Число хуторов и отрубов Площадь

(в тысячах) (в тысячах десятин)

На надельной земле 1265, 5 12 231, 9

На банковской земле 280, 0 2942, 3

На казенной земле 13, 5 222, 2

Итого: 1559, 0 15 396, 4

Таким образом, К. А. Кривошеин подводит к следующему резюме: «Избегая двойного счета, можно считать, что завершенное к 1916 г. укрепление и удостоверение наделов в собственность и образование хуторов и отрубов на одной только надельной земле, равнялось около 20% этой земли, как общинной, так и подвор­ной. Если же к этому прибавить площадь, принадлежащую общинникам-беспередельни-кам в собственность без удостоверительных актов, то окажется, с учетом еще неземлеуст-роенного подворного надельного землевладения, что в момент революции более поло­вины надельной земли,— около 60%,— уже принадлежало на основе единоличной собст­венности крестьянскому сословию, которое продолжало активно выделяться из общин­ного строя, как об этом свидетельствуют еще незавершенные землеустроительные и ук­репительные работы.

О том, что дало бы России землеустройство, показывает правительственное об­следование, произведенное в 1913 г. по 12 уездам различных районов Европейской России,

опубликованное затем отдельной книгой под названием: „Землеустроенные хозяй­ства. Сводные данные сплошного по 12 уездам подворного обследования хозяйственных изменений в первые годы после землеустройства", Петроград, 1915 г.

На основании результатов обследования, коснувшегося 22 399 устроенных в единоличную собственность (хутора и отруба) хозяйств, можно сделать следующие выво­ды: особенно сильно сократилась мелкополосица: после землеустройства, 100% хо­зяйств владели надельной землей в не более чем трех полосах (причем 48,9% в двух и 26,4% в одной) против всего 9,8% хозяйств до землеустройства, когда около 63% хо­зяйств насчитывали от 6 до 40 полос, а 5,9% — от 60 до 100 и больше. Сократилось и даль­ноземелье, т. е. расстояние участков от усадьбы: так, 26,2% устроенных участков (70% ху­торских) были расположены у усадьбы, против 2,4% прежде; процент участков, располо­женных на расстоянии свыше 5 верст сократился с 36,4% до 17%; увеличилось пользова­ние техническим материалом. Значительно повысился процент хозяйств, участвовав­ших в учреждениях мелкого кредита (в некоторых уездах 53,3% против 16,8 и 64,8% про­тив 17,9). Увеличился на треть, а иногда на половину процент хозяйств, прибегавших к наемному труду. Без существенных изменений осталось скотоводство. Сильно повыси­лась урожайность (в пудах с десятины, урожайность в землеустроенных хозяйствах пре­вышала в 1913 г. в некоторых уездах урожайность хозяйств, сохранивших общину, на од­ну треть, а то и на половину и больше» [27, с. 94].

Раскрывая далее другие аспекты Столыпинских преобразований, коренным об­разом изменяющих лицо крестьянства России, и особенно ее азиатской части, автор вме­сте с тем признает, что земельная реформа была остановлена революцией и не достигла своей окончательной цели. Но чтобы судить о потенциале реформ, Кривошеин предла­гает обратиться к разным авторитетам.

И ЗДЕСЬ АВТОР в первую очередь обращается к самому яростному критику и ан­типоду Столыпина — Ленину, со взглядом которого мы вкратце уже знакомились раньше:

«Начнем с отзывов исключительной яркости и проницательности, принадле­жащих перу Ленина. Как мы уже раньше сказали, Ленин писал, что „судьбы демокра­тической революции в России находились в прямой зависимости от успеха или не­успеха столыпинской реформы, а она несомненно имеет известные шансы на ус­пех" (Г. С), или, что реформа „в научно-экономической мере прогрессивна, так как она не закрывает путь капиталистическому развитию, а содействует ему, расчищая ему дорогу..." „Столыпинское переустройство деревни могло бы снять с порядка дня буржу­азную крестьянскую революцию, если бы „столыпинская" аграрная политика (...) про­держалась очень долгое время, если бы пересоздала на чисто буржуазный лад все дере­венские отношения..." „В истории бывали примеры успеха подобной политики. Было бы пустой и глупой демократической фразеологией, если бы мы сказали, что в Рос­сии успех такой политики невозможен. Возможен!" (Г. С.) „...Это была последняя по­пытка отсрочить крушение старого порядка. От успеха и неуспеха реформы зависела судьба революции в России. Окончательный переход правительства царя на сторо­ну аграрной политики имеет огромное историческое значение. Судьба буржуазной революции в России (...) зависит больше всего от успеха или неуспеха этой полити­ки" (Г. С.)» [27, с. 100].

