Великая победа в великой битве

 

Стоял ясный день. В Москве в это время была уже поздняя ночь, а на тихоокеанском побережье США сияло солнце – между Сан‑Франциско и Москвой разница одиннадцать часов. Мы находились на конференции, где разрабатывался Устав ООН. Нарком В. М. Молотов уже отбыл в Москву, главой советской делегации на конференции оставался я. Меня неожиданно пригласили к телефону:

– Мистер Громыко?

– Да, я вас слушаю. Кто говорит?

– Говорит Леопольд Стоковский. Я вас поздравляю: ваша великая страна одержала победу над Германией.

Мы все ждали этого часа, готовились к нему, и все‑таки этот день наступил неожиданно. Известный деятель искусства Леопольд Стоковский был первым, кто поздравил меня и сообщил о победе.

И началось. День Победы запомнился мне бесконечным потоком поздравлений. Они нахлынули со всех сторон. Звонили самые разные люди, знакомые и незнакомые, в том числе Юджин Орманди, Чарли Чаплин, дипломаты, государственные деятели, представители различных американских общественных организаций и, конечно, часто бывавшие в советском посольстве эмигранты из нашей страны, у которых не завяла патриотическая душа.

Через некоторое время позвонила Лидия Дмитриевна (она в то время находилась в Вашингтоне) и прерывающимся от волнения голосом сообщила:

– К нам в посольство без конца идут люди, у ворот выстроилась огромная очередь. Все радуются и поздравляют. Тысячи людей ждут, что ты выйдешь и скажешь им речь. Мы объясняем, что посла нет, он в Сан‑Франциско, а они все равно стоят, говорят: «Пусть русские выходят, мы их будем поздравлять. Эта победа – наша общая большая радость».

Золотыми буквами в летопись истории человечества навсегда вписана дата – 9 мая 1945 года. В этот день пришла Победа, которую так жаждали все советские люди. Наступил праздник и для всех народов, боровшихся с фашизмом.

Всему миру было известно, что добытая славная победа стоила нам великих жертв, неисчислимых лишений. Но Советские Вооруженные Силы, весь наш народ с честью выполнили свой патриотический и интернациональный долг.

Никто не будет оспаривать, что в деле Победы есть лепта и советских дипломатов. Сталин на приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной Армии отметил:

– Хорошая внешняя политика весит больше, чем две‑три армии на фронте.

Советский народ внес решающий вклад в разгром гитлеровской Германии и ее союзников, в освобождение Европы от фашистского рабства, в спасение мировой цивилизации. Он совершил этот подвиг во имя мира и жизни на земле.

Внесли вклад в достижение победы во второй мировой войне народы и армии США, Великобритании, Франции, Китая, других государств антигитлеровской коалиции. Самоотверженно боролись с фашистскими захватчиками бойцы воинских соединений, партизанских армий и отрядов Югославии, Польши, Чехословакии, Болгарии, Румынии, Венгрии, Албании, движения Сопротивления и участники антифашистского, в том числе немецкого, подполья.

Находившиеся в США советские люди чувствовали в те дни теплоту, с которой их приветствовало подавляющее большинство американцев. Упомяну лишь об одной встрече, состоявшейся 28 мая 1945 года в Американо‑русском институте в честь делегатов Советского Союза, Украины и Белоруссии во время Сан‑Францисской конференции. На этой встрече присутствовало свыше, полутысячи человек, в том числе многие видные американские деятели.

Все выступавшие отмечали необходимость сохранить и упрочить дружественные советско‑американские отношения в интересах будущего мира. В своем выступлении от имени трех наших делегаций я также особо подчеркнул то огромное значение, которое имеет для послевоенного мира сотрудничество между двумя великими державами – Советским Союзом и США.

Празднование Победы не привелось увидеть президенту США Рузвельту, который много сделал для ее достижения. Судьба распорядилась по‑своему…

У меня осталось твердое мнение, что Рузвельт относился с большим уважением к Советскому Союзу и лично к Сталину. Известно, что секретная служба США в лице Аллена Даллеса вела переговоры в Швейцарии с некоторыми руководителями гитлеровского рейха, интересы которых представлял германский генерал Вольф.

Узнав об этих переговорах, Сталин направил американскому президенту послание с выражением своего возмущения действиями американских спецслужб.

