Глава 8. Суждение. Каринский

 

Как я уже показывал, мышление понимается логиками суженно, по сравнению с действительностью. Оно, на их взгляд, состоит из использования представлений, суждений, понятий и умозаключений. Причем все перечисленные явления считаются логиками приемами мышления.

Понимание логиками представлений полностью совпадает с их пониманием психологами, а значит, не имеет никакого отношения к действительности. Даже хуже: вместо того, что мы все понимаем под представлением, когда говорим: представьте себе, — логики понимают под ним простейшие чувственные образы, то есть образы, созданные из впечатлений, едва полученных восприятием. Я подробно писал об этом во «Введении в науку думать» и просто опущу в этой книге.

Что же касается суждений, которые, как кажется, и должны быть основным содержанием рассуждения, я построю свой рассказ на классической работе современника и тезки Владиславлева Михаила Ивановича Каринского (1840–1917).

Будучи профессором кафедры метафизики Петербургской духовной академии, он, как ни странно, был близок к материализму, а в логике первым стал сближаться с так называемой алгеброй логики — предшественницей современной символической логики. В 1880 году он защитил диссертацию «Классификация выводов», где попытался «разработать такую классификацию умозаключений, чтобы она включала по возможности все виды умозаключений, применяющихся как в процессе научного мышления, так и в практике обыденных рассуждений» (Кондаков, с. 208).

Как видите, вывод для логиков тождествен заключению. Поэтому я расскажу об умозаключении по работам учеников и последователей Каринского, а из его диссертации постараюсь извлечь понятие об основе умозаключений — о суждении.

Напомню, современные логики считают, что:

«Суждение — форма мысли, в которой утверждается или отрицается что-либо относительно предметов и явлений, их свойств, связей и отношений и которая обладает свойством выражать либо истину, либо ложь» (Кондаков, с. 503).

С разговора о суждении начинается вся диссертация Каринского, это слово открывает Введение:

«Суждений, которые не нуждаются ни в каком доказательстве, или так называемых аксиом, очень не много. Суждений, которые служат простым, точным выражением наблюдаемых фактов, правда, бесчисленное множество; но они редко входят непосредственно в системы наук в качестве научных положений; по большей части они служат только посылками для вывода научных истин.

Почти все содержание знания составляют суждения выводные, так что вывод по всей справедливости можно назвать той формой нашего убеждения в истине, которая всего чаще применяется в науке. Постоянно также пользуемся мы им и в жизни» (Каринский, Классификация, с. 5).

Единственное, что обязательно надо добавить к этому исходному утверждению: почти все содержание научного знания…

В этой недомолвке скрыто многое, начиная с научного хамства. Ученый склонен грубо принижать ценность того, чем владеет народ, и столь же грубо преувеличивать значение науки. То, что это — яркая и грубая ошибка, хорошо видно на примере того, как психологи не понимают, что такое образ мира. В сущности, это понятие до сих пор не разработано в научной психологии, и психолог запросто может приравнять к образу мира какую-нибудь научную картину или одну из его «моделей», разработанную кем-нибудь из философов.

При этом Образ мира — это всеобъемлющее понятие, определяющее всё содержание нашего сознания. Объем его настолько велик, что все потуги науки считать свои знания чем-то основательным в действительности есть лишь попытка привязать наше зрение к пене, закрывающей океан. В Образе мира хранятся все те знания, которые делают возможным науку, ее знания и само выживание человека на Земле.

Поэтому недомолвка Каринского — это признак основательнейшей неполноценности его труда, выражающейся в том, что он не видит действительного мира. Именно поэтому его и утаскивает со временем в алгебру логики, то есть в миры форм подальше от жизни.

Остается для меня под вопросом и то, что суждения могут быть простым, точным выражением наблюдаемых фактов. Если я гляжу на вещь и называю ее: зима, луна тут, я одет, — как сделал когда-то мой сын, едва научившись говорить, — являются ли эти высказывания суждениями? А между тем они — выражения непосредственно наблюдаемых ребенком «фактов». То есть имена для того, что он видит.

