Соотношение звучания и значения слова у Ш.

«…«А жук» — это выщербленный кусочек на горшочке… Это кусочки черного хлеба… Вечером с появлением света появляется и «а жук»… Не всё освещено, свет лампы падает только на маленькую площадку, кругом темно — это «а жук»… Бородавки — это тоже «а жук»… Вот меня ставят перед зеркалом… вот шум… это смеются… Вот мои глаза в зеркале, темные — это тоже «а жук»… Вот я лежу в кроватке… а затем крик, шум, угрозы… Что-то варят в эмалированном чайнике… это бабушка, она варит кофе. Она опускает что-то красное и вынимает… «а жук!». Уголь — это тоже «а жук»… Вот зажигают свечи по субботам… свеча в подсвечнике горит, оставшийся стеарин не растапливается, фитиль мигает, делается черным… Мне страшно, я плакал — это тоже «а жук»… И когда неаккуратно наливали чай, туда попадают чаинки… вот они на блюдце… это — «а жук»…»
«…Вот «мама» или «мамэ», как говорили в детстве. Это светлый туман… «Мама» и все женщины — это что-то светлое… и молоко в стакане, и белый молочник, белая чашка — это всё, как белое облако…» А вот слово «гис»⁸ — оно появилось позднее, оно обозначает рукав, что-то тягучее, длинное, струя, когда наливают чай… В начищенном самоваре отражение лица — это тоже «гис». Оно блестит как звук «с», а лицо — продолговатое, как струя воды, как медленно опускающаяся ко мне рука с рукавом, когда мне наливают чай…»

Слово имеет смысл, оно обозначает какой-то признак — и этот признак широко распространяется на другие вещи, слово начинает обозначать все вещи, у которых налицо такой признак; это нам хорошо знакомо. Но слово выражается комплексом звуков, оно произносится тем или иным голосом, и звук и голос тоже имеют свой цвет и вкус — они вызывают «клубы пара», «брызги» и «пятна», одни из звуков — гладкие и белые, другие — оранжевые, острые, как стрелы, — и значения слов начинают отражать те звуки, которые включает названное слово. Это уже другой вид переноса словесных значений — перенос по синестезически переживаемым звуковым особенностям слова.

Переживания Ш. были совершенно другими. Он остро чувствовал, что есть слова, которые точно соответствуют своему содержанию, есть такие, которые нужно подправить, а есть такие, содержание которых явно не свойственно им, которые, безусловно, продукт недоразумения.

«Я был болен скарлатиной… пришел из хедера, голова болит… Мать говорит: «у него «а хиц» (жар)». Вот это верно! «Хиц» — это что-то вроде молнии, яркое… из моей головы выходит такое острое, оранжевое… Это верно!»

«…А вот «хольц» — дрова — это совсем не вяжется. «Хольц» — это с ярким оттенком, с лучом… А тут — полено!.. Нет, это не так… это недоразумение!..

И еще свинья! Ну, разве это может быть? «Свинья» — это что-то тонкое, элегантное… Вот то ли дело «хавронья» или «а хазер» (евр., свинья). Это действительно на «хх…»: жирная, с толстым брюхом, с жесткой шерстью, на ней засохшая грязь… «а хазер»!..»

Вот мне пять лет… меня привели в хедер… но раньше ребе… был у нас на квартире. Когда мне сказали: «Ты будешь ходить в школу к Камеражу», — я догадался, что это относится к этому человеку с очень темной бородой, в длинном сюртуке и в котелке. Ясно, что это был «Камераж»! Только к нему не шло слово «ребе». Ребе — это что-то белое, а он «темный».

«…А вот еще «Навуходоносор» (евр. Набухаднейцер)… Нет, это ошибка… Он был такой злой… льва может растерзать. Наверное, он «Набухадрейцер» — вот тогда подходит! «Шпиц» — это верно, он должен быть сухощавый и колкий… и «дог». Это тоже понятно… он большой, он и должен быть таким…»

«…И самовар! Ну, конечно, он сплошной блеск… но не от самовара, а от буквы «с». А вот немцы говорят «Teemaschine». Это не так… «Tee» — это что-то падающее вниз, это сюда… Ой!..Я этого боялся, это на пол… Ну, почему это самовар?!»

