит стройно, уходя в безлюдье, в сон,

Лишь с собой забыться смеет, бьется, плачет, пламенеет,

И царей он не робеет, но любви — робеет он.

Связан пламенным законом, как в лесу идя зеленом,

Не предаст нескромным стоном имя милой для стыда.

И, бежа разоблаченья, примет с радостью мученья,

Все для милой, хоть сожженье, в том восторг, а не беда.

Кто тому поверить может, что любимой имя вложит

В пересуды? Он тревожит — и ее, и с ней себя.

Раз ославишь, нет в том славы, лишь дыхание отравы.

Тот, кто сердцем нелукавый, бережет любовь, любя.

Той, чей голос — звон свирели, нить свивая из кудели,

Песнь сложил я, Руставели, умирая от любви.

Мой недуг — неизлечимый. Разве только от любимой

Свет придет неугасимый, — или, Смерть, к себе зови.

Сказку персов, их намеки, влил в грузинские я строки.

Ценный жемчуг был в потоке. Красота глубин тиха.

Но во имя той прекрасной, перед кем я в пытке страстной,

Я жемчужин отсвет ясный сжал оправою стиха.

Взор, увидев свет однажды, преисполнен вечной жажды

С милой быть в минуте каждой. Я безумен. Я погас.

Тело все опять — горенье. Кто поможет? Только пенье.

Троекратное хваленье— той, в которой все — алмаз.

Что судьба нам присудила, нам должно быть это мило.

Неизменно, чтоб ни было, любим мы родимый край.

У работника — работа, у бойца — война забота.

Если ж любишь, так без счета верь любви, и в ней сгорай.

Петь напев четырестрочно, это — мудрость. Знанье — точно.

Кто от бога, — полномочно он поет, перегорев.

В малословьи много скажет. Дух свой с слушателем свяжет.

Мысль всегда певца уважит. В мире властвует напев.

Как легко бежит свободный конь породы благородной,

Как мячом игрок природный попадает метко в цель,

Так поэт в поэме сложной ход направит бестревожный,

Ткани будто невозможной четко выпрядет кудель.

Вдохновенный — в самом трудном светит светом изумрудным,

Грянув словом многогудным, оправдает крепкий стих.

Слово Грузии могуче. Если сердце в ком певуче,

Блеск родится в темной туче, в лете молний вырезных.

Кто когда-то сложит где-то две-три строчки, песня спета,

Все же — пламенем поэта он еще не проблеснул.

Две-три песни,он слагатель, но, когда такой даятель

Мнит, что вправду он создатель, он упрямый только мул.

И потом, кто знает пенье, кто поймет стихотворенье,

Но не ведает пронзенья, сердце жгущих, острых слов,

Тот еще охотник малый, и в ловитвах небывалый,

Он с стрелою запоздалой к крупной дичи не готов.

И еще. Забавных песен в пирный час напев чудесен.

Круг сомкнётся, весел, тесен. Эти песни тешат нас.

Верно спетые при этом. Но лишь тот отмечен светом,

Назовется тот поэтом, долгий кто пропел рассказ.

Знает счет поэт усилью. Песен дар не бросит пылью.

И всему он изобилью быть велит усладой — ей,

Той, кого зовет любовью, перед кем блеснет он новью,

Кто, его владея кровью, петь ему велит звучней.

Только ей — его горенья. Пусть же слышит той хваленья,

В ком нашел я прославленье, в ком удел блестящий мой.

Хоть жестока, как пантера, в ней вся жизнь моя и вера,

Это имя в ток размера я поздней внесу с хвалой.

О любви пою верховной — неземной и безгреховной.

Стих об этом полнословный трудно спеть, бегут слова.

Та Любовь от доли тесной душу мчит в простор небесный.

Свет сверкает в ней безвестный, здесь лишь видимый едва.

Говорить об этом трудно. Даже мудрым многочудна

Та Любовь. И здесь не скудно, — многощедро, — пой и пой.

Все сказать о ней нет власти. Лишь скажу: земные страсти

Подражают ей отчасти, зажигая отблеск свой.

По-арабски кто влюбленный, тот безумный. Точно сонный,

Видит он невоплощенной уводящую мечту.

Тем желанна близость бога. Но пространна та дорога.

Эти прямо, от порога, досягают красоту.

Я дивлюсь, зачем, бесправно, то, что тайна, делать явно.

Мысль людская своенравна. Для чего любовь — стыдить?