12 апреля 1945 года Рузвельт подписал послание в адрес Сталина. В нем говорилось о твердом намерении укреплять сотрудничество США с Советским Союзом. Это было последнее письмо, написанное Рузвельтом в адрес Сталина, и вообще последний документ, подписанный этим президентом. В тот же день, к вечеру, Франклин Рузвельт скончался.

Брешь в политической жизни США образовалась зияющая. Международные последствия ее оказались огромными. К власти в США пришел Трумэн, бывший вице‑президент. Как политик он до этого светил вроде Луны – отраженным светом. В советско‑американских отношениях почти сразу же стали проявляться серьезные натянутости.

Добрые отношения Рузвельта к Советскому Союзу чувствовались во многих его поступках. В частности, знаменательно, что американский президент пригласил народного комиссара иностранных дел поприсутствовать на конференции в Сан‑Франциско весной 1945 года. Молотов принял это приглашение и прилетел в США. Путь его лежал через Вашингтон.

Но Рузвельта уже не было в живых. И тогда Трумэн, занявший пост президента, провел встречу с советским гостем. Как посол, я сопровождал Молотова в Белый дом на беседу.

Мне приходилось и до этого встречаться с Трумэном. Как‑то раз вице‑президент Трумэн (это было еще месяца за два до кончины Рузвельта) пригласил меня на просмотр хроникального фильма. На экране показывали киносюжеты о сражениях американцев на Тихом океане. А потом стали демонстрировать советскую кинохронику о боях на советско‑германском фронте. В небольшом зале кроме нас с вице‑президентом находились еще только его помощники. Трумэн сидел рядом со мной. Глядя на экран, он почти выкрикивал:

– Это поразительно! Я потрясен! Какой героизм людей! Какая мощь армии!

Кадры, которые шли на экране, я не видел. Наше посольство еще не получило той хроники. Американцы достали ее по каким‑то своим каналам. Мне хотелось слушать голос диктора, который сопровождал киноленту. Но мой сосед говорил, говорил без умолку.

После просмотра Трумэн продолжал с восхищением отзываться о Красной Армии, ее героизме, о вкладе Советского Союза в общую победу над фашизмом. Высказывания его отражали только превосходную степень восхищения. А ведь передо мной находился тот самый Гарри Трумэн, который в самом начале войны, когда гитлеровская Германия только напала на Советский Союз, сделал заявление, прогремевшее на всю страну и ставшее известным за ее пределами. Звучало оно так:

– Если мы увидим, что Германия выигрывает войну, нам следует помогать России, а если будет выигрывать Россия, нам следует помогать Германии, и пусть они убивают как можно больше.

В День Победы по американскому телевидению выступил президент Трумэн. Он тоже говорил о победе, но как‑то сухо, казенно. Народ ликовал, вся Америка торжествовала, а на каменном лице нового американского президента лежала печать сдержанности. Ничего удивительного не было в том, что впоследствии он вместе с Черчиллем стал делать все, чтобы разрушить те связи и добрые союзнические отношения, которые установились между СССР и США в годы войны.

И вот Молотов и я вошли в Белый дом.

Мы не виделись с Трумэном всего лишь несколько недель, но я с трудом узнавал в этом человеке того, который еще так недавно источал любезность и обходительность. Теперь в разговоре с советским наркомом Трумэн вел себя жестко, сухость сквозила в каждом жесте. Что бы ему ни предлагалось, о чем бы разговор ни заходил, новый президент все отвергал. Казалось, временами он даже не слушал собеседника.

Речь шла тогда о предстоящей первой сессии Генеральной Ассамблеи ООН, на которой Советский Союз готов был выступить по некоторым вопросам и совместно с Соединенными Штатами. Молотову поручалось обговорить это с Трумэном. Но такого разговора не получилось.

Анализируя эту встречу, можно прийти к выводу, что в данном случае Трумэн вел себя так потому, что тогда он только что стал президентом, ему как лицу, облеченному высшей государственной властью, было доложено о том, что Америка вот‑вот станет единоличным в мире обладателем нового грозного оружия страшной разрушительной силы – атомной бомбы. Трумэну явно казалось, что, получив в руки такое оружие, Америка сможет диктовать свою волю Советскому Союзу.

Беседа эта оставила неприятный осадок. Ни о чем договориться с Трумэном было нельзя, ни на какие компромиссы он практически не шел, даже по небольшим вопросам.