Такова была предварительная оценка реформы Столыпина, сделанная его не­примиримым врагом, будущим главой российского государства. Несколько позже, в 1912 году он высказывался более осторожно.

«Это было связано с тем, что если успех реформы был огромным, он не был молниеносным, а потому, до полного осуществления реформы, вызванное ею обострение

напряжения в деревне могло, по мнению некоторых, увеличить шансы революции. Поэтому Ленин, считая, что реформа — „последний клапан" в руках старого, писал: „Это последний шаг, который может сделать старое (...) и именно потому, что этот шаг к но­вому сделан старым, этот шаг не мог привести и не приведет ни к чему прочному".

Разумеется, нельзя упускать из виду, что положительный характер отзывов Ле­нина должен быть понят в оптике марксизма и что, если успех реформы грозил снять с порядка дня крестьянскую буржуазную революцию, то именно в силу своей прогрессив­ности реформа, сменив отсталую общину прогрессивным капитализмом, создавала пред­посылки коммунистической революции будущего. Но его оценка реформы как прогрес­сивного экономического явления, „последней отсрочки старого порядка", интересна» [27, с. 100-101].

И, в завершение, еще одна ленинская цитата, выражающая его отношение к зе­мельной реформе:

«Возьмем программу Столыпина, разделяемую правыми помещиками и октяб­ристами. Это — откровенно помещичья программа. Но можно ли сказать, что она реак­ционна в экономическом смысле, т. е. что она исключает или стремится исключить раз­витие капитализма? не допустить буржуазной аграрной революции? Ни в коем случае. Напротив, знаменитое аграрное законодательство Столыпина по 87-й статье насквозь проникнуто чисто буржуазным духом. Оно, вне всякого сомнения, идет по линии капита­листической эволюции, облегчает, толкает вперед эту эволюцию, ускоряет экспроприа­цию крестьянства, распадение общины, создание крестьянской буржуазии. Это законо­дательство, несомненно, прогрессивно в научно-экономическом смысле (Г. С.)» [30, т. 16, с. 219].

Как верно пишет Кривошеин: «...конечно, у Ленина встречаются и такие выра­жения как „крах столыпинской реформы"», но нельзя забывать, что Ленин был не толь­ко мыслителем, но и агитатором и политиком, вождем, нуждающимся в «подъеме духа» масс, перед которым стояла задача скомпрометировать противника, налепить на него «бубнового вальта» (выражение самого Ленина.— Г. С). Очевидно, что эти самые потен­циально бунтарские массы Ленин к Столыпину ревновал: ведь реформатор самым мир­ным путем решал основную проблему «крестьянской державы», а также обращал часть земледельцев в пролетарии... С той только разницей, что при премьер-министре Столы­пине отдельные крестьяне добровольно расставались с наделом, продавая его более уме­лым и сильным хозяевам и устраиваясь в городах, а при советской власти, наоборот: «сильных мужиков» раскулачивали и обращали в дармовую рабочую силу...

Но главное: Столыпинские реформы выбивали почву у революционеров, ли­шая их исторической перспективы. Не случайно сам Ленин сетовал на то, что если так пойдет дальше, то большевики останутся не у дел: продуманная политика реформы, ук­репляя российское государство, была гибельна для революции...

ПОВЕСТВУЯ О БОРЬБЕ за реформу и противостоянии ей самых широких кру­гов и влиятельных сил, следует отметить, что в целом аграрные мероприятия Столыпина пользовались успехом среди части российских марксистов, которые считали общину ана­хронизмом, видели в ней консервативное начало, сдерживающее развитие русской дерев­ни и общества в целом. Этот взгляд разделяла также значительная часть интеллигенции, отказавшейся от народнических идей. «Изменения в оценке роли общины той частью рус­ской интеллигенции, которая постепенно освобождалась от народнических иллюзий и приобщалась к марксистской идеологии, хорошо видны на примере трансформации взглядов Г. В. Плеханова. Если раньше он превозносил российскую общину „как исход­ный пункт для организации всех сторон экономической жизни народа на социалистических

 

 

началах, то впоследствии, придерживаясь уже марксистского учения, считал ее кон­сервативным образованием, тормозом на пути общественного развития.