Всякий срок здесь — слишком рано. День придет, не тронь тумана.

О, любовь — сплошная рана. Рану — нужно ль бередить?

Если тот, кто любит, плачет, это только то и значит,

Что в себе он жало прячет. Любишь, — знай же тишину.

И среди людей, средь шума, об одной пусть будет дума.

Но красиво, не угрюмо, скрытно, все люби одну.

 

 

Константин Бальмонт

Руставели

Смотря пристальным взором в седую даль отошедших времен, человеческая мысль, сознательный помысл ума европейского, увидит один верховный образ — горный срыв величественного Кавказа и прикованного над пропастью, огненно мыслившего страстотерпца Прометея. Он, принесший людям, томившимся в темноте, самый лучистый дар, самый пламенный подарок, давший им возможность быть в человеческом облике полубогами, уже навеки слит с Кавказом. Скованный Эсхилом, раскованный певучим Шелли, Огненный Страстотерпец являет собой священный лик, наиболее близкий нашему сознанию в ряду вечных ликов, владеющий человеческой мыслью. Любовь и пытка в нем, любящая жертва неограниченная и безмерная, добровольно принятая сильным во имя того, что ему было дорого, во имя того, кого он любил.

И если в эту самую минуту где-нибудь в горной ложбине полудикий пастух, умеряя долгую грусть своей души, споет песенку о страдании любви, Огненный Страстотерпец, прикованный к горному срыву Кавказа, слышит его.

Любовь и пытка, любовь и разлука, любовь и свидание, любовь и смерть, — где в мире можно почувствовать острее прикосновение этого двойственного лезвия, как не в горах с их резкими изломами, с их внезапными поворотами и глубокими пропастями, научающими человеческое сердце понимать, что любовь не игра, а священный дар богов, исполненный суровой красоты, — что над горными утесами не летают маленькие птички, а парит ширококрылый орел, — что тому, кто полюбит, в сердце войдет копье.

В суровом, но и нежном, в мрачном, но и лучезарном как темные драгоценные камни, в многообразном царстве гор, где вознесенные вершины покрыты вечными снегами, а нижележащие склоны оделись в венчальный наряд цветущей алычи, должен был возникнуть народ, самая речь которого судорожно страстная, полная нагромождения согласных звуков, вырывается из человеческого горла с тем освободительным разъятием сжатости, с тем своеобразным чарованием взрыва, с которым горный ключ падает по камням, прорвавшись в граните. И там, где житель равнины, убаюканный своими полноводными реками и неоглядною ширью степей с их качаньем ковыля, будет построять свою речь на музыке гласных, горец, неизбежно, будет предаваться радостному ощущению дикой силы нагромождаемых согласных.

Четыре основные понятия, выраженные в русском языке словами — Солнце, Луна, Вода, Огонь — грузин выразит словами, исполненными орлиного клекота и шуршания пламени. — М'зэ, М'тварэ, Ц'хали, Цец'хли.

Красиво-сильные русские слова Горнило, Наковальня, Рокот, чрез сгромождение звучных согласных делаются еще красивее и еще звучнее, возникая в горных теснинах грузинской речи: Брдзмэди, Грдэмли, Гргвинва. И даже в те минуты, когда человеческое сердце начинает нежно лепетать о своей влюбленности другому человеческому сердцу, я построю нежнейшие слова, основанные на гласных и сладостной согласной Л — «люблю тебя, милая», — а грузин будет восклицать, с журчаньем ручья и с свистом ветра, — «Мик-h-вархар, дзвир-пасо!».

И когда грузин скажет — «Дасацкиси шукиани сик-h-варулис рогорц нази дасацкиси маисиса», — я могу подумать, что это — приветствие, обращенное к вождю, возвращающемуся с битвы, а между тем это лишь ласковый лепет любовного чувства, выражаемый по-русски в словах —

«Начало светлое Любви —

Как нежное начало Мая».

В этой красивой стране, замкнувшейся в великолепной раме гор, Моря, Солнца и Луны, — с народом, говорящим на языке, исполненном мощной выразительности, с великим историческим прошлым, — в этой стране, которую сама судьба поставила защитительным оплотом между Азией и Европой, где скалы учат силе, а цветы учат нежности, семь столетий тому назад возник, в селении Рустави, один из первых в Европе крестоносцев Любви, рыцарь своей царицы, которая была царицей его сердца, опьяненный Солнцем и Луной, восхвалитель высокого имени Тамар, Шота Руставели.