Содержание этого слова должно соответствовать его звучанию, если этого нет — Ш. мог прийти в растерянность.
«Наш домашний врач был д-р Тигер… «MedarfrufndemTiger…» Я думал, что должна прийти такая высокая палка, она втыкается, вниз («е», «р»)… а кто же он? Мне ответили: «А доктор!»… А я увидел: «доктор» — это что-то вроде круглой коврижки с кистями, что-то свисающее вниз, и я поместил это на палке… А когда вошел такой высокий дядя, румяный… Я осмотрел его… Нет, это не тот…»

А вот такое же несоответствие, но гораздо позднее.

«…Я был в школе… Там читали, как Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна ели коржики с салом… «Коржик»… Я понимал, что это кушанье, но «коржик» — это должен быть продолговатой формы калачик, обязательно — канавкой, обязательно сухарный. А когда в 1931 году я был в Баку в кафе, смотрю и вижу: «коржики с салом». Если «коржики», они должны обязательно выглядеть так, а не иначе. А мне подают кофе и две лепешки. Я говорю: «Я просил коржики!» А подавальщица говорит: «Я и дала вам коржики с салом!» А это явно не то, они совсемнесовпадают…»

Ш. испытывал много затруднений, пытаясь приспособить содержание слова к его звучанию, и эта детская синестезия слова оставалась еще долгое время.
Синестезическое восприятие слова, в котором звучание так же определяет смысл, как и значение, имеет и другую сторону. Если одни слова воспринимаются как не соответствующие смыслу, приводящие в тупик, затрудняющие восприятие, то звучание других слов начинает придавать слову выразительность.
Ш. обладал этим качеством в высокой степени, выразительность звучаний безошибочно воспринималась им, отражая какие-то общие выразительные свойства звуков.

«…Вор и жулик… Вор — это очень бледный парень, бедно одет, карман отодран, со впалыми щеками, замучен, без шапки, волосы как солома… Это все «о» — продолговатое «о»… «Во-ор» — это такое серое… а тут еще евреи не выговаривают «р» — и получается «вох» — совсем серое… А «жулик» — это другое… Это парень с раздутыми щеками, они лоснятся, глаза сальные, над глазом шрам… Когда раньше я был маленьким, я произносил «а зулик» — он был маленький, плотный, сжатый… «зз» — это муха поет, мне казалось, что она на окне, эта муха, а потом я уже слышал правильно — «жулик» — и он вырос.

«…А кто читал «Хамелеона»? «Очумелов вышел в новой шинели…» Когда он вышел и увидел такую сцену, он говорит: «Ну-ка, околоточный, сними с меня пальто…» Я думаю, что я ошибся, смотрю начало — да, там была шинель… Ошибся Чехов, а не я… … И еще пример. Возьмите «Толстый и тонкий». Гимназисты раньше носили форму, а там говорится: «вначале он как-то несмело носил шапку», а дальше: «услышав, что он генерал, — он поправил фуражку». Таких моментов много можно найти и у Чехова, и у Шолохова. Ведь они не видели, а я вижу…»

В нем не надо развивать наблюдательность — она составляет неотъемлемое свойство его ума.

Наглядное «видение»помогло ему с завидной легкостью решать практические задачи, которые требуют от каждого из нас длительных рассуждений и которые он решал легко — умозрительно

«Все мои изобретения делаются очень просто… Мне вовсе не приходится ломать голову — я просто вижу перед собой, что нужно сделать… Вот я прихожу на швейную фабрику и вижу, что на дворе грузят тюки: тюки лежат, обвязанные кромкой. И вот я внутренне вижу рабочего, который обвязывает эти тюки: он поворачивает их несколько раз, кромка рвется, я слышу хруст, как она лопается… Я иду дальше — и мне вспоминается резина, для записной книжки. Она была бы здесь годна… Но нужно большую резину… И вот я увеличиваю ее — и вижу резиновую камеру от автомобиля. Если ее разрезать, будет то, что надо! Я вижу это — и вот я предлагаю это «сделать»».