Трумэн подчеркнуто пытался обострить встречу. По всему ощущалось, что он не вполне доволен решениями Ялты в отношении ООН и некоторых принципов деятельности этой организации. Президент проявлял какую‑то петушиную драчливость, придираясь чуть ли не к каждому высказыванию с советской стороны о значении будущей всемирной организации и о задаче не допустить новой агрессии со стороны Германии. Чувствовалось, что Трумэн пружину уже натянул.

Более того, совершенно неожиданно – нам казалось, что это случилось в середине беседы, – он вдруг почти поднялся и сделал знак, означавший, что разговор закончен. Мы удалились. В результате встреча в Белом доме фактически оказалась свернутой. Молотов был ею недоволен. Такие же чувства испытывал и я.

Раньше, до окончания войны, до кончины Рузвельта, Трумэн хотел создать о себе хорошее впечатление в Москве. Но уже на беседе с Молотовым его как будто подменили. Новый президент обладал солидной способностью к политическим метаморфозам, которые вскоре проявились открыто.

Сталин, естественно, был информирован об этой встрече. При мне он никогда не касался указанного эпизода. Но я убежден в том, что Сталин обратил серьезное внимание на преемника Рузвельта, который не умел, да и не желал скрывать своей неприязни к державе социализма, понесшей самые большие жертвы для достижения победы над общим врагом.

 

На ближней даче Сталина

 

Сейчас иногда пишут о так называемой ближней даче Сталина. Мне она знакома, так как два раза приходилось ее посещать. Я был тогда послом в США и получал указания прибыть на дачу с важными бумагами. Случалось это, когда я приезжал из США в Москву, в первый раз – перед Крымской конференцией, а затем – перед Потсдамской.

Обычно я получал извещение о том, что должен быть на даче, следующим образом. Мне говорили:

– Вы должны срочно прибыть к Сталину.

И не указывали, куда и к какому часу.

За мной присылали машину из Кремля. Конечно, я немедленно выезжал, стараясь угадать по дороге, о чем может идти речь и на какие вопросы придется отвечать. На обдумывание давалось немного времени. От наркомата до дачи езды на машине было минут десять‑пятнадцать, – вот и думай, что хочешь!

Прибыл в дом, окруженный леском. Дом как дом, одноэтажный.

Прошел одну‑две комнаты и вошел в просторную столовую. Назвал ее столовой потому, что посередине стоял большой стол, рассчитанный, по‑моему, персон на двадцать. За столом сидели члены Политбюро. Конечно, я не считал, сколько их было, но, мне показалось, человек десять. Многие стулья пустовали.

Сам Сталин при мне за столом не сидел. Он постоянно прохаживался вдоль стола и негромко говорил.

Сталин поздоровался со мной. Мой приход не нарушил установленного ритма заседания. Меня пригласили присесть к столу. Иногда Сталин прерывал свое высказывание и, приостановившись, глядя на сидящих, как бы выжидал, чтобы кто‑то прокомментировал его слова.

На столе лежали какие‑то папки и блокноты, чувствовалась в целом деловая атмосфера. Правда, среди бумаг стояло несколько бутылок сухого вина. Но никто из присутствовавших при мне не прикасался к спиртному.

Сталин, продолжая похаживать, обратился ко мне и спросил:

– Как думает Громыко, Рузвельт не преподнесет нам какую‑нибудь неожиданность в связи с Крымской конференцией? Не предложит ли он перенести ее на более поздний срок?

Он стал ожидать моего ответа. Я ответил:

– Никаких подобного рода сигналов до посольства не доходило. И, видимо, такие мысли у Рузвельта не возникали. Правда, распространяются слухи, что президент серьезно болен и в связи с его физическим состоянием дальние поездки ему не по силам. Но убедительной информации, которая свидетельствовала бы о возможности переноса конференции или ее откладывании, не было.

При этом я добавил:

– Рузвельт вообще человек нездоровый. Тяжелый недуг его известен. Но он по‑прежнему работает с напряжением. Не так давно встречался с ним и я, и не раз. Никаких намеков, ни прямых, ни косвенных, на возможность переноса конференции ни он, ни кто‑либо из его окружения не делали.

Последующие выступления участников заседания были выдержаны в том же деловом ключе. Никто не подчеркивал опасности переноса сроков конференции. Намеченный план действий на предстоящей конференции руководителей трех держав в Крыму был единодушно одобрен. Хотя какой‑либо документ не фигурировал.

Я обратил внимание на то, что кратко по существу предстоящей конференции трех держав высказался только Сталин. Он изложил ту же позицию, что продемонстрировал впоследствии на самой конференции. Он был единодушно поддержан.