«Носящий барсову шкуру» — название его поэмы. Это он сам — красивый барс, всегда готовый к меткому прыжку. Это он сам, взявщий, как знамя, барсову шкуру, шкуру пантеры, зверя красивого и страшного, неожиданного в своих движениях и умеющего растерзать, — как красива, неожиданна, узорна и всегда порубежна с терзанием, Любовь.

Есть цветы, о которых можно говорить без конца, — и быть может не нужно говорить вовсе, — так они хороши. Роза, лотос, орхидея, пламецвет, — нужно ли их восхвалять? Мы их хвалим, однако, если не словами, так любовью. Узнать несколько стихов Руставели, значит полюбить его. Кто полюбит, тот хочет достичь, или хотя бы приблизиться. Так было и со мной.

Я впервые узнал Руставели в океанском просторе, невдали от Канарских островов, на английском корабле, носившем имя красиво-мудрой богини Афины, где я познакомился с Оливером Уордропом, который дал мне прочесть находившийся при нем в корректурах английский перевод «Барсовой шкуры», сделанный с великой любовью его сестрой, Марджори Скотт Уордроп. Прикоснуться к грузинской розе в просторе океанских зорь, при благом соучастии Солнца, Моря, Звезд, дружбы и любви, и диких вихрей, и свирепой бури, это — впечатление, которого забыть нельзя.

Вернувшись в Россию, я посетил Грузию и, ободряемый в трудной задаче грузинскими друзьями, приступил к подробному изучению великой поэмы Руставели. Я перевел из нее отдельные песни. Я перевожу ее целиком.

Можно ли, однако, что-нибудь перевести? Можно ли воссоздать — начертанием или красками — живое лицо? И нет, и да.

Сервантес говорит, что всякий перевод похож на узорную ткань, показываемую с изнанки. Шелли говорит, что желать перевести что-нибудь в области поэзии, это то же самое, что, пожелав получить аромат фиалки, бросить фиалку в плавильник. Это так. Но есть ткани красивые и с лица, и с изнанки. И наряду с лесной фиалкой, мы имеем в нашей жизни дух фиалки, воссозданный в благовонии. Нельзя воссоздать живое лицо способами, которые называются, несправедливо называются, точными, — фотографией или наложением гипсовой маски. Но можно воссоздать его творчески, если я художник, и смотрю на изображаемое мною лицо напряженно-зорким магнетическим взглядом художника.

Я перевожу поэму Руставели размером подлинника, лишь с некоторым изменением в порядке рифм. В четырестрочии Руставели, восьмистопный трохей, четыре раза повторяется одна и та же рифма, — я преломляю каждую строку рифмой, повторяемой трижды в каждом двустрочии, причем конец каждой второй и четвертой строчки связан, кроме того, самостоятельной рифмой. Таким образом, в каждом четырестрочии у меня восемь рифм, и в шести тысячах строк всего текста Руставели, в русском ее лике, будет двенадцать тысяч рифм. Эта добровольно наложенная на себя тяжесть выполнения вызвана не произвольною прихотью, а желанием дать в русском стихе достойное отображение пышной красоты, мною увиденной, звуковую равноценность, которой Руставели достигает, опираясь на большую звучность грузинских слов, построенных на мужественной силе согласных. Быть может это — задача невозможная, но старинные испанцы говорили: «Los imposibles me gustan», «Quiero veneer los imposibles», «Невозможное мне нравится», «Люблю побеждать невозможность».

 

 

Примечания

1.

Читателя не должно смущать, что мы переводим заглавие поэмы Руставели не так, как оно представлено в русских поэтических переводах, в том числе и в переиздаваемом ныне переводе К. Бальмонта. Исследования последних лет убедили грузинских руствелологов в том, что «вепхи» у Руставели не тигр, а именно барс, и в этом отношении Бальмонт оказывается точнее. Ну не било в Грузии тигров, совсем не било, а барс тогда бил, мамой клянусь, бил — сейчас нет, уже умер... Однако герои Руставели — витязи, рыцари в лучшем смысле этого слова, и поэтому выражение «носящий барсову шкуру» не совсем удачно.

2.

Памятники эпохи Руставели. Сборник, Л., 1938, с. 117.

3.

М. Bowra. Inspiration and Poetry, London, 1955, p. 50.

4.

