Открытое письмо к анархистам подполья всех городов России

 

Дорогие друзья!

Позволяю себе обратиться к вам с настоящим письмом. С тем, чтобы пробудить в вас задавленное вашими чувствами возмущения сознание – сознание искренних людей, стремящихся к полному торжеству революции. Ошибочно, конечно, говорить, что вы работаете на средства Деникина, ибо я знаю вас, так же как и вы меня, и знаю, что многими из вас руководят чистые искренние порывы возмущения против некоторых действий (не власти и не партии, а некоторых лиц, стоящих у власти и состоящих членами РКП (большевиков).

Но, друзья, в семье не без урода, это вы знаете и по составу своих федераций. Для того чтобы искоренить все позорные явления и действия некоторых партийных работников, для этого не нужно слишком далеко отходить от жизни и деятельности партии, не нужно закрывать глаза на те условия, в которых приходится вести работу коммунистической партии, а нужно войти в ряды партии и всеми силами противодействовать разложению партии. Прав был тов. Рощин,[252]говоря: «Почему вы не работаете с большевиками? Если бы вы работали с ними, мы бы перевернули весь мир». И действительно, приходится сожалеть, что такие люди, полные силы, энергии и храбрости, – люди, которые во все века числились десятками, гибнут бесцельно, загораясь своими искренними, но ошибочными чувствами возмущения, отбрасывая в сторону всякие критические, здоровые размышления, не желая сознать ошибочности своих чувств и своих действий; нет ошибки в том, что своими действиями вы играли на руку Деникина. Вы шли с ним за контрреволюцию, против народных завоеваний. Пусть нет по‑вашему революции, нет свободы, но есть народные завоевания, есть улучшения народного быта в областях политических и экономических; пусть нет революции, но мы неуклонно идем в царство социализма, правда, медленно, но все же идем; правда, вы не замечаете этих частичных улучшений, ибо вы оторваны от жизни, от массы; правда, вы не замечаете революции, так же как не замечал ее и я, работая с вами. Но мы были оторваны от революции, мы избрали неправильный путь для борьбы. Мы взяли на себя задачу защиты угнетенного, на наш взгляд, рабочего, но мы ошиблись. Большего счастья при современной разрухе, которая вызвана войной, дать невозможно. Ни вы, ни сам народ, пока есть фронты, не могут добиться лучшего существования, ибо разрушено производство, все силы, способные поднять его, отданы фронту, существует блокада и проч. и проч. и проч. Все это исчезнет с прекращением войны, и все‑таки, несмотря на все эти дефекты, несмотря на неудачные условия, в которых приходится вести строительство новой жизни, несмотря на многие ошибки, все‑таки многое сделано в смысле организации политической и экономической жизни страны. Ошибочно думать, конечно, что партия большевиков творит жизнь страны; нет, творит ее сам народ непосредственно. Партия большевиков является ни более ни менее как руководительница, как чертежник, дающий народу определенный план. Народ же проводит этот план в жизнь. Здесь нет власти, здесь опыт, знание, все, что хотите, но не власть. Что же касается политической жизни страны, здесь, да, есть власть, но эта власть – временная власть, на время революции, на время гражданской войны. По окончании войны она сама по себе сойдет на нет, сама изживет себя, ибо будет бесполезной. А в данный момент, в момент, когда вся контрреволюционная свора опричников хватает за горло, хочет задушить революцию, – в этот момент каждый здравомыслящий человек скажет: «Да, власть необходима», – и множество фактов подтверждают необходимость власти во время революции; кто не слеп, тот в этом сознается. Я не взял на себя задачи сагитировать вас, нет, я поставил себе скромную цель сказать вам, что мы все заблуждались, что анархия хороша – это факт, но что она придет не через индивидуальные бунты, восстания и терроры, а через эволюцию умов, через революцию интеллекта человека – это тоже факт.