Отношение российской социал-демократии к Столыпинским реформам можно свети к следующему: они реакционны, поскольку делаются в интересах помещиков и вновь зарождающейся прослойки богатых крестьян, но они прогрессивны, так как обес­печивают ускоренное развитие капитализма в деревне, общества в целом, а создание в результате реформы сельского пролетариата и увеличение городского промышленного приближает социальную революцию» [20, с. 56].

А вот что пишет в своей работе о III Думе свободный от ленинской конъюнк-турности видный марксист Череванин, видевший в реформах Столыпина большое исто­рическое значение для будущего России: «Свободного выхода лица из общины требова­ли постоянно марксисты. Г. Столыпин идет навстречу этому требованию и обеспечива­ет свободный выход из общины.

Вся марксистская литература в один голос доказывала неизбежность и необхо­димость для экономического развития России дифференциации внутри деревни. Г. Сто­лыпин стремится вызвать и ускорить эту дифференциацию. Он не только дает возмож­ность выделиться из общины, но и прикупить себе земли почти без всяких немедленных затрат, при помощи Крестьянского банка. Он вызывает своими мероприятиями мобили­зацию и помещичьей и крестьянской земли и способствует сосредоточению земли в ру­ках капиталистических, ведущих свое хозяйство, элементов деревни.

И те доводы, которые приходится часто встречать в литературе против аграр­ных мероприятий г. Столыпина, имеют обыкновенно очень малую цену, по крайней ме­ре для человека, стоящего на марксистской точке зрения» [20, с. 57].

В целом позиция большевиков четко сформулирована в листовке Московского комитета РСДРП (апрель 1910 года):

«Закон 9 ноября и „положение о землеустройстве" поощряя, а то и принуждая к выходу из общины, развязывает руки наиболее самостоятельным зажиточным крестья­нам — кулакам, пьющим из крестьянской бедноты кровь. Выходя из общины, они забира­ют с собой лучшие земли, заводя собственное „хуторское" хозяйство и превращаются в помещиков — защитников старого строя, вместе с земскими начальниками и попами, вы­жимающими все соки из сельских батраков и разорившихся крестьян....И чем больше за­кон 9 ноября разоряет деревень, тем больше создает он бедности, тем больше становят­ся ряды недовольных существующим строем, тем грознее будет грядущая революция, в которой примут участие новые наши союзники — сельский пролетариат и крестьянская беднота» [20, с. 58].

А как оценивали реформы другие специалисты? Принимая во внимание общую атмосферу в стране в двадцатые годы, отзывы специалистов, исследовавших результаты реформ, особенно интересны: они еще были относительно свободны от политической конъюнктуры. Так вот самые благоприятные отзывы давали реформам и первые совет­ские историки-аграрники, писавшие до коллективизации и признававшие положитель­ность перемен. Например, А. Тюменев считал:

«Закон 9 ноября — 14 июня отвечал давно назревшей потребности. Вот почему результаты его превзошли всякие ожидания». По его оценкам, между двумя революция­ми развитие капитализма в деревне совершалось «настолько быстрым и все прогрессиру­ющим темпом, что у свидетеля получается впечатление лавины, долгое время висевшей над пропастью и, наконец, подтаявшей и вдруг сорвавшейся и стремительно покатив­шейся вниз» [27, с. 101].

Ускоренное развитие сельской буржуазии и пользу для России пути, открытого столыпинским аграрным законодательством, признавали также в своих трудах Н. Карпов

и И. Литвинов, писавшие, что страна пошла «по линии прогрессивно-капиталисти­ческого развития» [27, с. 101].

В ряду авторов эпохи НЭПа, положительно оценивавших результаты столы­пинских реформ, осуждавших «черный передел» 1918—1920 гг. и выступавших в защиту хуторского хозяйства, можно также назвать Б. А. Бруцкуса и П. Н. Першина. Последний, в частности, писал:

«Поэтому запретительная политика по отношению к хуторам и отрубам в но­вейших условиях народно-хозяйственного развития <...> ни в коей мере не является це­лесообразной; ее продолжение было бы большой исторической ошибкой...» [27, с. 102]

В СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ среди объективных исследователей, свободных от идеологических пут, следует выделить ученого, публициста, общественного деятеля, потомка сибирских переселенцев Владимира Казарезова. Его лаконичная, но чрезвычай­но осмысленная, насыщенная массой убедительных фактов книга «П. А. Столыпин: исто­рия и современность» позволяет не только ощутить грандиозные планы столыпинских преобразований, но спроецировать опыт реформ на российскую современность. Откры­вая ужасную картину революционного террора 1905—1907 годов, автор ставит нас в по­ложение главы МВД и правительства, вынужденного, чтобы прекратить кровавую вакха­налию и оградить страну от распада, пойти на крайне непопулярные меры.