Могут ли быть суждения, в которых не присутствует сомнение и не сделан выбор? Зачем судить о том, что ты просто видишь? Боюсь, Каринский упростил и понятие суждения, как до него упростили понятие представления. Он небрежен в этой работе по отношению к суждению, поскольку спешит к главному — к выводам. Но мы знаем, что логика строит свои выводы из суждений, значит, быть небрежным к суждениям при изучении выводов недопустимо.

Поэтому я оставляю эту первую работу Каринского и попытаюсь понять, как же он видел суждения, по его «Логике», которую он читал на Бесстужевских курсах в 1884-85 годах. Здесь он вынужден давать полноценные определения понятиям, которые использует.

Объявив исходно логику «наукой о познании», Каринский вынужден давать определение знанию, что совсем не лишнее, если вспомнить, как он свел всё знание к знанию научному. Он вообще был яркий поборник насаждения научности. В действительности, Каринский и здесь избегает давать простое и понятное определение своего предмета. Он говорит хитро:

«Познание имеет своим предметом все существующее и своей задачей — познание этого существующего так, как оно существует» (Каринский, Логика, с. 181). И далее спорит с воображаемыми противниками, утверждая, что познание сущего возможно. Но что такое само знание он, я предполагаю, говорит только по окончании спора. Впрочем, судите сами:

«Во всем предыдущем мы старались уяснить, что логика есть наука о познании, познание же имеет своим предметом существующее, теперь обратимся к главной форме знания.

Форма, в которой выражается наше познание, есть суждение; суждения мы можем делить на положительные и отрицательные, общие и частные, как это одинаково делают Аристотелевская логика, так и индуктивная. Но не останавливаясь на этом делении, постараемся точнее определить две основные части суждения — субъект и предикат» (Там же, с. 183).

Итак, независимо от того, что такое само по себе знание, его форма, — то есть то, в чем оно воплощается как содержание, — оказывается суждением!

Это дико даже с точки зрения обычной логики. Не обращая внимания на то, что представления не есть простейшие образы, примем, что существуют образы, простейшие образы и образы сложные. Простейшие образы, рождающиеся из впечатлений, отражают действительность просто и точно. Насколько, конечно, им позволяет несовершенство наших органов восприятия. Но это данность, и я ее не учитываю.

Как вы помните по «Классификации выводов», даже эту способность образов — просто отражать действительность — Каринский отдал суждениям. Он словно бы не признает представлений, а уж про образы я и не говорю. Именно этот отказ от психологизма и приводит его к математизации логики. Он говорит о познании существующего, но не признает существования сознания и душевного мира. Они мешают ему.

Знание, безусловно, не ограничивается только суждениями. Хотя, возможно, он имел в виду, что логическое или научное знание умещается в суждениях и выводах из них. Каринский, безусловно, неправ, так небрежно обходясь с собственным предметом. Даже советская логика, как это записывает словарь Кондакова, в целом тоже больная научностью, не согласна с ним:

«Знание — целостная и систематизированная совокупность научных понятий о закономерностях природы, общества и мышления, накопленная человечеством в процессе активной преобразующей производственной деятельности и направленная на дальнейшее познание и изменение объективного мира» (Кондаков, с. 162).

Советские логики чрезвычайно уважали Каринского за то, что тот звучал так материалистично и подходяще. Нравилось им и то, что знание — это совокупность научных понятий, даже если они накоплены до науки!

Ну, а ненаучные понятия? Или просто то, про что мы говорим: я знаю… Это знания или бытовое заблуждение? То есть знание низкого качества, можно сказать, и не знание вовсе? А если существует знание высокого качества, научное знание, то оно говорит о природе знания больше, чем знание низкого качества? И является ли знание высокого качества лучшим свидетельством о том, что такое знание?