Я хочу сказать: друзья, возьмите свои чувства в руки, оставьте всякие попытки к восстанию, ибо это грозит всем завоеваниям революции. Я знаю, что тяжело видеть задавленного человека, но его задавили условия, а не партия. Ведь мы сами говорили, что, переменив условия, переменится и человек, но в том‑то и дело: переменить условия жизни в данный момент бессильны кто бы то ни был – ни партия, ни народ, ни анархисты, ибо весь творческий элемент на фронте, весь народ там. Оставить фронт – значит, подписать себе и завоеваниям смертный приговор. Возможно, я заблуждаюсь, не знаю, но кто думает иначе, кто верит, что анархия придет не благодаря эволюции умов и культурно‑просветительной работе, а через восстания, пусть выступит на страницах этой газеты в дискуссионном порядке, не подписывая своей фамилии. Безразлично, легальные ли анархисты или подпольники всевозможных городов России, я знаю, что во мне ошибки быть не может, ибо много материала видел я по организации жизни рабочего класса. Многое уже в жизни, многое проводится, а еще больше прове‑дется, когда кончится война. Медлительность проведения в жизнь улучшений жизни страны объясняется не индифферентностью партии, а условиями гражданской войны.

Я верю, друзья, в проблеск вашего сознания, я верю, что вы поймете ложность выбранного вами пути, ибо наше заблуждение стоило жизни К. Ковалевичу, Соболеву, В. Азарову и многим другим. Вам известны эти лица, эти наивные дети, готовые для революции отдать свои жизни. За что погибли они? За то, что они жили искренними чувствами. Их сознание было поглощено чувствами. Но чувства хоть и искренние, но большинство ошибочны.

Я знаю, что представлял из себя Соболев, человек безумной храбрости, способный сам индивидуально перевернуть многое. Вся работа его была направлена на торжество революции. Бескорыстная натура. Имел в своем распоряжении сотни тысяч, и когда у него порвались солдатские штаны, он пошел на Сухаревку,[253]желая купить другие. И когда он узнал, что цена штанам от 1000 до 1500 рублей, ему стало жаль денег, и он не купил; так и умер в старых, грязных, солдатских штанах. Человек, выбрасывающий для работы, не задумываясь, десятки и сотни тысяч, пожалел 1000 рублей на покупку штанов, и такие‑то люди гибнут жертвой своего заблуждения, которые не видели выхода, но могли узнать, где же действительно торжество революции, торжество завоеваний рабочего класса. За что погибли? За заблуждение. Зачем оно? Одумайтесь!

С товарищеским приветом Миша Т.

 

5.

 

Вы просите песен, их нет у меня, но что знаю о жизни и деятельности организации, я сообщу, основываясь на личном наблюдении и на тех сведениях, которые слышал от К. Ковалевича.

Начало этой организации положил, по сведениям Ковалевича, некто Бжостек, выпустив 1‑ю листовку к 1 мая. Потом недостаток средств и людей заставил на время прекратить работу, уехать на Украину, найти средства и людей для работы; там он и затерялся, не найдя ни средств, ни людей. После долгого ожидания, приблизительно двух месяцев, Ковалевич поехал вслед за ним на Украину, с тем чтобы разыскать его. Доехал он до Харькова, Бжостека там не нашел, дальше ехать не захотел и остался в Харькове. Когда Деникин стал подходить к Харькову, он, получив от какой‑то группы средства и подобрав себе публику (латышей часть), выехал с ней из Харькова. По приезде в Москву Ковалевич взялся за установление связи с рабочими, а остальная публика села в ожидании у моря погоды. Когда средства стали подходить к концу, они решили их пополнить и взяли (первое их дело в Москве), если не ошибаюсь, в отделении народного банка на Серпуховской площади. Второе дело – я не знаю, где они брали; третье – народный банк, Большая Дмитровка. После чего все латыши из Москвы уехали. В Москве осталась незначительная группа под руководством П. Соболева, которая незадолго до ареста сделала еще где‑то экспроприацию. Потом они куда‑то уезжали. Когда они вернулись, я не знаю, ибо вплоть до своего ареста я их ни разу не видел. За все время своего нахождения в Москве они выпустили следующие листки:

1) «Правда о махновщине», 2) «Где выход», 3) «Извещение», 4) «Декларация», 5) № 1 газеты «Анархия», 6) «Медлить нельзя» и 7) № 2 газеты в следующем количестве; 1) количества не знаю, 2) 15 000, 3) не знаю, 4) не знаю, 5) не знаю, 6) 3000 и 7) приблизительно 3000, причем печатались они в следующих местах: 1) и 2) – через Молчанова, который по просьбе Ковалевича нашел типографию; 3), 4), 5) и 7) – в подпольной типографии и 6) – в одной типографии, которую по просьбе Ковалевича нашел некто Мухин. Взрыву в Леонтьевском пер. предшествовали следующие обстоятельства. В тот же день в 3 часа, по рассказу Ковалевича, явился на Арбат один левый эсер,[254]который сказал якобы, что вечером состоится собрание комитета РКП (б), на котором будут все видные представители партии и будут обсуждать вопрос о введении в Москве осадного положения и о борьбе с анархистами подполья, о которых комитет якобы имел уже некоторые сведения, об ее работе, об ее количестве. В тот же день вечером акт был сделан. Кто принимал в нем участие, точно не знаю, но знаю, что там были Соболев, Барановский, Миша Гречаников; кто бросил бомбу, не знаю, но факт тот, что дело, сделанное под влиянием чувств, им самим не доставило никакого удовлетворения, они сами испугались своего акта, когда узнали, что большинство погибших там рабочих. Чем и можно объяснить тот факт, что «Извещение», выпущенное после акта, было подписано не организацией, а каким‑то несуществующим повстанческим комитетом. По всему вероятию, и они боялись взять на себя ответственность за дело, которое впоследствии они же сами ничем не могли оправдать и не оправдывали, и если впоследствии они опять кричали в своей газете о том, что сделали они, то я лично думаю, что это вызвано не сознанием самого акта, а скорее их упрямством, их нежеланием сознаться в своей ошибке, короче, желанием остаться правыми в своих действиях. Вот все, что можно сообщить о жизни и деятельности организации анархистов подполья.

Что касается отношения большинства членов этой организации к большевикам, то оно было отрицательным потому, что, по их мнению, в партию вошло много элементов, ничего общего не имеющих с рабочим классом и с революцией.

Отношение к тов. Ленину и Луначарскому было самое хорошее. Несколько раз некоторые из них высказывались, что, если бы им предоставилась возможность без всякого риска убить Ленина, они бы его не убили потому, что уважали его как революционера.

Приблизительно в апреле месяце некто Бжостек, которого я не знаю, приехал в Харьков на розыски Василия Соболева и на подыскание надежной публики на взятие в Москве в каком‑то учреждении 40 миллионов. Соболева он не нашел в Харькове и поехал дальше в царство махновщины – в Гуляй Поле. Встретил он там Марусю Никифорову и остался там, не найдя ни публики, ни Соболева. После отстранения Махно от должности «комдива» части анархистов приехали в Харьков, где в это время был уже и Ковалевич, который приехал в поисках Бжостека. После расстрела штаба Махно приехавшая публика, которая работала у Махно, возмутившись актом расстрела, решила отомстить за смерть махновцев смертью лиц, принимавших участие в вынесении приговора о расстреле: Пятакова, Раковского и др. Но страсти остыли, и решено было начать бить по центру, то есть Москве, откуда якобы исходит все зло.

Этот план поддержал Ковалевич, который давно мечтал о поднятии массового движения рабочих против комиссаров за октябрьские завоевания, безвластные советы и конфедерацию труда. На этом плане они и столковались, начался подбор людей; к этому времени приехал Соболев, который, также согласившись с этим планом, предложил для работы группу латышей приблизительно 18 человек, потом было подобрано человек 6–7 русских, но средств не было, и вот через Соболева были взяты у одной группы средства в размере 300 000 рублей.

Итак, публика сговорилась, подбор сделали, средства достали и, веря в свои силы, двинулись в путь, разбившись на две группы.