Но главное, в этой работе дается анализ положения крестьянской общины, ставшей тормозом развития аграрной мощи страны. Наряду с кратким изложением исто­рии возникновения общины в России, ее развития, говорится также о том, что «<...> ис­следования, проведенные еще до первой русской революции и Столыпинской реформы, показывают, что в России осуществлялся процесс перехода к частному землепользова­нию, расселению на хутора и отруба по инициативе самих крестьян, без какого бы то ни было давления со стороны правительства и даже наоборот, несмотря на чинимые пре­пятствия. Речь идет о Ковенской, Витебской, Волынской, частично Могилевской и Смо­ленской губерниях» [20, с. 37]. Оперируя данными упомянутого нами ранее выдающего­ся энтузиаста землеустройства А. А. Кофода [23] и повествуя об интенсивном процессе самостоятельного перехода крестьян западной части империи на отрубные участки (осо­бенно в Гродненской губернии, где губернатором был П. А. Столыпин), автор подводит к выводу о бесспорной выгоде хуторского хозяйства перед чересполосным. Исследуя да­лее отношение к этому процессу в прошлом и настоящем, он доказывает, что разложение общины означало переход на интенсивный путь развития хозяйства, к которому принуж­дала «неумолимая логика исторического процесса, неизбежный ход общественных собы­тий» [20, с. 49].

Серьезное внимание уделил автор также отношению к реформам русских мар­ксистов. Осмысливая редкое обстоятельство: стремление антагонистических сил (Сто­лыпина и марксистов) к единой цели — разложению общины, Казарезов открывает раз­личия в подходах к этому процессу марксистов, народников и кадетов, лавирующих в сложной политической обстановке.

Не обходя и самое критическое место,— противостояние части крестьян разру­шению общины,— автор приводит некоторые из решительных протестных посланий Председателю Совета Министров Столыпину, свидетельствующих об активном сопро­тивлении переменам. Автор объясняет психологическую подоплеку этого явления, а так- же трансформацию взглядов самого реформатора, сознающего малую эффективность принудительных мер и признававшего, что «наиболее крупные результаты в землеуст­ройстве европейской части России достигнуты путем добровольного размежевания на­делов, т. е. там, где потребность в этом сознана самим обществом» [20, с. 65]...

Наконец, говоря о результатах реформы, он ссылается на данные другого ис­следователя — Ф. Шипунова: «Урожайность в стране с 1906 по 1915 год возросла на 14 процентов, а в некоторых губерниях — на 20—25 процентов. Урожай таких хлебных зла­ков, как рожь, пшеница и ячмень, поднялся с 2 миллиардов пудов в 1884 году до 4 милли­ардов в 1911 году, то есть удвоился. Зерновое хозяйство шло быстро в гору, и именно для него П. А. Столыпин создавал по всей России зерновые элеваторы Госбанка и субсидиро­вал крестьян для хранения там зерна. В период с 1909 по 1913 год русское производство главнейших видов зерновых превышало на 28 процентов таковое Аргентины, Канады и Америки, вместе взятых... Русский экспорт в 1912 году достигал 968,7 миллиона пудов, или 15,5 миллиона тонн зерна... Вывозилось масло коровье, яйца, сахар, семя льняное, семена кормовых трав, лен, пенька, кожи, домашняя птица и дичь, лошади... По сравне­нию с 1894 годом поголовье лошадей увеличилось на 37 процентов, а крупного рогатого скота — на 63. Россия становилась главным производителем жизненных припасов в Евро­пе и даже в мире. Сельское хозяйство делало успехи, но крестьянская реформа только развертывалась» [20, с. 66].

Известный русский историк М. Н. Покровский говорит в связи со Столыпин­ской реформой о расширении посевных площадей по отдельным регионам на половину и даже на три четверти (особенно Сибирь, Северный Кавказ, Степной край). Отмечая, что даже в Нечерноземном центре России эти площади увеличились на 8 процентов, он делает следующий вывод: «Это было уже несомненно начало интенсификации, переход к обработке земель, которые при старых способах обработки считались „неудобными" и которые новый, более сильный хозяин смог пустить в оборот <...>.