Если у знания есть природа, то для нее совершенно все равно, как мы оцениваем свои знания, как научные, бытовые или вообще заблуждения. Заблуждения — совершенно такие же знания для той природы, которая позволяет нам их иметь. Тем более что сегодня наука оценивает собственные знания как передовые достижения, а завтра — как хлам и ошибки! А послезавтра — вообще как мракобесие!

Из Каринского, как и из любого другого выдающегося мыслителя, можно было бы выбрать то, что удалось ему лучше всего. Так советские логики брали у него теорию выводов, а современные русские брали лучшее у советских. Но как доверять выводам Каринского, если он был небрежен в самых основаниях своих рассуждений? Я понимаю, что если пропущу начало, поддавшись горячим уговорам: там после будет здорово! — я могу попасть под очарование этого мастера…

Но есть ли очарование то, что дает познание? Каринский разработал теорию выводов и умозаключений, на которых строится многое в работах современных очарованных логиков. Именно поэтому я ограничусь той частью его сочинений, в которой он еще не очарователен.

 

Глава 9. Понятие. Челпанов

 

Георгий Иванович Челпанов, возможно, ярче других логиков высказал ту странность, которая лежит в основании этого искусства: «Психология рассматривает мышление так, как оно есть, логика так, как оно должно быть» (Челпанов, Учебник логики, с. 2).

Странность в том, что все логики знают, что мышление ДОЛЖНО быть каким-то, но никто не сказал, почему и кому оно должно. Они это ПРОСТО знают, и не нужно лишних вопросов. Могут правда добавить:

«Подобно тому, как этика указывает законы, которым должна подчиняться наша жизнь, чтобы быть добродетельной, и грамматика указывает правила, которым должна подчиняться речь, чтобы быть правильной, так логика указывает нам правила, законы или нормы, которым должно подчиняться наше мышление для того, чтобы быть истинным» (Там же).

Бесконечные вопросы! Что такое истина? Как логик оказался ее собственником, почему именно он знает, что есть истина? Что есть истина логиков, если истина остальных людей ими не учитывается и не принимается в рассмотрение? Является ли эта «истина» чем-то существующим независимо от логика, или же это понятие, вызревающее у человека с развитием? Если истина внекультурна и внеисторична, откуда она стала известна логику? Если же она подобна этике и грамматике, то она — культурно-историческое понятие. И это, очевидно, так, раз уж логики начали приводить доказательства по аналогии, над которыми сами издеваются…

Надо отдать должное Челпанову, он чувствует возможность подобных вопросов и пытается показать, как знание непосредственное, вырастающее из очевидности происходящего, оказывается основой для знания сложного, выводного, каким являются научные знания. При этом суть этого в достижении всё той же очевидности:

«Посредственное знание доказывается, делается убедительным, очевидным при помощи знаний непосредственных» (Там же, с. 3).

Из этого объяснения «торчат уши»: истина логики есть явление культурно-историческое. Почему? Потому, что задача логики доказать и убедить с помощью очевидности. Но и сама исходная очевидность — это все то же обращение к человеческому восприятию, а восприятие обманывает. Значит, и очевидность — опасный друг. И не потому, что наши органы восприятия плохи, а потому, что мы узнаем вещи не ими, а теми образами, которые уже есть в нашем сознании. Мы узнаем то, что очевидно, своей культурой и в соответствии с той культурой, которую довелось обрести…

Тем не менее, Челпанов, как только ощущает, что разговор о критериях истинности исчерпан, вдруг завершает первую главу и резко переходит к главе «О реальности понятий». Понятия не поминались им в первой главе, значит, эта глава еще не о понятиях, а продолжение разговора об истинности, то есть посвящена «реальности».