Начало сделано. Ковалевич, опоздав на поезд, остался в Харькове. При наступлении Деникина на Харьков ему удалось выехать совместно с еще одним человеком и со мной. По приезде в Москву оказалось, что публика еще не приехала. Но Ковалевич не унывал, он начал подыскивать квартиры, завязывать связи с рабочими и вскоре написал первую листовку – «Правда о махновщине», которую и отпечатал через посредство своего старого знакомого некоего М.[255](меньшевика) в размере 10 000 за 15 000 рублей.

Итак, фундамент был заложен. Приехавшая публика ничего не делала в ожидании возвращения Бжостека и взятия 40 миллионов. Но «барина все нету, барин все не едет», средства пришли к концу. Начали понемногу шевелиться, выходить на разведку и в один прекрасный день взяли отделение народного банка по Серпуховской площади, если не ошибаюсь, на 800 000 рублей, после чего последовала вторая листовка «Где выход» через ту же типографию в количестве 15 000 за 22 500 рублей; потом взяли, если не ошибаюсь, отд… банка на Таганской площади, в каком размере – не знаю. Потом отделение народного банка на Дмитровке, кажется, 800 000 рублей. После чего латыши уехали в Латвию, забрав большую часть средств с собой; оставшаяся публика подыскала дачу, нашла (через чьи руки, не знаю) где‑то шрифт и станок для печатания, устроилась на даче и отпечатала свою декларацию, количество не знаю.

Дальше вам известно из предыдущей записки.

 

ХАРАКТЕРИСТИКА М. ТЯМИНА

 

Любимец матери, рожден в 1895 году, учился в Москве в 1‑м Андроньевском училище. Окончил 3 класса со свидетельством, с большой жаждой учиться и весьма способный. Но нужда заставила отказаться от учения и бросила с ранних лет в работу. В Харькове поступил в переплетную в учение на 3 года; проработав около года, он уже считался мастером, получил оклад мастера и этим поддерживал семью в 5 человек, не считая отца, который служил дворником.

Стремление к знанию заставляло его все свое свободное от работы время, все праздники отдавать на изучение дома разных наук, как‑то: арифметика, алгебра, история, литература и т. д., в дальнейшем посещал Харьковские рабочие курсы, вечерние, где отдался изучению всеобщей истории, геометрии, алгебры, французскогои немецкого языков. Тут же впервые ознакомился с социализмоми познакомился с некоторыми работниками РКП (б), в том числе и с Погодиным. В 1916 году принимал участие в распространениипрокламации против войны иустройстве стачек в своем предприятии, во время революции работал в мастерской и свободное время уделял организации рабочих клубов и библиотек и вообще все время вел мирную, кропотливую культурно‑просветительную работу, где только находил возможным.

Последнее время по приходе Деникина в Харьков был хозяином предприятия Шептелевичем рассчитан, как неспокойный парень, остался без работы, другого места найти не мог и приехал в Москву. Но и Москва встретила его недружелюбно, думал он устроиться в каком‑нибудь учреждении, но это оказалось ему не под силу. Совершенно случайно встретился с товарищами по Харькову, а потом со мной; одно время ходил на курсы по подготовке рабочих и крестьян в высшие учебные заведения, потом записался к Шанявскому[256]и посещал его.

Все время пребывания своего в Москве он мыслью уносился туда, к матери, на юг. Но недостаток в нашем распоряжении средств не дал ему возможности выехать отсюда. Отношение его к организации ни более ни менее как случайное знакомство с членами организации, Казимиром Ковалевичем, с которым он познакомился через меня, потому что Казимир Ковалевич заходил иногда ко мне на квартиру, где был и он. Жил он по фиктивному документу, который достал для него Казимир Ковалевич по предложению Казимира Ковалевича и моему; основанием было то, что в случае моего ареста чтобы он остался нетронутым, как совершенно частное лицо. Убеждения его чисто толстовского свойства, но индивидуального. За все время своего существования он ни разу не держал револьвера в руках и не знал, как с ним обращаться.