Как известно, именно из-за этого клерикалы включили в одну из рукописей «Витязя в барсовой шкуре» строфу, в которой Руставели осуждается за то, что он не упоминает христианской троицы, ведь это означало как будто отступничество от христианской церкви.

5.

Shot'ha Roust'haveli. The Man in the Panther's Skin...London, 1912, IV-V.

6.

Ш. Нуцубидзе. Творчество Руставели. Тб.,1958, с. 16.

7.

М. Гогиберидзе. «Руставели...», 1961, Тб., с. 28-59 (на груз. яз.).

8.

В. Ф. Шишмарев. Шота Руставели, ИАН, М-Л., 1938, с. 6.

9.

М. Bowra. Inspiration and Poetry, London, 1955, p. 67.

10.

«Второй Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет», М, 1956, стр. 260.

11.

Газ. «Комунисти», 31 декабря 1937 г. (на груз. яз.).

12.

Луи Арагон. Грузинская песня. Журн. «Мнатоби», 1957, № 4, стр. 141.

 

Конец формы

 

Шота Руставели

Витязь в барсовой шкуре

(перевод Константина Бальмонта)

Узнать несколько стихов Руставели,

значит полюбить его.

 

Кто полюбит, тот захочет достичь

или хотя бы приблизиться.

 

Так было и со мной.

 

 К. Бальмонт

Витязь в барсовой шкуре

 

Четырестрочия вступительные

 

Он, что создал свод небесный, он, что властию чудесной

Людям дух дал бестелесный, — этот мир нам дал в удел.

Мы владеем беспредельным, многоразным, в разном цельным.

Каждый царь наш, в лике дельном, лик его средь царских дел.

 

Бог, создавший мир однажды. От тебя здесь облик каждый.

Дай мне жить любовной жаждой, ей упиться глубоко.

Дай мне, страстным устремленьем, вплоть до смерти жить томленьем,

Бремя сердца, с светлым пеньем, в мир иной снести легко.

 

Льва, что знает меч блестящий, щит и копий свист летящий,

Ту, чьи волосы — как чащи, чьи уста — рубин, Тамар, —

Этот лес кудрей агатный, и рубин тот ароматный,

Я хвалою многократной вознесу в сияньи чар.

 

Не вседневными хвалами, я кровавыми слезами,

Как молитвой в светлом храме, восхвалю в стихах ее.

Янтарем пишу я черным, тростником черчу узорным.

Кто к хвалам прильнет повторным, в сердце примет он копье.

 

В том веление царицы, чтоб воспеть ее ресницы,

Нежность губ, очей зарницы и зубов жемчужный ряд.

Милый облик чернобровой. Наковальнею свинцовой

Камень твердый и суровый руки меткие дробят.

 

О, теперь слова мне нужны. Да пребудут в связи дружной.

Да звенит напев жемчужный. Встретит помощь Тариэль.

Мысль о нем — в словах заветных, вспоминательно-приветных.

Трех героев звездосветных воспоет моя свирель.

 

Сядьте вы, что с колыбели тех же судеб волю зрели.

Вот запел я, Руставели, в сердце мне вошло копье.

До сих пор был сказки связной тихий звук однообразный,

А теперь — размер алмазный, песня, слушайте ее.

 

Тот, кто любит, кто влюбленный, должен быть весь озаренный,

Юный, быстрый, умудренный, должен зорко видеть сон,

Быть победным над врагами, знать, что выразить словами,

Тешить мысль как мотыльками, — если ж нет, не любит он.

О, любить! Любовь есть тайна, свет, что льнет необычайно.

Неразгаданно, бескрайно светит свет того огня.

Не простое лишь хотенье, это — дымно, это — тленье.

Здесь есть тонкость различенья, — услыхав, пойми Меня.

Кто упорен в чувстве жданном, он пребудет постоянным,

Неизменным, необманным, гнет разлуки примет он.

Примет гнев он, если надо, будет грусть ему отрада.

Тот, кто знал лишь сладость взгляда, ласки лишь, — не любит он.

Кто, горя сердечной кровью, льнул с тоскою к изголовью,

Назовет ли он любовью эту легкую игру.

Льнуть к одной, сменять другою, это я зову игрою.

Если ж я люблю душою, — целый мир скорбей беру.

Только в том любовь достойна, что, любя, тревожно, знойно,

Пряча боль, проходит стройно, уходя в безлюдье, в сон,

Лишь с собой забыться смеет, бьется, плачет, пламенеет,

И царей он не робеет, но любви — робеет он.