Если вспомнить, что простонаучное словечко «реальность» происходит от латинского слова res, что значит, вещь, то весь последующий разговор должен бы звучать, как выяснение: имеют ли понятия вещественность. Но простонаучье, как язык научного сообщества, приучило нас к тому, что когда мы говорим о реальности, мы говорим о бытии в том смысле, что то, о чем речь, есть в действительности или его нет. Что, опять же, значит, что оно есть только в нашем воображении.

Существование в воображении означает, что вещь нереальна, ее как бы и нет. И это работает, пока мы говорим о действительных вещах. Но как только мы переходим к образам сознания, все становится смутно и неопределенно. Начиная с самих способов говорить об этом:

«В психологии мы видели, что понятиями называются такие умственные построения, которые относятся к классу, к группе однородных вещей. Мы обладаем известными понятиями, но спрашивается, существует ли какая-либо реальность, которая соответствовала бы нашим понятиям?» (Там же, с. 7).

Как понять это странное: такие умственные построения? И это говорит психолог?! Вступая на землю Логики, Георгий Иванович словно бы теряет себя и лишь смутно, как во сне, помнит, что был когда-то большим психологом! Почему? Потому что, скажи он определенно, что есть сознание, у него есть содержания, все эти содержания существуют в виде образов, и свойственная логике неопределенность в основаниях стала бы очевидна. Но тогда логику пришлось бы менять. А он собирался всего лишь ее изложить…

«Когда мы имеем представление этого стола, этого дома, этого человека, то мы говорим, что ему во внешнем мире соответствует известная единичная вещь. Если это так, то можно поставить вопрос: а что же соответствует нашему понятию стола, понятию дома, понятию человека?

Ведь ничего не соответствовать не может, потому что в таком случае понятия в нашем уме были бы фикциями, то есть мы мыслили бы что-то, чему не соответствует ничего реального; у нас в уме было бы понятие человека, но никакой реальности, соответствующей этому понятию, не было бы. Из этого ясно…» (Там же, с. 7–8).

Из этого как раз мутно!

Начать хотя бы с этого не русского выражения: когда мы имеем представление этого стола… Мы можем представить себе стол, но не можем иметь представление стола. Это всё наследие кантианской психологии, решивший представлениями называть простейшие образы, из которых складываются понятия. Поэтому психологи часто называют понятия общими представлениями или обобщающими представлениями. Обобщать, представляя себе нечто, мы можем, но они не видят представление как действие. Для них нет понятия «представить себе», для них есть вещь «представление».

И когда Челпанов задается вопросом о том, что же соответствует нашему понятию стола, у меня идет ответ: образ. Некий сложный образ, который можно описать3 изучить и понять. Но это ответ человека, для которого существует сознание и образы. Челпанов-психолог знает и о сознании и об образах, но Челпанов-логик — это другой человек. Он погружен в древние споры реалистов, номиналистов и концептуалистов. Собственных психологических наблюдений для него больше не существует, потому что он должен излагать корпус науки…

При этом, что поражает: он не видит связи понятий, которые рассматривает, прямо в соседних абзацах. Вот он задался вопросом о том, что же соответствует понятию, и из его ответа про то, что они были бы фикциями в нашем уме, если бы им не соответствовало бы ничего реального, то есть некой вещи снаружи, ясно, что он не говорит об образах, то есть о том, как существуют понятия в сознании. Но вот он прыгает в историю вопроса:

«Платон (427–347) признавал объективно-реальное существование понятий, которые он называл идеями. В мире, подлежащем нашему чувственному восприятию, существует этот, другой, третий стол; но кроме этих единичных столов в мире сверхчувственном существует еще идея стола, соответствующая нашему понятию стола» (Там же).

А Аристотель, ученик Платона «соглашается с ним в том, что идеи, как их понимал Платон, действительно существуют реально, но он не находит никаких оснований для допущения, что идеи существуют отдельно от чувственно воспринимаемых вещей» (Там же).

