В. Что главное в чуде: эффектность или эффективность?

Здесь, конечно, возникает вопрос: не слишком ли изящно мы подменяем одно понятие другим, не уходим ли мы от очевидного значения слова «чудо»? Многим покажется, что термин «чудо» употребляется в церковных текстах для обозначения только явных (внешне) проявлений Божественного присутствия.

Однако это далеко не так. Величайшее чудо воплощения Слова Божия во утробе Девы — а оно любыми церковными текстами именуется чудом — вообще не имело непосредственных свидетелей (даже праведному Иосифу Обручнику было возвещено о нем позже) и, согласно Свяшенному Писанию, не сопровождалось знамениями. Однако Церковь в тропаре праздника называет это чудо началом и даже явлением таинства нашего спасения (снова возвращая нас к синонимии понятий чуда и таинства). Повествуя о чуде Рождения во плоти Слова Божия, Церковь во многих песнопениях подчеркивает именно его незамеченность для мира, в которой выражается смирение и истощение Воплотившегося Слова, однако говорит: «Велие и преславное чудо (греч. «парадоксон фавма». — А.П.) совершися днесь...»[8]

Наблюдая за тем, как употребляется слово «чудо» в языке Церкви (в первую очередь в ее полных высочайшего святоотеческого богословия богослужебных текстах, к примеру, в упомянутых службах Благовещения, Рождества и др.), нужно признать: Церковь нередко говорит и о чудесах, не сопровождавшихся внешними эффектами, знамениями. Это заставляет нас различать факт самого чуда (так или иначе засвидетельствованный Церковью факт Божественного присутствия) и внешнюю явленность чуда как внешнее действие, знамение в результате чуда, вообще тот или иной внешний результат.

И вывод здесь прост: чудо может сопровождаться «знамением» (внешним знаком чуда), а может и не сопровождаться. И чудо пришествия Спасителя в мир, и чудо Его снисхождения во ад и Воскресения сопровождались некоторыми знамениями, иногда явными для всех (как померкшее солнце и рассевшаяся земля при Распятии), иногда — явленными единицам (волхвам, пастухам), что, заметим, уже переводит их в разряд «знамений пререкаемых». Но соборным разумом Церкви эти знамения никогда не воспринимались как обязательное и необходимое удостоверение нашей веры в чудо соединения человека с Богом, как доказательство правдивости чуда. Ибо какое внешнее событие в мире вещей достаточно само по себе для доказательства присутствия в мире Самого Бога? И как оно его докажет? Не будет ли такое знамение всегда «пререкаемым», оспариваемым? Только «Новое Небо и новая земля» Апокалипсиса вместо «свернувшихся, как свиток», ветхих неба и земли — вот, пожалуй, единственное непререкаемое знамение Божественного присутствия (см.: Матф. 24, 27-31).

Поэтому знамение очевидного для всех самовозгорания огня и не может православным человеком рассматриваться как необходимое (требуемое) доказательство правдивости чуда благодатного огня. Внешнее знамение может, если имеет место, свидетельствовать о чуде, но не может быть необходимым доказательством самого факта чуда. Для нас доказательством благодатности всего церковного «мистериона» является слово Христа, сказанное апостолам о силе их действий (Мф. 18, 18-20, а также Ин. 20, 22-23).

Для обывателя, безусловно, чудо предстает только через свою внешнюю сторону и воспринимается настолько, насколько оно проявляется внешне. Неслучайно в вышеупомянутой словарной статье подчеркивается принципиальное различие между библейским пониманием слова «чудо» и отраженным в обыденном языке «первобытным представлением» о чуде, которое «продолжает жить в язычестве, в магии и на низших уровнях бытовой религиозности (даже в теистических религиях)» и согласно которому «чудо есть то, чему можно «чудиться», т.е. удивляться»[9]. Таким образом, даже словарь подчеркивает разницу между «обычным» (обывательским) и библейским значениями слова «чудо».

Но с богословской точки зрения нет оснований всегда проверять присутствие Божие внешними проявлениями, ибо христианам дано воспринимать Бога «в духе и истине». Уместно вспомнить здесь и слова святителя Григория Богослова из Слова 45-го, «На святую Пасху», которое по уставу положено читать на Светлой Пасхальной Заутрене: «Много было в то время чудес: Бог распинаемый, солнце омрачающееся, и снова возгорающееся (ибо надлежало, чтобы и твари сострадали Творцу), завеса раздравшаяся... земля колеблющаяся, камни расторгшиеся... мертвецы восставшие во уверение, что будет последнее и общее воскресение... Но ни одно из них не уподобляется чуду моего спасения. Немногие капли крови воссозидают целый мир, и для всех людей делаются тем же, чем бывает закваска для молока, собирая и связуя нас воедино»[10].

Как мы видим, выше всех знамений святитель ставит тот эффект, который должно произвести Воскресение Христово в наших душах. Воскресение наших душ — вот опытное доказательство, вот непререкаемое «знамение» Воскресения Христова (именно так рассматривает дело преподобный Симеон Новый Богослов в Слове 42-м; см.: «Слово 42-е. Что есть таинство воскресения Христова? Как в нас бывает воскресение Христово, и как вместе с сим бывает воскресение души?»[11]). Это позволяет нам сказать, что смысл, или эффективность любого чуда, заключается именно в том, чтобы послужить нашему спасению, а не в привлечении внимания или информировании посредством внешнего эффекта.

Это будет верно в отношении и многочисленных чудес, упомянутых в Ветхом Завете, спасавших избранный народ ради грядущего обетованного всемирного спасения, и в отношении евангельских чудес, ибо Спаситель не просто являл Свою силу, но избавлял людей от «скорбей, гнева и нужды», и в отношении чудес, зафиксированных в церковной истории. Евангелие знает только два чуда, где спасительный смысл чуда состоял именно во внешнем явлении Божественного присутствия, ради свидетельства об Истине: Богоявление при Крещении Спасителя и Его Преображение (причем в последнем случае невозможно говорить о «знамении», так как это было явление избранным ученикам, по сути, тайное явление).

Возвращаясь к вышеупомянутой словарной статье и резюмируя ее идеи, можно сказать, что смысл чуда всегда — в явлении Божественной Любви, в проявлении заботы, «смотрения» о человеке, и больше всего это видно в готовности Бога заботиться об отдельном человеке так же, как и обо всем мире[12]; в этом максимально являет себя Божественная любовь. В этом смысле чудо (вмешательство Творца ради «частного случая» спасения) есть не нарушение, а напротив, проявление закономерности — «закона любви», по которому Бог, как «пастырь добрый», готов спасти каждого и в масштабах мировой истории спасает «всего Человека». Таким образом, спасительность может быть по праву названа главным критерием христианского чуда.