А в результате в России „хлебный вывоз" сравнительно с началом столетия уве­личился почти вдвое (приняв в 1900 г. за 100, в 1911 г. мы имеем 196) <...>.

С переходом к единоличному владению землею резко изменилось отношение крестьян к земельной собственности. Пробудившееся сознание чувства собственности к земле вызывает у хуторян и отрубников стремление использовать возможно продуктив­нее каждый клочок полученного участка. За 2—3 года существования единоличных хо­зяйств уже свыше, чем в трети общего числа их произведены крупные работы по мелио­рации, а из числа хуторян эти работы на своих участках произвели почти 70%. Средняя стоимость мелиоративных работ на одно хозяйство определяется в 47 руб. 33 коп.

С расселением на хутора почти в 5 раз возросло число единоличных хозяев-уча­стников и различных кооперативных учреждений.

Думается, уже этого вполне достаточно, чтобы опровергнуть критиков Столыпи­на, берущихся утверждать, что его реформы провалились. Причем важно иметь в виду, большинство из обследованных хозяйств существовало только три года, и хозяйства значи­тельную часть энергии, сил и средств тратили не на занятие землепашеством и животновод­ством, а на обустройство своих усадеб, перенос или возведение заново строений. Кроме то­го, системная помощь крестьянам-единоличникам агрономическими, мелиоративными и другими службами со стороны государства только еще налаживалась» [20, с. 66—69].

Особенно интересны для нас оценки последствий реформы, сделанные изучав­шим русскую деревню до и после столыпинских преобразований немецким ученым Прейером,— иностранцем, которого трудно заподозрить в корысти, предвзятости и конъюнктуре:

«Аграрная реформа всколыхнула всю деревню и изменила ее быт. В 1906 г. при посещении московских деревень автор нашел их состояние ниже всякой критики. В 1908 г. положение уже заметно улучшилось, что видно было при втором посещении.

Вообще крестьянство, связанное с „миром", было лишено своей собственной инициативы. Оно повиновалось приказам свыше и своего избавления ждало от такого

приказа. Столыпинская реформа положила этому конец. Если раньше крестьянин рабо­тал, как вол, по чужому приказу или в нужде, то теперь он стал работать с расчетом, стремясь к определенной цели, сам распоряжаясь своими средствами, доходами и иму­ществом.

Прежде всего крестьянин заботится о своей хате. Он ее старается всячески ук­рашать, переходить к другим, более удобным формам жилых помещений, заботится о прочности своей избы и о возможном комфорте, понятно, примитивном. Особенно бо­ится русский хуторянин пожаров, и он начинает прибегать к строительству огнеупорных зданий.

Не менее, но даже более забот уделяет самостоятельный крестьянин улучше­нию обработки земли. Плуг вытесняет соху, машина все больше распространяется в де­ревне. Удобрение больше не продается помещику, но употребляется самим крестьяни­ном. Крестьянин всячески старается приобрести необходимые агрономические зна­ния. Экстенсивные системы заменяются интенсивными. Прогресс замечается повсюду и во всем.

Примеры заразительны, и хуторянин влияет на общинника. Изменяется самым решительным образом и домашнее хозяйство крестьянина. Он начинает потреблять та­кие товары, какие раньше в деревне не были в особом ходу. Хочет не отставать от людей. Даже предметы роскоши находят себе значительный крут потребителей...

...Русский самостоятельный крестьянин из фаталиста все более превращается в предприимчивого земледельца-европейца. Этот процесс идет медленно, но безостано­вочно» [20, с. 69-70].

Далее автор пишет о том, что увеличение частных хозяйств привело к росту по­требления и, следовательно, производства земледельческих орудий, машин, к развитию сельскохозяйственного машиностроения и сельского строительства, совершенно изме­нявшего облик русской деревни. Потребительская, кредитная кооперация также откры­вала новые горизонты для земледельцев. Уделяя в очерке немало внимания общинной психологии, создававшей немалые трудности для успеха реформ, автор, перебрасывая мостик в советский период, подводит к следующему выводу:

«В реформе Столыпина достаточно полно сочетаются экономические и поли­тические цели, у его противников превалируют идеологические мотивы и политические резоны. У Столыпина крах общины открывает простор для инициативы, деловой хватки и созидательной работы, стимулируя резкий рост производительности труда и объемов продукции в сельском хозяйстве, и одновременно создает условия для мощной поддерж­ки существующего строя со стороны образовавшегося слоя зажиточных крестьян, обес­печивая в государстве социальную и политическую стабильность. Большевики же, прово­дя коллективизацию, поступаются эффективностью сельскохозяйственного производст­ва, но зато ликвидируют опасность реставрации капитализма, уравнивая всех через кол­хозы и совхозы.

