Смена “элит” и начало мужицкой политики

О том, что такое гражданская война, большинство наших современников не имеют ни малейшего образного представления, а сами не в силах вообразить, как она протекает. Застольный же “фольклор”, известный большинству, сводит всю её многогранную проблематику к вопросу, о том, кто с чьей рюмкой сидит в ресторане и кому вести девочек в кабинет: поручику Голицыну и корнету Оболенскому, либо анонимным комиссарам[87]. Поэтому обратимся к свидетельствам о той реальной гражданской войне, которая завершилась в первой четверти ХХ века, дабы избежать очередной гражданской войны в начале XXI века.

С.П.Мельгунов в книге “Красный террор”[88] повествует о становлении Советской власти в России и населенных пунктах Области Всевеликого Войска Донского, в частности. В ней цитируется “Акт расследования о злодеяниях, учиненных большевиками в городе Таганроге за время с 20 января по 17 апреля 1918 года”:

«В ночь на 18 января 1918 года в городе Таганроге началось выступление большевиков, состоявших из проникших в город частей красной армии Сиверса…

20 января юнкера заключили перемирие и сдались большевикам с условием беспрепятственного выпуска их из города, однако, это условие большевиками соблюдено не было, и с этого дня началось проявление «исключительной по своей жестокости» расправы над сдавшимися.

Офицеров, юнкеров и вообще всех, выступавших с ними и сочувствовавших им, большевики ловили по городу и тут же на улицах расстреливали или отправляли на один из заводов, где их ожидала та же участь.

Целые дни и ночи по городу производились повальные обыски, искали везде, где только могли, так называемых «контрреволюционеров».

Не были пощажены и больные. Большевики врывались в лазареты и, найдя там раненного офицера или юнкера, выволакивали его на улицу и зачастую тут же расстреливали его. Но смерти противника им было мало. Над умирающими и трупами всячески глумились…

Ужасной смертью погиб штабс-капитан, адъютант школы прапорщиков: его, тяжело раненного, большевистские сестры милосердия взяли за руки и за ноги, и раскачав, ударили головой о каменную стену.

Большевики арестованных «контр-революционеров» отвозили на металлургический, кожевенный, и главным образом Балтийский завод. Там они убивались, причем большевиками была проявлена такая жестокость, которая возмущала даже сочувствовавших им рабочих, заявивших по этому поводу даже протест.

На металлургическом заводе красноармейцы бросили в пылавшую доменную печь до 50 человек юнкеров и офицеров, предварительно связав им ноги и руки в полусогнутом положении. Впоследствии останки этих несчастных были найдены в шлаковых отбросах на заводе.

Около перечисленных заводов производились массовые расстрелы и убийства арестованных, причем тела некоторых из них обезображивались до неузнаваемости.

Убитых оставляли подолгу валяться на месте расстрела и не позволяли родственникам убирать тела своих близки, оставляя их на съедение собакам и свиньям, которые таскали их по степи.

По изгнании большевиков из Таганрогского округа полицией в присутствии лиц прокурорского надзора, с 10 по 22 мая 1918 г. было совершено вскрытие трупов погибших, причем был произведен медико-полицейский осмотр и освидетельствование трупов, о чем были составлены соответствующие протоколы. (…)

На многих трупах, кроме обычных огнестрельных ранений, имелись колотые и рубленные раны прижизненного происхождения в большом количестве и в разных частях тела; иногда эти раны свидетельствовали о сплошной рубке всего тела; головы у многих, если не у большинства были размозжены и превращены в бесформенные массы с совершенной потерей очертаний лица; были трупы с отрубленными конечностями и ушами; на некоторых имелись хирургические повязки — ясное доказательство захвата их в больнице и госпиталях.

Нет разницы в описаниях нашествия большевиков и их расправ в марте-апреле 1918 г. в любой станице Области Войска Донского и Кубанской области. Нет станицы, где бы не было жертв, и ст. Ладыженская, где зарублено было 74 офицера и 3 женщины, вовсе не исключение» (“Красный террор”, с. 88 — 89).