В следующий раз я оказался на той же ближней даче во время аналогичной встречи накануне Потсдамской конференции. Прямых вопросов мне никто не задавал. Некоторые члены Политбюро подчеркивали важность предстоящей конференции, употребляя иногда такие слова, как «решающий характер документов», которые должны быть приняты по германскому вопросу. Проявив инициативу, я высказался так:

– Конечно. Трумэн – не Рузвельт. Это хорошо известно. Вячеслав Михайлович Молотов встречался с ним непосредственно в Белом доме. Полагаю, что по некоторым вопросам президент займет жесткую позицию. Например, по вопросу о репарациях в пользу Советского Союза, о Польше, о демилитаризации Германии. К этому, конечно, надо быть готовым.

Никто – ни Молотов, ни другие участники встречи – не высказывали никаких иных мнений но этим вопросам. Молотов говорил, но в том же ключе. Предполагалось, что Трумэн постарается проявить твердость в предстоящих обсуждениях. Тем более что согласованного заранее между союзниками плана в связи с необходимостью решать важнейшие, поистине исторические, проблемы Германии и Европы не было.

Обстановка за столом и в тот, второй раз была в основе такой же, как и за пять месяцев до этого перед Ялтинской конференцией. Хотя, казалось бы, она должна была дышать большей уверенностью, поскольку Крымская конференция уже позади, некоторые важные решения уже были приняты.

Чем объясняется то, что Политбюро проводило фактически заседания на даче у Сталина, а не в Кремле?

Не претендую на то, что могу дать точный ответ на такой вопрос. Но считаю, что это не было связано с состоянием его здоровья. Почему? Да хотя бы потому, что при мне Сталин все время ходил по комнате своей неторопливой походкой. И так продолжалось по крайней мере часа два. Для больного, видимо, ходить столь долго и почти непрерывно говорить было бы затруднительно.

Никогда я не слышал от кого‑либо из присутствовавших на подобных встречах, что Сталин не мог свободно двигаться или его физическое состояние оставляло желать лучшего.

Короче говоря, если бы он болел, то на этих заседаниях вряд ли обсуждались бы, и притом основательно, принципиальные вопросы политики, которые требовали неотложного внимания и решения.

Следует учесть и то, что поездка на машине от Кремля на ближнюю дачу занимала не более пятнадцати минут. Так что все участники встреч не теряли много времени на дорогу.

Эти мысли, возможно, представляют интерес в связи с появившимися высказываниями о том, будто бы Сталин в течение многих лет настолько тяжело болел, что не мог серьезно заниматься делами страны. Если бы все обстояло так, то разве Маленков, к которому обычно обращались по вопросам срочного характера при отсутствии Сталина в Кремле, отсылал бы каждый раз того, кто обращался в ЦК, лично к Сталину? Случалось так не раз и со мной. К Сталину обращался много раз и я.

Вовсе не хочу сказать, что Сталин неизменно чувствовал себя великолепно. Это просто мне не было известно. Вероятно, недуг постепенно подкрадывался к нему. Определенно могу говорить лишь о своих наблюдениях. У меня, конечно, не может быть доводов против утверждений тех, кто может привести факты, расходящиеся с тем, о чем пишу я. Именно факты, а не домыслы.

Сказанное лишь подтверждает тяжесть преступлений, совершенных против миллионов невинных советских людей. Ведь весь механизм репрессий, обрушившихся на их головы, направлял Сталин. Здоровья у него для этого хватало. Ведь направлять все это невозможно, находясь в кровати.

Наверно, ни в нашей стране, ни тем более за рубежом, ни даже среди родственников Сталина нельзя найти никого, кто взялся бы перечислить множество граней, составлявших его облик и характер как человека.

Одной из таких граней являлась его удивительная способность прибегать к иронии и сарказму.

Он выпускал свои словесные стрелы главным образом тогда, когда нужно было нанести удар по политическим противникам или по людям, которые хотя и не заслуживали того, чтобы их относить к противникам, но вполне могли быть причислены к тем, кому следовало бы, с его точки зрения, указать на упущения, ошибки, пороки.

Между прочим, я замечал, и не раз, что когда другие, в том числе руководящие деятели партии и государства, прибегали к похожим приемам, то ему это нравилось, если это не было направлено так или иначе против него. Он ценил тех людей, которые умели острить.