Вот это всё приемлемо, потому что делает идеи некими вещами, вынесенными из сознания во внешний мир! А вспомнить, что сам в психологии говорит про идеи как образы сознания, — ни-ни! Хуже того, готов пойти на подтасовку, лишь бы не принять, что идеи или образы могут иметь реальность в сознании:

«…Локк (1632–1704). По его мнению, человек обладает способностью создавать общие представления и выражать эти общие представления при помощи слов. Человек может из ряда сходных представлений абстрагировать или выделить то общее, что в них содержится, отбросивши все случайное, что обусловливается теми или иными обстоятельствами» (Там же, с. 9).

Локк вообще не говорит ни о каких представлениях! Локк и все мыслители после него до Канта не используют это слово. Локк говорит об идеях и только об идеях. И поэтому, начиная рассказ о нем, Челпанов не мог бы не принять то, что сказал, не искази он Локка:

«Те номиналисты, которые признавали существование общих представлений (идей — АШ) как психических явлений, называются концептуалистами (от conceptus mentis — понятия). Главный их представитель Локк» (Там же).

Не подставь он представления вместо идей, и идеи обрели бы значение «психических явлений», а с ними его обрели бы и понятия. Что значит, что оставался бы один шаг до того, чтобы принять: реальность понятий психическая. А это значит, что психика вещественна! А точнее, поскольку никакой психики нет, вещественно сознание.

Этого Челпанов сделать не мог, потому что как логик прекрасно понимал, что подобное высказывание было бы логическим доказательством вещественности сознания и его образов, включая понятия. Как психолог он, конечно, понимал, что логические доказательства в таком вопросе ничего не значат, как ничего не значат доказательства бытия Божия. Сознание либо вещественно, либо нет, и доказывать тут нечего. Тут надо просто исследовать. Но он был логик и играл по правилам, а потому должен был обходить то, что неприемлемо для логики, всеми силами своего ораторского искусства. И он крутил словами…

Вот например:

«Различие между общими представлениями и понятиями соответствует различию между понятиями просто и понятиями логически обработанными» (Там же, с. 11).

Различие между понятиями просто и понятиями…

Это языковые игры логиков. Из них трудно понять, что есть их «понятия», как трудно понять и что есть их «суждения». Но зато очевидно, что они придали своим понятиям искусственные значения. И то, что они называют понятием, очень мало соответствует тому, что есть в действительности. Или, говоря словами самого Челпанова, тому, что в мышлении должна изучать психология, то есть тому, как оно есть.

Понятия логиков — это такие понятия, какими они «должны быть», чтобы логики могли достигать свои истины.

 

Глава 10. Умозаключение. Рутковский

 

У Каринского был последователь — преподаватель Петербургского университета Леонид Васильевич Рутковский (1859–1920). В 1888 году, последам «Классификации выводов» Каринского, он выпустил исследование того же предмета — «Основные типы умозаключений», которые попытался классифицировать.

Исходное положение этой работы:

«Предмет изучения логики составляют приемы приобретения знаний, а так как вывод по всей справедливости может быть назван главнейшим приемом убеждения в истине, то и вполне естественно, что вопрос об умозаключениях занимает первенствующее место среди вопросов логической науки» (Рутковский, с. 267).

Профессиональные логики, на взгляд стороннего человека, пишут как-то поразительно нелогично. Хоть бы кто-то прямо заявил: вывод и умозаключение — это одно и то же. Нет, это мы должны принять сами, или нам нечего делать в логике. Нам словно бы вежливо дают понять, что мы со свиным рылом влезли в калашный ряд, где все уже давно знают такие простые вещи.

Лично я уже говорил, что сомневаюсь в тождестве вывода и заключения. Русский язык показывает, что того, кто заключен, можно вывести, но нельзя человека одновременно выводить из заключения и заключать. Понятное дело, логики все понимают по-своему, потому что переиначили все слова обычного языка. Так вот и дали бы где-то определения тому, что переиначили…

Вызывает у меня сомнение и приравнивание приобретения знаний к приемам убеждения в истине. Думаю, что Рутковский имел в виду не то, как убеждать в своей истине других, а то, как проверять истинность рассуждения, убеждаться в ней. И все же проверка — это не обретение знания, если быть строгим. Логика знаний давать не может! Это не ее дело. Знания обретаются не с помощью логики, а с помощью способности к познанию.