Столыпин, разрушая общину и тем самым выбивая экономическую и социаль­ную базу из-под вековой общинной психологии, пытается на смену ей сформировать в наиболее активной части аграриев новую психологию — капиталистического толка. Его оппоненты, свершив Октябрьскую революцию и взяв курс на сплошную коллективиза­цию села, реанимируют, как это ни парадоксально, звучит, правда, на ином уровне, эле­менты общинных представлений, создавая уже не крестьянский, а колхозно-совхозный „мир"» [20, с. 81-82].

На богатом статистическом материале Казарезов открывает еще одну страницу реформ — переселение в Сибирь, огромную и совершенно неустроенную русскую терри­торию, которая могла принять массы неимущего люда и обеспечить Россию хлебом,

продуктами животноводства, пушниной и полезными ископаемыми. По мнению автора, ро­дители которого пережили такое переселение в числе миллионов крестьян, хорошо зна­комого с крестьянским бытом и лишениями, оно «представляет собой ярчайшую страни­цу в истории нашего государства, пример великолепной идеи и умелого ее воплощения в жизнь, профессионализма, таланта, честности и высокой меры ответственности вдохно­вителей и организаторов этого беспрецедентного процесса.

Стихийное лишь вначале, пока не стало массовым, переселение быстро начина­ет приобретать организованный характер и оказывается под полным контролем государ­ственных служб. Более того, ими проявлен к проблеме поистине научный подход. В час­тности, речь идет об учете передвижения миллионных человеческих масс, о привлече­нии статистики к изучению и обобщению миграционных процессов, об их всестороннем анализе и выработке научных рекомендаций. Знакомясь с этими материалами, отражаю­щими все перипетии переселенческого процесса, можно сделать вывод о высоком уров­не постановки статистического дела в тогдашней России и с горечью говорить о потере традиций в последующие десятилетия» [20, с. 96].

Повествуя о помощи, оказываемой государством переселенцам, Казарезов не обходит стороной и сложный вопрос о возвращенцах, ставший козырной картой в теме о «крахе реформ». Он, в частности, пишет: «И все-таки, несмотря на, казалось бы, доста­точную продуманность и организованность переселенческой кампании, которой прида­валось общегосударственное значение, гибкость программы, своевременные корректи­ровки ее курса по мере появления непредвиденных проблем, тем не менее возникал воз­вратный поток части переселенцев, а также наблюдалось блуждание их по Сибири. Это давало основание критикам Столыпина говорить о поражении его переселенческой политики.

Причем по прошествии десятилетий обвинения становились все более жестки­ми и все менее обоснованными. Так, в одной из крупных работ по экономическому раз­витию России в XIX—XX веках, выпущенной в свет в 1950 году Политиздатом, делается следующий однозначный вывод: „Колоссальный процент возвращавшихся переселен­цев, как, например в неурожайном 1911 г., до 64 процентов, свидетельствует о крахе Сто­лыпинской реформы". А вот в другом, изданном тридцатью годами позже, весьма уважа­емом труде о сибирском крестьянстве в эпоху капитализма утверждается нечто совер­шенно противоположное: „В результате переселения значительно возросло население Сибири. Приток большого числа сельских поселенцев привел к росту производительных сил края, освоению новых земель. Объективно прогрессивное значение имело создание новых сел, заселение новых земель, широкое развитие капиталистических отношений в сибирской деревне". Казалось бы, все ясно. Но, увы, потом автор, очевидно, находясь в плену прежних стереотипов и отдавая дань официальной концепции, опрокидывает все с ног на голову и делает на основе констатации большого количества обратных пересе­ленцев следующий категорический вывод: „Переселенческая политика как составная часть Столыпинской аграрной реформы потерпела крах".

Ни больше, ни меньше как на крахе Столыпинской реформы настаивают те, кто намеренно апеллирует лишь к возвратному потоку переселенцев. Но ведь при массо­вых масштабах процесса это вполне естественное и закономерное явление, и говорить надо не о нем, а о конечных результатах. А они впечатляющи. И, значит, реформу следу­ет оценить как блестящую победу выдающегося государственного деятеля и его соратни­ков, одержанную в упорной, последовательной борьбе, несмотря на сопротивление и на­падки как справа, так и слева <...>.