Мог терпеливо выслушать такого человека и только затем высказывал свое мнение. Ему не нравилось, когда он давал какое‑то поручение тому или иному сотруднику из своего окружения, тот сразу говорил «Есть!», поворачивался и убегал, а затем вдруг начинал обдумывать, что означает сказанное.

Вот пример. Дал он как‑то во время пребывания в отпуске на юге нашей страны поручение сотруднику из охраны:

– Немедленно соедините меня с расом * Касой. Тот сказал:

– Есть!

Стремительно повернулся и ушел выполнять поручение.

А рас Каса – это один из вождей в Эфиопии, который проявил исключительное упорство и способности в боях против итальянских интервентов в 1935–1936 годах. Тогда его имя не сходило со страниц советских газет, и, конечно, отношение к нему было сочувственным. Его считали героем.

Сотрудник поднял переполох в окружении Сталина и, разумеется, выполнить поручение не мог просто потому, что само задание было из области фантастики. Никакой связи с находившимся где‑то в горной местности Эфиопии расом Касой и быть не могло. В полном смятении молодой человек через какое‑то время вернулся и, переминаясь с ноги на ногу, доложил:

– Товарищ Сталин, никак невозможно связаться с расом[8]Касой, так как он находится где‑то в эфиопских горах.

Сталин от души рассмеялся и сказал:

– Эх, вы. А еще в охране работаете. Или другой, уже трагический, случай.

Некоторое время спустя после смерти Сталина я был в кабинете у Молотова. Он рассказал о последних минутах Сталина.

– Члены Политбюро навещали Сталина, получив сообщение о том, что он плох, – начал Молотов. – Он и в самом деле был в очень тяжелом состоянии. В один из дней болезни мы стояли у постели: Маленков, Молотов, Хрущев и другие члены Политбюро.

– Сталин часто впадал в забытье, – говорил рассказчик, – а когда приходил в себя, сказать что‑то практически уже не мог.

– В один из моментов, – продолжал Молотов, – когда мы находились рядом с ним, Сталин неожиданно пришел в себя, приоткрыл глаза, увидел знакомые лица. А потом медленно показал пальцем на стену. Все подняли головы. На стене висела фотография с незатейливым сюжетом: маленькая девочка из бутылки через рожок поила молоком ягненка. Так же медленно, как он показывал на стену, Сталин перевел палец теперь уже на себя.

Рассказчик заключил свое повествование так:

– Этот последний жест, после которого его глаза закрылись, чтобы уже не открыться, присутствовавшие расценили как своеобразный сталинский юмор: умирающий сравнивал себя с беспомощным ягненком.

Чем не уникальный сплав трагического и юмористического. Он тоже передает определенную черту характера Сталина.

Почти в тех же словах о последних минутах Сталина рассказывал и Н. С. Хрущев. Этот рассказ я слышал от него дважды.

 

Наконец, Потсдам

 

Сразу же, как только фашистская Германия была повержена, встал в практическую плоскость вопрос о подведении итогов войны и созыве с этой целью новой конференции руководителей трех союзных держав. Разумеется, все три столицы после Ялты готовились к такой конференции. Она состоялась на еще дымившихся руинах преступного «третьего рейха». Этот форум – как советский посол в США, я стал членом нашей делегации – явился, может быть, особо важным событием и в моей политической жизни.

Участию СССР в Потсдамской конференции предшествовала напряженная подготовительная работа. Основное направление этой работы – мне довелось, находясь в Москве, внести в нее свой непосредственный вклад – определялось советским руководством во главе со Сталиным, уделявшим исключительное внимание проблемам, которые предстояло обсудить в Потсдаме. Советская делегация подготовилась хорошо и направилась на конференцию с намерением искать соглашения.

Все это стало возможным прежде всего потому, что советский солдат совершил бессмертный подвиг и Красная Армия стояла в бывшей цитадели фашизма – Берлине. Народы освобожденных стран выражали свои симпатии к армии страны‑освободительницы. Конференция собралась в условиях вызванного победой подъема прогрессивных настроений в Европе и мире.

США представлял Трумэн. Для Сталина он был деятелем малоизвестным, а в персональном плане совсем неизвестным. Черчилль, разумеется, больше знал политическое лицо Трумэна. И в первые дни работы конференции, пока Черчилль участвовал в ней, каждый присутствовавший замечал, что они понимали друг друга с полуслова.