Логика, кажется, лишь пытается превращать их в научные знания… если я не ошибаюсь, сами ученые, производящие эти знания в своих исследованиях, плевать на нее хотели!

Как бы там ни было, Рутковский ставит своей задачей создание новой классификации, что заставляет его «с возможной точностью определить, что мы разумеем под именем умозаключений» (Там же, с. 268).

Вот это мне более всего любопытно! Рутковский, точно подслушав мои сетования на то, что логики не начинают свои сочинения с определения используемых ими понятий, начинает с описания положения дел в логике конца девятнадцатого века:

«…со словом умозаключение соединяются разнообразные значения не только в обыкновенном разговоре, но и в специальных логических трактатах. По справедливому замечанию Джевонса, "вопрос, что такое умозаключение? и до настоящего времени остается далеко не разрешенным, подобно древнему вопросу, что такое истина?"» (Там же).

Свидетельство известного английского логика Уильяма Джевонса показывает, что положение с логическим понятием «умозаключение» век назад было одинаковым во всем мире. Это повышает ценность исследования Рутковского. Как он сам говорит, он не повторяет других авторов, а излагает свой личный взгляд.

«Все наши знания, по своему происхождению, могут быть разделены на две категории: 1) на знания эмпирические и 2) на знания выводные.

Первые приобретаются непосредственным наблюдением фактов; вторые же добываются посредством особого умственного процесса, называемого умозаключением, из других, уже ранее приобретенных знаний. Ввиду этого умозаключение может быть определено как такой акт мысли, посредством которого мы установляем новые знания независимо от непосредственного наблюдения, единственно на основании имеющихся уже знаний» (Там же).

Кажется, я совсем не понимаю, как думают логики и как рождаются их построения. Рутковский явно собирался дать «предварительное определение» умозаключения. Если бы он это сделал, мы бы могли проверить истинность его определения, а значит, и истинность всего основания, на котором он строит свои рассуждения. Но он просто обманул!

Он не заявил, что считает умозаключением то-то или то-то, он незаметно подменил, сделал само собой разумеющимся: вторые же добываются посредством особого умственного процесса, называемого умозаключением… Может быть, мне посчитать, что умозаключение — это «особый умственный процесс»?! Или же допустить, что Рутковский хотел сказать, что добывание знаний из других, уже ранее приобретенных знаний, есть умозаключение?

Выбора нет, я так и поступлю. Но теперь я всегда буду знать, что, вероятней всего, не понял автора и домыслил нечто за него. Все дальнейшее изложение обретает для меня качество легкой неопределенности. Из-за отсутствия определений, как вы понимаете. Но я сомневаюсь в том, что логика дает новые знания.

Кстати, Георгий Иванович Челпанов, о котором я рассказывал в предыдущей главе, тоже сомневался в способности логики добывать знания:

«Многим даже кажется, что логика может указывать средства для открытия истины в различных отраслях знания.

Но в действительности это неверно. Логика не поставляет своею целью открытие истин, а ставит своею целью доказательство уже открытых истин. Логика указывает правила, при помощи которых могут быть открыты ошибки» (Челпанов, Логика, с. 4).

Исходное определение вывода, как главнейшего приема убеждения в истине, не было с определенностью отменено самим автором. Он просто его забыл.

Неопределенностью грешит и все, что говорит Рутковский о знании, поскольку не дал определения этому фундаментальному понятию своей науки:

«Если теперь мы примем во внимание, что всякое знание, каково бы ни было его происхождение, служит ответом на один из следующих вопросов: 1) какому предмету присуще данное определение и 2) какое определение присуще данному предмету, то получим возможность установить положение, что задача умозаключительного процесса, в каждом частном его случае, сводится, в конце концов, к тому, чтобы найти ответ на который либо из этих вопросов» (Рутковский, с. 268).