Значительный всплеск в количестве возвращающихся, „оборотных" переселен­цев в 1910 и 1911 годах можно объяснить рядом обстоятельств. Прежде всего, уже как

говорилось, соответствующие службы не успевали с отводом участков, и все увеличиваю­щейся лавине переселенцев приходилось предлагать недостаточно изученные, неподго­товленные места. Усилению потока в Сибирь способствовала своеобразная эйфория, широко распространившаяся молва о том, как просто разбогатеть в сказочно щедрой Си­бири. А когда действительность оказалось совершенно иной, легковеры быстро разоча­ровывались и устремлялись назад. Но, конечно же, сыграл свою роль сильный неурожай 1911 года» [20, с. 101-102].

Здесь стоит заметить, что на голоде 1911 года был создан целый общественный миф о провале реформ. Но существует иной взгляд на положение дел, которое было не таким удручающим, как иногда его представляют. Вот точка зрения нашего современни­ка Н. Селищева: «...при объективном рассмотрении становится очевидным, что сам факт голода в тот год отнюдь не свидетельствует о неудаче реформы. Во-первых, он не был по­всеместным и вовсе не поразил ряд обширных регионов страны. И, конечно же, голод 1911 года не может идти ни в какое сравнение с голодом 1921 и 1932—33 годов, которые явились следствием прежде всего правительственной политики, а не пагубных природ­ных условий. Кроме того, засуха 1911 года сказалась на урожае не всех культур. Если уро­жай проса составил лишь 74 процента от среднего за 1906—1910 годы уровня, то урожай гороха — 101, ячменя — 104, а урожай кукурузы — 120 процентов. Общий сбор зерновых был на 8,6 процента меньше среднего за пятилетие — 1906—1910 годы, а урожай картофе­ля, наоборот, на 3,7 процента больше. Следующий, 1912 год был очень урожайным, так же как 1909 и 1910 годы» [41, с. 187].

Но вернемся к переселенцам. Указывая на основные причины неудач, постиг­ших некоторых из них: неготовность переселенцев к испытаниям, непривычный климат сурового края, недоброжелательность к ним старожилов из староверов и другие важные факторы, В. В. Казарезов далее пишет:

«Столыпин не хуже своих оппонентов знал положение дел с возвращением ча­сти переселенцев и не пытался как-то приуменьшить значение этого явления. Наоборот, старался понять, кто возвращается и почему. Его не смущали общие цифры возвратив­шихся с 1896 года по 1909 год — в Сибирь пришло около трех миллионов человек, верну­лось же — триста тысяч, то есть 10 процентов. Он считал отток переселенцев в столь мас­штабной акции естественным и закономерным, но тем не менее признавал, что судьба этих неудачников — „черная тень переселения" — в значительной мере ложится на со­весть тех, кто отвечает за организацию переселения.

Столь самокритичная оценка, конечно же, заслуживает уважения и делает честь Столыпину. И все-таки говорить о каких-то крупных просчетах в переселении без­основательно, тем более, что 60 процентов покинувших указанные им места поселения были люди, в этом же году приехавшие в Сибирь, то есть по-настоящему и не попытав­шиеся закрепиться. Причем более половины этой „легковесной" категории переселен­цев домой в Европейскую Россию не вернулись, а стали искать лучшей доли в других ме­стах, хотя по статистике уже значились в возвращенцах. А что касается уже попробовав­ших хозяйствовать и затем вернувшихся, то таких было не более 3,8 процента. Но и 10-процентный обратный поток представляется ничтожным на фоне наших попыток организовать переселение в восточные районы страны во время целинной эпопеи. А ведь известно, что из воспеваемых десятилетиями целинников в Сибири и Казахстане обжилось немногим более 5 процентов. Трудно спорить с фактами: 90 процентов за­крепляемости при Столыпине и 5 процентов при недавнем освоении целины — цифры совершенно не сопоставимые, и однако же это не мешало нам долгие годы во всеуслы­шанье вещать о поражении, крахе, провале в первом случае и о блистательной победе во втором!» [20, с. 104-105]