Черчилля на посту премьер‑министра и главы английской делегации в Потсдаме сменил Эттли. Новое лейбористское руководство Англии полностью восприняло ту линию, которая проводилась до этого на конференции Черчиллем, консерваторами. Трумэн легко находил общий язык и с Эттли.

Стоит напомнить о некоторых аспектах обстановки на самой конференции. Хотя кое‑кто из зарубежных участников уже писал об этом, но неточностей в описаниях хоть отбавляй.

Поскольку Потсдам находился в советской зоне оккупации, заботы по поддержанию порядка, обеспечению безопасности глав делегаций, а также других участников конференции лежали на советской стороне. И все это, согласно общему мнению, организовано было по высшему классу.

Советская делегация располагалась в Бабельсберге – небольшом городке, находившемся в нескольких минутах езды от Потсдама, бывшей резиденции германских королей. Сами же заседания конференции проходили во дворце Цецилиенхоф.

Помню, когда основной состав советской делегации прибыл в этот дворец, Сталин так прокомментировал увиденное:

– Да, – сказал он, осматриваясь по сторонам, глядя на лестницы и коридоры, – в общем‑то не особенно презентабельно. Дворец скромный. У русских царей дело было поставлено солиднее. Дворцы так дворцы! Лестницы так уж лестницы!

Все мы с пониманием отнеслись к его словам, так как они точно характеризовали действительность.

На всем пути от Бабельсберга до Цецилиенхофа машина Сталина, да и другие проезжали между двумя шпалерами охраны – солдат, расставленных через каждые пять‑шесть метров. Кроме того, по обе стороны от этой линии охраны находился на удалении примерно пятидесяти метров еще один ряд охраны, менее плотный: солдаты стояли уже на большем расстоянии друг от друга.

Часто Сталин приглашал в свою машину Молотова. Звал и меня; видимо, потому, что у него перед отъездом на заседания возникали, как правило, какие‑то вопросы к советскому послу в США. Эти вопросы касались позиции Трумэна, настроений американских политических кругов и прочего.

Вначале я даже чувствовал известную неловкость, особенно когда Сталин садился в своей автомашине на откидное сиденье, а мы с Молотовым – на главные места. Но потом я понял, что Сталину просто нравилось это место, поскольку оно находилось в середине машины и его здесь меньше трясло. А он тряски не любил.

По ходу движения машин на всех перекрестках, площадях и площадках стояли советские девушки‑регулировщицы с флажками; одели их безукоризненно аккуратно, в новую, прекрасного покроя военную форму. Их манипуляции флажками, все их движения представлялись столь грациозными, что каждая из них казалась чуть ли не балериной. Нам передавали, что ими одинаково, а то, пожалуй, и еще больше восхищались американские и английские участники конференции.

 

На развалинах логова

 

За день до начала работы Потсдамской конференции Гусев и я решили проехать по Берлину. Нам посоветовали это сделать наши военные. Совет совпадал и с нашим собственным желанием.

Уже не с самолета, а с земли мы наблюдали руины столицы гитлеровского рейха, причем неразрушенных или даже полуразрушенных домов видели мало. Уцелели в основном небольшие домики на окраинах. Помню, лишь с большим трудом «джип», в котором мы ехали, мог продвигаться по улице Унтер‑ден‑Линден. Всю ее завалило обломками стен. Кирпич, всюду кирпич, горы битого кирпича…

Сопровождавшие нас офицеры порекомендовали осмотреть прежде всего бывшую канцелярию фюрера. Мы добрались до нее не без затруднений. Рухнувшие здания, бесформенные груды металла и железобетона загромождали дорогу. Весь этот хлам кому‑то еще предстояло расчищать. К самому входу в канцелярию машина подъехать не смогла. До него пришлось добираться пешком, что мы и сделали.

На каждом шагу стояли советские патрули, предупредительно передававшие нас по эстафете от одного к другому, вплоть до парадного входа, который выглядел, конечно, далеко не по‑парадному, так как канцелярия в ходе боев оказалась почти полностью разрушенной. Но от нее остались стены, правда изрешеченные бесчисленными осколками, зиявшие большими пробоинами от снарядов. Потолки уцелели только местами. Окна чернели пустотами.

Вообще, первое впечатление от здания канцелярии сложилось несколько странное. Вероятно, замысел тех, кто определял его архитектуру, сводился прежде всего к тому, чтобы у любого человека, который к этому зданию приближался, появлялось чувство благоговения и страха, ощущение какой‑то демонической суровости.