По этому поводу я даже сказать ничего не могу, поскольку вообще не понимаю, о чем здесь говорит логик. Тем более не понимаю, как знание стало определением. Наверное, определение здесь тоже понимается в одном из узких смыслов, вроде имени или знака. Поэтому я опускаю несколько глубоких мыслей Рутковского о природе подобных неопределенных определений и сразу перехожу к его описанию умозаключения:

«На основании этих замечаний о природе умозаключающей деятельности не трудно определить те элементы, из которых должен состоять каждый акт умозаключения. Коль скоро задача умозаключения состоит в выводе нового знания из знания уже имеющегося, то, очевидно, в состав каждого умозаключительного акта должно входить, во-первых, знание, из которого делается вывод, и, во-вторых, знание, которое выводится из первого. Первое может быть названо знанием основным, а второе — знанием выводным» (Там же, с. 269).

Честно признаюсь: я вполне допускаю, что умозаключение творит знания. В сущности, если не договариваться о значении слов, то знанием можно назвать все, что угодно. Например, то, что я посчитаю знанием.

Рутковский так и поступает, он считает, что знанием является то, что мы выводим из другого знания. Я же считаю, что вывод становится знанием только тогда, когда я говорю себе: это надо запомнить. Говорю или решаю без слов.

Пример: дважды два — четыре. Вывод: я знаю математику. Или я знаю алгебру? Нет, арифметику! Вопрос: это знание?

Но вот я решаю: надо запомнить: я знаю математику и меня зовут А.Ш. Теперь я знаю, как меня зовут и еще много любопытного.

Как психолог я подозреваю, что вывод вообще не имеет отношения к знанию и познанию, он узко относится только к рассуждению. Что делать с выводами из рассуждений и с умозаключениями, которые совершаются по их ходу, решает тот, кому дано такое право. И это деятель. Например, разум.

И никакого само-превращения выводов в знания. Мы эти выводы делаем и забываем на каждом шагу, просто потому, что рассуждаем непрерывно. И никак не ценим, пока не добиваемся такого вывода, который начинаем ценить. Именно тогда мы и решаем, что эту ценность надо сохранить, то есть запомнить, сделав знанием.

Но это в рамках моего понятия о знании. Оно явно отличается от логического.

 

Заключение русских логиков

 

Как видите, русское понятие «заключение» не совпадает с понятием заключения или умозаключения логиков. Оно означает завершенче, пожалуй, даже закрытие некоего пространства сознания, где хранятся какие-то образы или знания. Вывод отсюда таков: логики рассуждают на искусственном языке, который весьма условно совпадает с тем, который мы умеем понимать.

О том, что логика искусственно сужает русский язык, так или иначе проговаривались и сами логики. Это очевидно хотя бы из рассуждений печально известного А. И. Введенского, гнавшего из психологии ум, разум и рассудок, а из логики психологизм. В «Логике, как части теории познания» он пишет:

«При изучении же логики достаточно помнить, что переживания суждений и умозаключений всеми принято называть мыитением.

Дело в том, что в мышлении логике приходится затрагивать именно суждения и умозаключения. Даже о так называемых понятиях она принуждена говорить, как мы скоро увидим, только потому, что они встречаются в каждом суждении. Поэтому для логики безразлично, относится ли к мышлению еще что-нибудь, кроме суждений и умозаключений…» (Введенский, Логика, с. 10–11).

Кем всеми принято называть мышлением какие-то странные «переживания суждений и умозаключений»? И как этого мнения стало достаточно для обоснования науки?