Связан пламенным законом, как в лесу идя зеленом,

Не предаст нескромным стоном имя милой для стыда.

И, бежа разоблаченья, примет с радостью мученья,

Все для милой, хоть сожженье, в том восторг, а не беда.

Кто тому поверить может, что любимой имя вложит

В пересуды? Он тревожит — и ее, и с ней себя.

Раз ославишь, нет в том славы, лишь дыхание отравы.

Тот, кто сердцем нелукавый, бережет любовь, любя.

Той, чей голос — звон свирели, нить свивая из кудели,

Песнь сложил я, Руставели, умирая от любви.

Мой недуг — неизлечимый. Разве только от любимой

Свет придет неугасимый, — или, Смерть, к себе зови.

Сказку персов, их намеки, влил в грузинские я строки.

Ценный жемчуг был в потоке. Красота глубин тиха.

Но во имя той прекрасной, перед кем я в пытке страстной,

Я жемчужин отсвет ясный сжал оправою стиха.

Взор, увидев свет однажды, преисполнен вечной жажды

С милой быть в минуте каждой. Я безумен. Я погас.

Тело все опять — горенье. Кто поможет? Только пенье.

Троекратное хваленье— той, в которой все — алмаз.

Что судьба нам присудила, нам должно быть это мило.

Неизменно, чтоб ни было, любим мы родимый край.

У работника — работа, у бойца — война забота.

Если ж любишь, так без счета верь любви, и в ней сгорай.

Петь напев четырестрочно, это — мудрость. Знанье — точно.

Кто от бога, — полномочно он поет, перегорев.

В малословьи много скажет. Дух свой с слушателем свяжет.

Мысль всегда певца уважит. В мире властвует напев.

Как легко бежит свободный конь породы благородной,

Как мячом игрок природный попадает метко в цель,

Так поэт в поэме сложной ход направит бестревожный,

Ткани будто невозможной четко выпрядет кудель.

Вдохновенный — в самом трудном светит светом изумрудным,

Грянув словом многогудным, оправдает крепкий стих.

Слово Грузии могуче. Если сердце в ком певуче,

Блеск родится в темной туче, в лете молний вырезных.

Кто когда-то сложит где-то две-три строчки, песня спета,

Все же — пламенем поэта он еще не проблеснул.

Две-три песни,он слагатель, но, когда такой даятель

Мнит, что вправду он создатель, он упрямый только мул.

И потом, кто знает пенье, кто поймет стихотворенье,

Но не ведает пронзенья, сердце жгущих, острых слов,

Тот еще охотник малый, и в ловитвах небывалый,

Он с стрелою запоздалой к крупной дичи не готов.

И еще. Забавных песен в пирный час напев чудесен.

Круг сомкнётся, весел, тесен. Эти песни тешат нас.

Верно спетые при этом. Но лишь тот отмечен светом,

Назовется тот поэтом, долгий кто пропел рассказ.

Знает счет поэт усилью. Песен дар не бросит пылью.

И всему он изобилью быть велит усладой — ей,

Той, кого зовет любовью, перед кем блеснет он новью,

Кто, его владея кровью, петь ему велит звучней.

Только ей — его горенья. Пусть же слышит той хваленья,

В ком нашел я прославленье, в ком удел блестящий мой.

Хоть жестока, как пантера, в ней вся жизнь моя и вера,

Это имя в ток размера я поздней внесу с хвалой.

О любви пою верховной — неземной и безгреховной.

Стих об этом полнословный трудно спеть, бегут слова.

Та Любовь от доли тесной душу мчит в простор небесный.

Свет сверкает в ней безвестный, здесь лишь видимый едва.

Говорить об этом трудно. Даже мудрым многочудна

Та Любовь. И здесь не скудно, — многощедро, — пой и пой.

Все сказать о ней нет власти. Лишь скажу: земные страсти

Подражают ей отчасти, зажигая отблеск свой.

По-арабски кто влюбленный, тот безумный. Точно сонный,

Видит он невоплощенной уводящую мечту.

Тем желанна близость бога. Но пространна та дорога.

Эти прямо, от порога, досягают красоту.

Я дивлюсь, зачем, бесправно, то, что тайна, делать явно.

Мысль людская своенравна. Для чего любовь — стыдить?

Всякий срок здесь — слишком рано. День придет, не тронь тумана.

О, любовь — сплошная рана. Рану — нужно ль бередить?

Если тот, кто любит, плачет, это только то и значит,

Что в себе он жало прячет. Любишь, — знай же тишину.