Вид канцелярии никак не мог вызывать положительных эмоций. Она выглядела мрачно и до разрушения, о чем нам говорили многие немцы. Если мысленно во много раз ужать эту гитлеровскую цитадель с сохранением ее пропорций и архитектуры, то она в чем‑то походила бы на некую древнюю гробницу.

Мы прошли по залам канцелярии, которые использовались Гитлером и высшим эшелоном его правящей камарильи для сборищ и церемоний. Главный зал в силу каких‑то обстоятельств был поврежден несколько меньше. Пострадали сильнее всего потолок и пол. Двери, окна и люстры несли на себе следы боя, и большинство из них было разбито. То же можно сказать и о других залах.

Нас провели в нижнюю часть канцелярии, в подземелье, которое имело несколько этажей в глубь земли. На одном из них находилась автомномная электростанция.

Сопровождавший нас офицер сказал, показывая развалины электростанции:

– В случае нужды она обеспечивала электричеством всю канцелярию. Весь Берлин мог лежать во тьме, но здесь свет горел.

Нижние этажи канцелярии представляли собой хаос, видимо, гарнизон цитадели сопротивлялся с остервенением, и здесь взорвалось немалое количество снарядов, бомб и гранат. Кругом лежали груды балок или перекрытий – и металлических и деревянных, – огромные куски железобетона.

По обе стороны узкого коридора располагались какие‑то отсеки, все искореженные взрывами. Сам коридор был довольно длинным, видимо равным по длине всей рейхсканцелярии. Передвигаться по нему приходилось по специально проложенным дощатым переходам с большим трудом, чтобы не упасть в воду. Она стояла довольно высоко, видимо, из‑за разрыва труб водопровода.

Все это производило мрачное, тягостное впечатление. Если бы существовали фотоснимки этого подземного хаоса гитлеровской цитадели, то они стали бы подходящей иллюстрацией к Дантову аду; только надо было подобрать, к какому его кругу.

Как приятно стало на душе, когда мы вышли из этого здания, которое еще недавно было логовом главного фашистского преступника, и вдохнули полной грудью свежий воздух. Внешне оно напоминало каземат.

Затем мы осмотрели другой объект – бункер Гитлера. Если бы требовалось воздвигнуть памятник – символ проклятия всему тому преступному и человеконенавистническому, что связано с гитлеризмом, то разрушенный бункер вполне подошел бы для этого.

Перед нами предстал будто высеченный из скалы монолит цилиндрической формы высотой около десяти метров и диаметром приблизительно метров пять‑шесть. Вход вел в подземелье, почти залитое водой. Переходы из одной части бункера в другую завалили бесформенные глыбы железобетона. Чувствовалось, что наши воины хорошо поработали, чтобы разрушить последнее убежище бесноватого фюрера. Землю вокруг бункера основательно разворотили мощные взрывы на большую глубину.

Картины разрушенной рейхсканцелярии и бункера как бы олицетворяли собой крах фашистской Германии и ее преступного режима, производили неизгладимое впечатление на посетителей.

Конечно же, некоторые представители США и Англии также осматривали руины имперской канцелярии и бункера. Однако обращало на себя внимание то, что посещали эти объекты они неохотно. Во всяком случае, мы никого из них там не видели.

Нас провели также на тот участок, который назывался местом дома Геббельса, так как из‑за разрушений от этого дома почти ничего не осталось. Советские офицеры рассказывали, что когда в подземелье имперской канцелярии обнаружили трупы шестерых детей Геббельса, то их вынесли на улицу. Вскоре недалеко от бункера нашли трупы самого Геббельса и его жены. Всех мертвых положили в один ряд и прикрыли. Осматривать и опознавать их допустили ограниченный круг лиц. Запечатлели эту процедуру и на фотографиях; они известны.

Трудно передать тягостное, просто жуткое впечатление от того, что здесь произошло.

Фашистский радиоболтун кончает с собой и перед смертью дает указание уничтожить жену и детей.

После этого, обращаясь к детям, мать‑убийца говорит:

– Не бойтесь, сейчас вам доктор сделает прививку, которую получают все дети и солдаты.

Врачи‑нацисты по приказу Магды Геббельс проводят детям инъекцию морфия, они впадают в полусонное состояние, и фрау Геббельс сама вкладывает каждому малолетнему в рот по ампуле цианистого калия, предварительно ее раздавив. А затем кончает жизнь самоубийством и она.