Другой известный наш логик, ярко развивавший теорию спора, Сергей Иннокентьевич Поварнин (1870–1952), в работе 1915 года, где хорошим словом поминает и Каринского и Введенского, говоря об умозаключениях, показывает действительное отношение логиков к русскому языку:

«Для того чтобы строить более исчерпывающие классификации умозаключений и дать более широкие обобщения в их области, необходимо коренным образом изменить обычное понимание суждений» (Поварнин, Логика, с. X).

Скорее всего, Поварнин говорит об «обычном» для логиков понимании. Но это их «обычное» понимание суждений рождалось как пересмотренное и особенное понимание русского слова суждение. Обращение с языком у логиков соответствует общенаучному отношению к языку: просто сказать, оно хамское и очень похоже на то, какое сейчас распространяется комсой, то есть на интернет-сленг.

Наука, когда она победила в мире, была очень молодым общественным существом. И ей были свойственны все достоинства этого возраста…

Начиная с того, что она присваивала себе то, что присвоить невозможно. Например, разум или рассуждение. Достаточно было дать этому научное имя, что-нибудь вроде дискурса, и обычные люди уже не рискуют совать в эту шумную подворотню свой обывательский нос.

Но мне нужно научиться думать рассуждая. Я волен в том, принимать или не принимать ту часть Науки, которая присвоила себе рассуждение. Я понимаю, что способность рассуждать была у людей до науки и сохранится при ней и после нее. Но пока я хочу собрать все наблюдения над тем, как рассуждение происходит.

Значит, мне придется идти к самым корням той науки, которая называется логикой, считает себя наукой о правильном мышлении, а в действительности учит тому, как рассуждать.

 

История логики

 

В этом разделе я, конечно, не собираюсь действительно написать историю логической науки. Я просто хочу пробежаться по основным событиям, менявшим ее лицо. События эти, по преимуществу, происходили не в России, но оказывали на наших логиков прямое воздействие. Впрочем, это относится к последним двум векам. До этого логику у нас не знали, поэтому рассказывать о ней можно только как о европейском явлении.

Поскольку мне важно понять, что такое рассуждение, я выберу лишь то, что, на мой взгляд, имело отношение либо к науке рассуждать, либо к потере этого искусства. Конечно, выборка моя чрезвычайно не полна. Но общее представление о предмете она все же даст. Вероятно, его придется углублять в последующем, если только не окажется, что в отношении рассуждения такого представления о логике вполне достаточно.

Изучать и понимать саму логику я не собирался.

Я начну рассказ с логики Гуссерля, но хочу напомнить, что уже поминал ранее аналитическую философию, рождающуюся в конце девятнадцатого — начале двадцатого века из логических работ Готлоба Фреге и логико-математический штудий Бертрана Рассела и Альфреда Уайтхеда. В сущности, аналитическая философия — это логицизм, то есть попытка взять из метафизики Аристотеля одну только аналитику и сделать ее основой всего философствования. Аристотель, как известно, не говорил о логике, а все свои логические взгляды изложил как аналитику…

Аналитическая философия — это логическая философия. И это островная философия, стоящая до сих пор в оппозиции философии континентальной, то есть франко-германской. Поэтому она не признает феноменологию Гуссерля, как континентальные европейцы не признают её. Хотя какие-то попытки сближения этих двух школ, конечно же, делались…

Но мне, собственно, не важно, что это за философии. Важно лишь то, что обе они построили себя как новые логики, и обе много сделали для понимания и того, как мы думаем, и того, как познаем. При этом обе они не настолько очевидны, чтобы быть признанными откровениями об истине. Они достаточно много ошибались в своих началах, что очевидно, когда изучаешь выросшую не без аналитической философии символическую логику.

Все логики, относящиеся к математическим, я оставляю в стороне, поскольку они разрабатывались уж чересчур для искусственных условий. А мне нужно просто научиться думать рассуждая. Из логики же Гуссерля я пока возьму лишь то, что относилось к запущенной им в прошлом веке войне с психологизмом.