Верить в восстание как в спасительную силу он предоставлял глупцам; сам же везде и всегда говорил, что человечество придет к счастью только благодаря эволюции умов и что революция, наоборот, пробуждает в человеке зверские инстинкты, чем и приближает человечество скорее к первобытному, дикому состоянию, нежели к царству социализма. Вообще у него осталось нечто отцовское, который был толстовцем и за все время своего 49‑летнего существования ни разу не мог зарезать курицу, боялся крови и предоставлял это занятие матери. Этим, пожалуй, все сказано о нем, и чуткие люди, мне кажется, вполне удовлетворятся этой характеристикой и не будут копаться в его душе и искать каких‑либо дополнений всего характера или каких‑либо отношений к организации, с которой он положительно ничего общего не имел. Копание в его душе ему доставит только страдания и неприятность, а человеку, решившемуся на это копание, ничего не даст.

Я верю, что это не случится. Дополнений дать он не может.

 

МОЯ ПРОСЬБА

 

Все, что вам необходимо знать о Заваляеве, я вам скажу. Но прошу оставить его в покое, ибо я его слишком люблю. Нового он вам сообщить ничего не может, все, что он знал, он мне рассказывал, все, что я вчера сообщил вам, это было взято от него и отчасти из моих личных наблюдений и бесед с Казимиром Ковалевичем. Относительно его фамилии: пусть он сочтется для всех Заваляевым, а для вас и меня – моим братом. Не копайтесь в его душе; вы чуткий человек, вы должны понять, как тяжело для него такое положение, в котором он является ни более ни менее как козлом отпущения чужих преступлений; он задержан только потому, что был знаком с Ковалевичем, и только.

Да, я не отрицаю, что он анархист, но он анархист толстовского толку. Вреда от него не может быть никакого. Я его знаю лучше вас, я знаю, что за все время он мухи не обидел, он ни разу не держал револьвер в руках, ибо слишком далек от этого, он все время не верил и порицал метод борьбы, принимаемый подпольниками. Вы рабочий‑революционер, вы чуткий, вы поймете, как тяжело ему было расстаться с матерью, оставив ее на руках 13‑летнего брата. Поиски куска хлеба погнали его в Москву. Здесь он все время имел чисто личную связь с Ковалевичем, ибо кроме у него не было тут знакомых.

Тов., я прошу вас, если вам нужны жизнь или кровь невинного человека, возьмите мою, но отпустите его, а еще лучше, дайте возможность уехать ему к матери в Харьков. Я даю вам честное слово старого работника коммуниста, что он в подобную историю больше не впадет. Отпустите его, вы рабочий, мы тоже рабочие, вам понятно чувство сына к матери. Сообщить он никому не может ничего, предупредить тоже, ибо адресов никаких он не знает, нового ничего сообщить не может, все, что он знает, знаю и я; зачем он вам? Я остаюсь тут, я не верю в свое спасение; вам как личности я верю и уважаю вас, но вам как определенному учреждению я плохо верю. И все‑таки, несмотря на то, я сказал вам все, я всеми силами старался помочь вам скорей ликвидировать это дело. Все, что у меня было, я сообщил. Какие нужно будет дополнения, я скажу. Адреса, которые у меня имелись, я передал. Я, говоря все, исходил отнюдь не из желания спасти себя, ибо я знаю, что если меня не расстреляют, то мне дадут несколько лет тюрьмы, что равносильно смерти, ибо я страшно слаб. Говоря все, я исходил из того, что считаю всю деятельность этой организации вредной для революции и для народа. Для меня для самого важно вырвать с корнем эту язву. Ибо я знаю, что за люди находятся там. У меня еще в первые дни приезда являлось такое желание, но отчасти боялся их мести, отчасти боялся, что меня начнут таскать на допросы как, что, откуда, и т. д. – ЧК. Я даю честное слово: несмотря, будут ли меня караулить или нет, я не уйду до тех пор, пока все главари не будут арестованы. Если будет нужно, я сам лично с помощью ваших сотрудников возьмусь за розыск. Возможно, нам удастся еще найти связь с левыми эсерами. Но одно прошу, отправьте Заваляева к матери. А мне дайте какую‑либо работу при своем учреждении. Или кончайте, меньше агонии.