«…И еще… Вы помните, когда были карточки с талонами, там были клетки с цифрами: рубли, копейки… Как сделать так, чтобы их легче было отрезать, чтобы не пришлось долго рассчитывать, как вырезать нужный талон, не обходя слишком много других? Я вижу человека… вот он около кассы… он хитрый, он хочет сделать так, чтобы незаметно вырезать талон… Он режет… а я слежу… Нет, не так! Лучше так! И я нахожу, как лучше! То, что другие могут сделать только с расчетами и на бумаге, я могу сделать умозрительно!..»

Ш. никогда не отличался практичностью (и мы еще увидим — почему), но «то, что другие решают с расчетами и на бумаге, он решал умозрительно» — ив этом было его большое преимущество. Оно особенно проявлялось в тех задачах, которые трудны для нас именно потому, что словесный «расчет» заслоняет от нас наглядное «видение».

Еще ярче выступают механизмы наглядного мышления при решении тех задач, в которых исходные отвлеченные понятия вступают в особенно отчетливый конфликт со зрительными представлениями; Ш. свободен от этого конфликта — и то, что с трудом представляется нами, легко усматривается им.

«…Вот там, на М. Бронной, у нас там была маленькая комната, мы встретились с математиком Г. Он мне рассказывал, как он решает задачи, и предложил мне решить такую — он сидел на стуле, а я стоял. «Представьте себе, — говорил он, — что перед вами лежит яблоко, и это яблоко надо обтянуть веревкой или ремешком; получится круг с определенной длиной окружности. Теперь я к этой длине окружности прибавлю 1 метр, и теперь эта новая длина окружности будет яблоко плюс 1 метр. Охватите снова яблоко; ясно, что между яблоком и веревкой останется больше пространства». Когда он мне говорил это, я тут же вижу яблоко, я наклоняюсь, обтягиваю его веревкой… Он говорит «ремнем» — и я тут же вижу ремень. Когда он заговорил о метре — я вижу кусок ремня, нет, он целый, и вот я сделал из него круг, а в середине положил яблоко. Теперь он говорит: «Представим себе земной шар». Вначале я увидел большой земной шар, его тоже охватывает ремень — и горы, и возвышенности… «Теперь также прибавим к ремню 1 метр. Должно получиться какое-то расстояние. Какое расстояние получится?» Вначале у меня появляется представление об огромном земном шаре. Я его охватил — нет, это слишком близко… Я его удаляю… Я его превращаю в глобус, но без подставки… Это тоже не годится. Он сходен с яблоком. Тогда помещение, где мы были, пропало, и я увидел огромный шар далеко — в нескольких километрах. Ремень я заменяю стальным обручем — задача трудная — охватить его надо точно. Потом я прибавляю метр и вижу, как отскакивает пространство. Какое пространство? Мне нужно сообразить, понять, чтобы превратить его в размеры, которые приняты у людей… Я у дверей вижу ящик, я превращаю его в форму шара, ящик обтягиваю ремнем… Теперь я прибавляю метр точно по углам… Затем я беру точный размер, разрезаю его на 4 части, каждая часть 25 см — для каждого ремешка получается излишек — длина каждой стороны ящика и 1/4 часть… Ну вот, безразлично, какой бы величины ящик ни был, если каждая сторона 100 км, я прибавляю 25 см… Какая ни будет длина каждой стороны ящика — все равно прибавится 25 см… Получается 4 стороны — и каждая сторона имеет прибавку в 25 см… Я отодвигаю ремень вдоль стороны — и получается с каждой стороны по 12,5 см, ремень везде отстает от ящика на 12,5 см. Пусть ящик огромный, каждая сторона имеет миллион см — все равно, если прибавить 1 метр — каждая сторона имеет 25 см… Теперь ящик превращается в нормальный. Мне нужно только снять углы и превратить его в круглую форму. И получилось опять то же самое… Вот как я решал эту задачу»

Кто не знает, какой трудной может оказаться, казалось бы, простая задача: «Кирпич весит 1 кг и еще столько, сколько весит полкирпича. Сколько весит кирпич?»… С какой легкостью люди, сосредоточившиеся только на числах, дают неверный ответ — 1,5 кг! Такие соскальзывания на формальные ответы чужды Ш., нет, даже просто невозможны для него. Его умозрительная форма решения, которая заставляла его всегда иметь дело с предметами и всегда связывать числа с наглядными вещами, не допускала формальных решений, и задачи, вызывавшие состояние конфликта у других, протекали у него без вызванных таким конфликтом затруднений.