И среди людей, средь шума, об одной пусть будет дума.

Но красиво, не угрюмо, скрытно, все люби одну.

 

 

Сказ о Ростэване, царе арабском

 

Был в Арабии певучей царь от бога, царь могучий,

Рати сильного — как тучи, вознесенный Ростэван.

Многим витязям бессменный знак и образ несравненный,

Птицезоркий, в зыби пенной все увидит сквозь туман.

Был красивым он и в слове. Дочь имел, дитя любови:

Солнце — очи, ночи — брови, вся — звезда среди светил.

Петь о деве пышнокудрой может разве только мудрый,

Облик девы чернокудрой многих вмиг поработил.

Кто на это солнце глянет, вдруг ее рабом он станет,

Сердце, душу, ум заманит та, чье имя Тинатин.

Да навек пребудет славным, средь столетий полноправным,

Это имя, солнцеравным, будет имя — властелин.

Царь, когда красы царевны в возраст влились полнопевный,

Созвал знатных и, безгневный, посадил вокруг себя.

Молвил: «Вот предмет совета. Роза знает время цвета.

Отцвела, — нет больше лета, — сохнет, венчик свой дробя.

Солнце всходит и садится. Село, смотрим, тьма дымится.

Ночь безлунная клубится. День исчерпан мой сполна.

Потускнела позолота. Старость — груз. Нет горше гнета.

Вот умру — одна забота. И дорога всем — одна.

Где же свет, что тьму просветит? Пусть ваш разум мне ответит.

Пусть венец чело отметит светлой дочери моей».

Все ответили, вздыхая: «Речь твоя зачем такая?

Роза, даже отцветая, всех душистей и светлей.

И ущербный месяц ясен. Луч звезды вполне прекрасен, —

Спор звезды с луной напрасен. Так, о, царь, не говори.

От тебя и злое слово — всем нам крепкая основа.

Лик же солнца золотого, дочь твоя, светлей зари.

Дай ей царство, дай царенье. Быть женой ей назначенье.

Но от бога смысл правленья ей указан с вышины.

Отлучался ты когда-то, — и сияла без заката.

Уж когда в пещере львята, — львица, лев вполне равны».

Автандил вождя был сыном. Он в изяществе едином

Кипарисом по долинам между стройными блистал.

Как хрусталь был знаменитый, звездной шествовал орбитой,

С Тинатин мечтою слитый, без нее он увядал.

Как цветок среди тумана, страсть была в нем скрытой раной.

Роза страсти, вновь румяна стала, чуть предстал пред ней.

О, любовь есть истязанье. Тот, кто любит, весь — терзанье.

Все ж он жаждет приказанья углем стать среди огней.

В час как деве безгреховной царь велел, беспрекословный,

Власти дар приять верховный, веселился Автандил:

«Тинатин — как блеск запястья. Ей пристойно полновластье.

Видеть солнце, — это счастье, лик ее — источник сил».

Царь, как мрак дробя алмазом, повелел своим приказом:

«Да пребудет царским глазом, царской волей Тинатин.

Приходите все арабы. В похвалах не будьте слабы.

Здесь — сверканье, и когда бы ночь была, она — рубин».

Все арабы приходили. Знатных блеск умножен в силе.

Видит крепость в Автандиле многотысячность бойцов.

Весь порядок воинств явлен. И когда был трон поставлен,

Всем народом он прославлен: «Свет его превыше слов».

Тинатин, лицом сияя, воле царской послушая,

Вся горела, золотая, и венец он возложил,

Скипетр дал он чернобровой, дал ей царские покровы,

И она звездою новой воссияла средь светил.

Царь ушел, воздав почтенье. Вознеслись благословенья.

Были молвлены хваленья. Звон кимвалов с звуком труб.

Новый царь с лицом царицы был как в тучке лик денницы —

Цвета ворона — ресницы, пурпур зорь — изгибы губ.

Мнится ей, что недостойна трон отца занять, и стройно

Стан склоняет, беспокойно слезы льет, как дождь в саду.

И отец, увещевая, молвит: «Чадо — жизнь двойная.

Мне равна ты, дочь родная. Я в огне, и я в бреду.

Ты не плачь, как цвет в долине. Царь Арабии ты ныне.

Горный замок на вершине. Будь же зоркой и цари.

День ко всем выходит алым. Так и ты будь доброй к малым.