Уважающий вас (подпись).

 

 

В июне месяце с. г., проезжая мимо Тулы из Бердянска в Москву, три товарища – Николай Бельцев, Григорий Кремер и Андрей Португалец (с последним я только познакомился) – остановились на 2 дня в Туле, где я их встретил. На мой вопрос, зачем они едут в Москву, они сказали, что все парни съезжаются туда, что там предполагается поставить организацию анархистов и что работы будет много. Пользуясь месячным отпуском, я решил тоже поехать в Москву. Приехал я по адресу, на Малый Казенный пер.,[257]где и встретился с членом подпольной организации анархистов подполья Александром Шапиро, с которым я через 5–6 дней пошел на собрание в Сокольники, где нас было 15–17 человек совершенно незнакомых мне людей. На повестке дня стояло только два вопроса: 1) постановка организации и 2) финансовые операции. Собрание продолжалось часа три, но определенно ни к чему не пришли, назначив следующее собрание через 7–8 дней в том же месте, куда тоже собралось человек 20–22, но большинство были опять новые лица. Говорили почти о том же, что и в первый раз, но опять ни к чему не пришли только потому, что не было Соболева на собрании. Вообще его имя вспоминалось часто, и Ковалевич, с которым я познакомился на этом собрании, сказал, что начать без него работу невозможно по многим причинам: связь многих губернских городов, часть уездов и Москва для него знакома больше всего. Уезжая из Тулы на 4–5 дней, я пробыл в Москве 3 недели и все‑таки ничего не узнал; уехал в Тулу, где встретил Якова Глагзона, Дядю Ваню и Сашку,[258]фамилии которого не знаю. Дядя Ваня и Сашка скоро уехали по направлению к Самаре; Глагзон же остался в Туле и через несколько дней сообщил мне, что Соболев в Москве. Меня сильно интересовал этот тип, и я решил опять поехать в Москву, где через 2–3 дня на собрании я встретил его. Собрание было очень оживленно. Соболев выступил с проектом по устройству организации анархистов подполья. Здесь же была предложена тов. Шапиро новая форма организации, так называемая семерка; после сильных прений была принята эта новая форма, по которой и решили строить организацию. О финансовом вопросе говорили очень немного, отложив его до следующего собрания, и, из кого оно состояло, я не знаю, так как не был, а когда дней через десять мы собрались опять, то о деньгах уже не говорили и после этого собрания Яша Краснокутский уехал ставить организацию на Урал. Впечатление на меня более дельных произвели: Соболев, Ковалевич, Краснокутский, Лев Черный, Андрей Португалец и 2 латыша – Адам и Андрей. По моему мнению, они и были организаторами всего. Я знал также, что у них своя группа из 14–15 человек, но на собраниях участвовало не более 7–8 человек. Приехали они тоже с Украины. Ввиду отсутствия средств в организации всякие технические работы откладывались, как, например, постановка типографии, закупка взрывчатых веществ и оружия и т. п.