В истории немного преступлений, которые по глубине маразма и жестокости можно сравнить с тем, которое совершила чета этих патентованных убийц. Их можно сравнить разве что со скорпионом, который, попадая в безвыходное положение, сам себя жалит и убивает.

 

Не хватало теплоты

 

Со свежими впечатлениями о Берлине я очутился за столом конференции, работа которой проходила все время в энергичном темпе. На заседаниях поочередно председательствовали главы трех держав. О конференции и ее решениях опубликовано много материалов – и официальных и неофициальных.

Нелишне сказать коротко об общей атмосфере, которая царила непосредственно на конференции и которую я наблюдал. Казалось бы, встреча руководителей союзных держав, после того как противник сложил оружие, объявив о безоговорочной капитуляции, должна быть триумфальной. Не по соображениям протокола и этикета, а дружескими рукопожатиями, лишенными внешней наигранности, эти руководители должны были бы закрепить партнерство в войне, победе и дать торжественный обет друг другу сделать все для того, чтобы фашизм никогда больше не поднял голову. Нечто подобное спонтанно имело место при встречах советских и американских воинов на Эльбе, когда они обнимались, обуреваемые одними думами и одними чувствами.

В Потсдаме нормы протокола соблюдались. И с внешней стороны все выглядело как будто в порядке. Главы приветствовали один другого, выражали удовлетворение, что встретились. Но на заседаниях «за круглым столом» не хватало теплоты, которой требовала обстановка исторического момента, теплоты, которой ожидали и воины союзных армий, и народы всей земли, теплоты, на которую рассчитывала и память о погибших в той войне. Ведь фашизм стремился к тому, чтобы поверженный мир, распластавшись, лежал у его ног. Но получилось наоборот: люди раздавили фашистского зверя. Распластался он. Победители встретились, однако…

Уже в начале работы конференции за внешней чинностью проглядывала на каждом шагу настороженность и политическая сухость со стороны президента США и премьер‑министра Англии. И чем дальше, тем больше это становилось очевидным. Почти по всем главным обсуждавшимся проблемам обнаружилась разница в позициях союзников: по вопросу о будущем Германии, о том, как поступить с ней теперь, после разгрома, по вопросу о репарациях, который в Крыму не был решен, по вопросу о практических шагах по демилитаризации и демократизации Германии, по польскому вопросу и о том, как распорядиться немецким оружием.

В своей большей части разговор носил весьма натянутый характер, хотя никто не стучал кулаком по столу. С самого начала конференции для всех участников стало ясно, что к договоренностям лежит тернистый путь, а по некоторым вопросам, возможно, их просто не будет.

На протяжении потсдамской конференции Сталин, советская делегация, отстаивая принципиальные позиции, стремились одновременно внести в атмосферу работы этой встречи струю уверенности, проявляли уважительное отношение к западным партнерам по переговорам. Это, конечно, амортизировало в какой‑то степени тот настрой, который создавали делегации США и Англии.

Все мы, советские представители, вглядывались в Трумэна. Ведь с ним, после того как он стал президентом, не приходилось еще на высшем уровне обсуждать принципиальные вопросы, хотя обмен посланиями между Трумэном и Сталиным уже имел место. Мы старались понять, чем он дышит, каковы цели Вашингтона в делах Европы, особенно касающихся Германии, и в международной политике в целом.

Наше общее мнение состояло в том, что Трумэн прибыл в Потсдам, поставив перед собой задачу – поменьше идти навстречу СССР и побольше оставлять возможностей для того, чтобы пристегнуть Германию к экономике Запада. Через эту призму он, судя по всему, оценивал и значение возможных договоренностей в Потсдаме.

Само собой понятно, что Черчилль был его надежным и уже испытанным союзником в этом отношении. Трумэн в некоторых вопросах «подправлял» Рузвельта, который, по его мнению, в Крыму проявил в отношении предложения Сталина о репарациях с Германии чересчур большое понимание советской позиции. Поправки эти свелись к тому, что вопрос о репарациях с западных зон оккупации Германии, то есть самых индустриальных, так и оказался нерешенным.

Бросалось в глаза и то, что даже в дискуссию по вопросам, которые не являлись столь уж принципиальными, Трумэн нарочито стремился вносить элементы остроты. Чувствовалось, что он настроился на определенную волну еще до приезда в Берлин.

Надо сказать, что еще задолго до конференции в США в