Критикам «волевых столыпинских методов разрушения общины», любопыт­но будет узнать, что «будучи принципиальным сторонником частного землевладения и категорически отвергая общину, Столыпин тем не менее считал, что на этапе массо­вого переселения самым важным является скорейшее включение в хозяйственный оборот земли и наделение ею всех переселенцев. „Главное,— писал он,— поскорее за­селить пустующие земли, использовать их возможно полнее". Порядок владения представляется уже на выбор самим переселенцам. Допускается и общинное, и подворное, и хуторское владение. Но для того, чтобы первые пришельцы на уча­сток не выхватили себе из него лучший кусок, в лесах — открытых полян, в сте­пях — водных источников, и тем не обесценили и не обрекли на пустование всей остальной площади участка, в закон введены некоторые ограничения для выдела подворных наделов. (Г. С.) <...>

Столыпин же — по существу автор и главный организатор перехода от общин­ного землепользования к частному — позволяет себе утверждать, что для Сибири на оп­ределенном этапе эта основополагающая идея не является главной. Он не форсирует размежевание земли на отдельные участки, но и не препятствует ходу событий, предо­ставляя процессу развиваться естественным образом. Закон не лишает права крестьяни­на выделиться из общины или получить отдельный надел при переселении на новое ме­сто, но реализовать такое право можно лишь с согласия общины. Фактически же это оз­начало, что данным правом редко кто мог воспользоваться, так как лучшие земли общи­на не уступила бы, а идти на худшие охотников находилось мало...» [20, с. 108]

Приводя далее массу убедительных примеров и цифр, свидетельствующих об улучшении жизни подавляющего числа переселенцев, обеспечивших поставку хлеба, масла, другой сельскохозяйственной продукции в центральную Россию и за рубеж, о мощном развороте в Сибири кооперативного движения, автор задаетсяестественным и справедливым вопросом: «Диву даешься, глядя на эти цифры, и думаешь — неужели речь идет о России и о столь любезной моему сердцу Сибири? Неужели все это было явью все­го семь с половиной десятков лет назад? И как нам удалось за столь короткий срок пре­вратить страну в крупнейшего потребителя чужеземного хлеба и масла, мяса и молока, да, пожалуй, и любой другой сельскохозяйственной продукции?

Вопрос отнюдь небесполезный. Ведь если понять и творчески перенять суть подходов Столыпина к решению сложнейших вопросов его времени, то опыт великого сына России, возможно, поможет нам справиться с нынешней кризисной ситуацией. А не это ли сейчас самое главное?» [20, с. 122]

В резюмирующей части Казарезов высказывает свой взгляд на секреты успеха реформ: «Столыпин прочно стоял на земле, хорошо знал свой народ и не был отягощен никакими идеологическими догмами и химерами. Он был прагматиком и в своей преоб­разовательской деятельности не ограничивал себя прокрустовым ложем возможного и невозможного, не являлся пленником голых схем и представлений. Руководствовался только благом народа, причем не народа вообще, а каждого конкретного человека и ин­тересами государства. В этом был залог его успеха. И наоборот, наши реформы имели ма­ло реальных результатов в прошлом, да и сейчас пока еще ничего не дали, потому что они тормозились или сворачивались вообще, как только переступали грань, за которой мерещилась угроза „принципам".

Задумывая великое предприятие — смену форм собственности на землю в масш­табе огромной многомиллионной страны, Столыпин не строил иллюзий, что добьется этого, ведя пропагандистскую кампанию, рисуя крестьянам светлое будущее или только насильственно разрушая земельные отношения, крестьянские устои, быт, освященные многовековой традицией.

Он считал необходимым два важнейших условия для успешного проведения ре­форм — наличие личного человеческого интереса в их осуществлении и создание необ­ходимых экономических, политических, юридических и организационных предпосы­лок. И потому в чрезвычайно короткий срок добился поразительных успехов в столь многотрудном деле» [20, с. 125].

И в заключение автор подводит к мысли о том, что опыт Столыпинских пре­образований, касавшихся частной собственности, переселенческого процесса, име­ет мировое значение и может быть востребован снова потомками — при условии об­ращения их к здравому смыслу.

К аргументам, изложенным выше в пользу реформ, следует добавить и прекрас­ное состояние русских финансов в исследуемый нами период:

«Ежегодно расходы бюджета увеличивались на V2 миллиона рублей, а доходы на 75—80 миллионов. Несмотря на то, что русско-японская война обошлась казне в огром­ную сумму— 2,3 миллиона рублей, Россия нашла средства не только на покрытие ежегод­ных бюджетных расходов, но и на сокращение государственного долга. Если к концу 1909 года долг по государственным займам достиг наивысшей после русско-япо