Вскоре завязалась связь между левыми эсерами, членами ЦК: 1) Павлом Шишко и 2) Семиколенным – и с максималистами: 1) Сундуковым и 2) Петраковым. Судя по разговору этих двух последних, они были знакомы с Соболевым на Украине. Вскоре они исчезли куда‑то из Москвы, и, как я после узнал, они уехали в Тулу ставить дело патронного завода.[259]Оставшиеся в Москве все время говорили, что нужно добыть средства, но все это оставалось словами, хотя, вероятно, кто‑нибудь из группы работал в этом направлении, так как все существовали не работая. Прожив так 10–12 дней, ничего не делая, все стали волноваться, нервничать, пошли раздоры, и 6 человек видных для организации членов откололись от группы и, достав деньги в отделении государственной сберегательной кассы, уехали в Тулу. Приехав туда, они заявили, что они посланы Соболевым для дела патронного завода. Дело должно было быть поставлено 15 августа, но по причинам, мне не известным, оно было отложено до 1 сентября. В этот промежуток приехали еще 5 до этого незнакомых мне парней, и опять образовались две группы: 6 человек, уже ранее отколовшихся, уже официально исключенные из группы, и 5 человек во главе с Сундуковым и Петраковым, которые ставили дело. Между обеими группами открыто завязалась борьба, и хотя до дела было еще далеко, но борьба эта грозила принять роковые результаты, вплоть до убийства друг друга, но в конце концов они все‑таки пришли к следующему заключению: один из шести отколовшихся должен был быть во время дела и определенная сумма из взятых денег должна была пойти в пользу шести. Но во время дела 1 сентября посланный из шести Николай Беляев ушел с поста, что почти и провалило все дело. Пока все это происходило в Туле, в Москве в это время была совершена экспроприация на Большой Дмитровке в нарбанке. Как это дело ставилось и кто был его участником, я наверное не знаю, но, судя по разговорам, в этот день участвовала вся группа латышей, Соболев, Гречаников и еще несколько, как будто 22 человека. Вскоре же после экспроприации группа латышей, взяв деньги, взятые в нарбанке, уехали в Латвию ставить организацию анархистов подполья. Деньги же из Тулы были привезены в Москву, причем из этих денег было выдано максималистам 400 000 рублей и группе отколовшихся 350 000 рублей.

Остальные же деньги распределились между анархистами и максималистами, но каким образом – не знаю. С этого же времени закипела работа и в организации. Стали приобретать оружие, взрывчатые вещества, которые привозились из Брянска, и стала ставиться типография. Судя по разговорам, я знал, что для типографии где‑то нанята дача, но где она находится, знали очень немногие, кажется всего пять человек. После выпуска газет и листовок Хиля был командирован в Иваново‑Вознесенск, где к его приезду была приготовлена экспроприация; кем и где было поставлено дело, я не знаю, и, вероятно, Хиля случайно попал на это дело, в котором он и принял участие.

По его приезде в Москву за деньгами в Иваново‑Вознесенск был послан, кажется, Глагзон, и, сколько денег он привез, я не знаю. Тут же была совершена экспроприация у Страстного монастыря, в каком учреждении, я наверно не знаю. Вообще о всех делах мы, рядовые члены организации, узнавали только по совершении их. За несколько дней до провала квартиры на Арбате Соболев, Глагзон, Гречаников и Шестеркин уехали в Тулу, кажется, ставить организацию. Там к ним примкнули левые эсеры Чеботарев, Костромин, Судаков и Сидоров и была совершена экспроприация на 600 000 рублей, но наверное не знаю где, кажется, в объединении кооперативов. Деньги в размере 200 000 рублей были оставлены этим 4 эсерам. Во время провала квартиры на Арбате ко мне пришел Азаров и велел ехать в Тулу, найти там Соболева и предупредить о провале на Арбате. В Туле же я узнал о последней экспроприации. Предупрежденный мною Соболев и товарищи через день уехали из Тулы, а я остался, чтобы пожить дня 2–3 в Туле. О всех делах, как я уже напоминал, мы, рядовые члены, узнавали после, но не посредством собрания, так как у нас их совершенно не было, а просто в разговорах между собою. Мы только наверное знали, что деньгами заведовали Ковалевич и Глагзон. Деньги на существование членов организации распределялись не знаю как, но я лично получал 15 000 рублей в месяц. Адресов мы друг друга не знали, известные же явки были – на Арбате, 30, и кофейная около памятника Гоголя. Кофейная была снята организацией и заведовали ею две девушки – Таня и Мина. Соболев, кажется, знал все квартиры, так как многие товарищи приходили ко мне по распоряжению Соболева.

Взрыв в Леонтьевском переулке подготовлялся, вероятно, активными членами организации, так как мы, рядовые члены, абсолютно ничего не знали, только по совершении акта на второй день мне лично была поручена Ковалевичем пачка листовок с приказанием разбросать ее. Думаю, что и остальным было вручено то же самое. Событий же от провала квартиры на Арбате до моего ареста я не знаю, так как был в Туле.