Кто наклонится к усталым, тот умножит алтари.

Будь открытой милосердью. Будь как бы щедротной твердью.

Знай, что доброму усердью подчиняются сердца.

Свяжет вольных — свет во взоре. Будь такою же, как море, —

Реки скрыв в своем просторе, влагу жертвуй без конца.

Расточая вдвое, втрое, расцветешь ты как алоэ,

Это древо вековое, чье в Эдеме бытие.

Щедрость — власть, как власть закала. Где измена? Прочь бежала.

Что ты спрячешь, то пропало. Что ты отдал, то твое».

Дева слушает с вниманьем те слова, что дышут знаньем,

Всем отцовским увещаньям у нее привет один.

Царь и пьет, и веселится. Нет причин ему затмиться.

Солнцу хочется сравниться в блеске с светлой Тинатин.

За своим дворецким старым шлет, чтоб шел он с пышным даром,

Чтоб в даяньи щедро — яром истребил сполна казну.

«Все неси. Всего мне мало». И без меры раздавала.

Не гадала, не считала. «Никого не обману».

Все дары, что знала с детства, собирала с малолетства,

Все блестящее наследство в день единый раздала.

Ей отцовская наука — достоверная порука.

Как стрела летит из лука, так поспешною была.

«Всех мулов, ослов ведите». Повелела пышной свите:

«Дорогих коней явите». Топот, ржанье, кони тут.

Блещет шелк. Толпой солдаты, царской милостью богаты,

Веселятся, как пираты, как разбойники берут.

Точно турок в горных срывах бьют, — и нет числа счастливых.

Рой арабских пышногривых легконогих мчат коней.

Разметалась, отдавая, словно буря снеговая: —

Стар ли, дева ли младая, были все богаты в ней.

День прошел. Был пир веселый. Пили, ели, точно пчелы.

На цветах. Один, тяжелой думой царь был омрачен.

С наклоненной головою он сидел перед толпою.

Шепот шумной шел волною: «Отчего печален он?»

Крася ликом пир медовый, властный в бой вести суровый,

И как лев скакнуть готовый, солнцеликий Автандил

Был с Согратом знатным рядом, и его проворным взглядом

«Почему так чужд отрадам царь?» он быстро вопросил.

«Верно, мысль пришла какая, неприветная и злая», —

Отвечал Сограт, вздыхая: «Горя — нет, и весел — час».

Автандил сказал: «Так спросим. Слово шуточное бросим.

Мы без пользы тяжесть носим. Почему стыдит он нас?»

Автандил с Согратом встали, кубки полные им дали,

И веселые упали на колени пред царем.

Говорит Сограт шутливый: «Царь, ты точно день дождливый,

Нет улыбки, нет красивой на немом лице твоем».

И добавил он лукаво: «Впрочем, сердце в скорби право:

Дочь твоя — она забава, все богатства роздала.

Не давай ей пышной части, и, лишивши царской власти,

Упасешься от напасти и уволишься от зла».

Усмехнулся царь. Такого ожидать не мог он слова.

На советчика скупого все же глянул он светло.

«Я ценю твое раченье. И достоин ты хваленья.

Но скупое попеченье никогда ко мне не шло.

Нет, не в том моя забота. Старость близится, дремота.

И остаться не охота без достойного бойца.

Дней увяло все цветенье, и не передал уменья

Быть бойцом без посрамленья никому я до конца.

Это правда, дочь имею, холил дочь, обласкан ею.

Все ж я сына не лелею. Не дал бог. И нет уж сил.

Кто здесь луком отличится? Или в мяч со мной сразится?

Автандил едва сравнится, ибо я его учил».

Гордый, юный, весь — стремленье, слушал эти восхваленья.

И с улыбкою смиренья затаил он торжество.

Как улыбка та пристала к лику юного, где ало

Рот горел, — как снег блистала белизна зубов его.

Царь спросил: «Чего смеешься? И чего ты робко жмешься?

Ну, зачем не отзовешься? Или я тебе смешон?»

Юный молвил: «Разрешенье дай сказать мне, в оскорбленье

Не вменяя дерзновенье. Да не буду осужден».

Царь ответил: «Молви слово. Не приму его сурово.

Скрепа клятвы — святость крова, имя светлой Тинатин».

Автандил сказал: «Так смело молвлю: хвастаться не дело,

Но моя б стрела поспела в цель верней, о, властелин.

Под твоими я ногами прах. Но, меряясь стрелами,

Буду первый, — пред полками эту клятву я даю.

Кто со мной в стрельбе сравнится? Ты сказал. Тут что ж судиться.

Может этот спор решиться лишь с мячом, с стрелой, в бою».

Царь сказал: «Не будем вздорить, на словах не стану спорить.

Дайте лук. Чье имя вторить будут после, так решим.

Пред свидетелями в поле будем мы на вольной воле,

Там о нашей молвят доле: кто ловчей, победа с ним».

Автандил повиновался. И на том их спор прервался.

Каждый весел был, смеялся. Чуждым был им взгляд косой.

Был заклад меж них скрепленный: тот, кто будет побежденный,

С головою обнаженной, три он дня ходи такой.

И двенадцать слуг примерных царь призвал для этих верных

Состязаний беспримерных, чтоб давали стрелы им.

«Пусть двенадцать их за мною за любой следят стрелою.

Шермадин один с тобою, хоть один, он несравним».

Ловчим молвил: «По равнинам, как гроза стадам звериным,

Соберитесь, и единым обоймите их кольцом.

Пусть помогут вам солдаты». Пир окончен, пир богатый.

Были вина, ароматы, и веселье за столом.

Автандил, чуть солнце встало, был одет уж в цвет коралла,

Лик рубина и кристалла в золотом горел огне.

Под покровом златовейным, весь он был цветком лилейным.

Так явился чудодейным он на белом скакуне.

Царь разубран знаменито. Весь народ кругом как свита.

Поле воинством покрыто. Всяк охоту видеть рад.

Многоокая облава. Смех, и шутки, и забава.

На кого-то глянет слава? Будут биться об заклад.

Царь велит готовить стрелы, чтоб во все послать пределы.

Счет велит им делать смелый, всех ударов верный счет.

И рабов двенадцать верных ждет тех выстрелов примерных.

Будут стрелы в козах, в сернах. Отовсюду дичь идет.

Без числа стада, как тени. Быстроногие олени.

Скачут козы в белой пене. Мчатся дикие ослы.

Чудо видеть — и какое! Бег напрасен, — бьют их двое.

Тетиве не спать в покое, многократен свист стрелы.

Топчут конские подковы пыль. Покров встает суровый.

Солнце скрыл. А в жертве новой, просвистав, дрожит стрела.

Кровь течет по шерсти белой. Новый свист, несутся стрелы,

Дрогнет зверь и, онемелый, рухнет, — сразу жизнь ушла.

Если ж кто стрелой лишь ранен, прочь бежит, но бег обманен,

Нет исхода, неустанен этот ток разящих стрел.

И не зеленью, не новью, все поля покрылись кровью,

Бог, исполненный любовью, в небе гневом возгорел.

Кто смотрел на Автандила, как рука его стремила

Ход стрелы, как верно била, как к нему кругом все шло,

Видя зрелище такое, сердце словом тешил вдвое:

«Он прекрасен, как алоэ, что в Эдеме возросло».

Минул день, зверям печальный. Смерян бег равнины дальной.

На краю поток хрустальный об утес волну дробил.

В темной чаще звери скрылись. Кони там бы не пробились.

Отдыхали, веселились Ростэван и Автандил.

Нет предела их утехам. И один сказал со смехом:

«Метче я!». Другой же эхом: «Метче я!» — сказал в ответ.

И зовут двенадцать верных. «Чьих же больше стрел примерных?

Счет чтоб был из достоверных. Правда — сплошь, а лести — нет».

Отвечают: «Затемненья правде нет, и, без смягченья,

Ты не выдержишь сравненья, царь, тебе враждебен счет.

Хоть убей нас, нет нам дела, но тебе мы скажем смело:

Где его стрела летела, зверь ни шагу там вперед.

Всех две тысячи убили. Двадцать лишку в Автандиле

Смерть нашли. В той меткой силе промах луку незнаком.

Как наметит, так уж строго — зверю кончена дорога.

А твоих собрали много стрел, рассыпанных кругом».

Царь смеется, смех кристален. Злою мыслью не ужален,

Он ничуть не опечален. «Что ж, победа не моя».

За приемного он сына рад, в том счастье, не кручина.

Любит сердце — что едино, любит роза соловья.

Миг вкушая настоящий, вот сидят они у чащи.

Как колосьев строй шуршащий, смотрит воинов толпа.

Возле них двенадцать смелых, ни пред чем не оробелых.

Видно, как в лесных пределах вьется вод