Однако С.П.Мельгунов, рассказав о событиях в Таганроге после 18 января 1918 г., не сообщил ничего о том, что происходило в городе начиная с 25 октября (7 ноября) 1917 г. до его начальной даты. А это интересно хотя бы потому, что А.И.Деникин, повествуя о начале гражданской войны на Юге России, пишет, что власть в руки ревкомов в Ростове и Таганроге перешла еще 26 ноября 1917 г. То есть после 18 января 1918 г. Советская власть в Таганроге восстанавливалась, а не учреждалась впервые; а как происходило её ниспровержение ранее 18 января 1918 г. — это то, что для С.П.Мельгунова интереса не представляло.

Причем дело не в том, кто первый начал зверствовать: белые либо красные. Вопрос не стоит так хотя бы потому, что Советская власть не была установлена в один день повсеместно на территории России и не начала действовать при полной и безоговорочной лояльности всего населения и непротивлении ей прежних органов власти. Её становлению на местах после 25 октября (7 ноября) 1917 г. определённые социальные слои изначально оказывали сопротивление, в том числе и вооруженное; и сторонники Советской власти это сопротивление изначально преодолевали, в том числе и силой оружия. Но это были пока единичные акты насилия, а не охватившая всё гражданская война.

И зверства гражданской войны имеют свою предысторию в зверствах “усмирений” эпохи царизма. В истории России с начала второй половины XIX до середины ХХ века специфическая история “усмирений” — одна из важнейших составляющих. Имея общую предысторию, обе враждующие в гражданской войне стороны вели себя примерно одинаково. И белая сторона, отвергая Советскую власть, вела себя в отношении своих противников, зверствуя также.

Обратимся к уже цитированной семейной хронике, повествующей о событиях той же поры, в той же Области Войска Донского. Автору этих воспоминаний в 1918 г. исполнилось 10 лет, написал он их в конце 1970‑х — начале 1980‑х гг., будучи полковником-отставником Советской Армии[89]:

«Конец 1917 и начало 1918 года мне запомнились событиями, которые развернулись после установления Советской Власти в наших местах. Этот период революции был потом назван В.И.Лениным «периодом триумфального шествия революции». Задолго до заключения брестского мира в наш уезд начали прибывать эшелоны 39 стрелковой дивизии с турецкого фронта: солдаты с винтовками уходили по домам, тяжелое оружие сдавали ревкомам. (…)

Наш ревком начал проводить в жизнь декреты Советской власти о национализации земли и имущества экономистов[90]. Запомнилось это тем, что инвентарь из экономии начали раздавать бедноте и середнякам. Это мероприятие пришлось по душе тем, кому давали: совесть у них была чиста — не сами брали, а давала Советская власть по закону. Оно озлобило и настроило против Советской власти тех, у кого отбирали, и кто им служил верой и правдой всю жизнь. Эти переходили на сторону контрреволюции.

Происходившее называлось «экспроприацией экспроприаторов». Шло оно по всей стране. Масса экспроприированных граждан и их приспешников двинулась на Дон и на Кубань, где контрреволюционные царские генералы во главе с Корниловым приступили к созданию «Белой армии» для борьбы с Советской властью. Эти экспроприированные стали оплотом белогвардейщины, к ним примкнули прихвостни из интеллигенции и других близких к ней сословий. Дело шло к гражданской войне. Она началась в наших местах с конца весны 1918 г. неудачным боем под селом Лежанка Торговинского[91] отряда рабочей самообороны 3 мая (21 апреля по старому стилю).

Телевидение, радиовещание не существовали. Той информации, что мы получаем сегодня[92], тогда люди не имели. Скудная, не объективная, запоздалая, она поступала от возвращающихся с фронтов солдат, от людей, переселявшихся на Дон, на Кубань из столиц по причине начавшегося там голода, и из газеты “Приазовский край”. Что происходило в столицах и вообще в России узнавали с запозданием, не всегда достоверно и мало.

Возвращение отца из царской армии и его деятельность в последние месяцы его жизни запомнились подробно.

Возвратившись, он закончил отделку сделанного им в автомобильных мастерских охотничьего ружья[93]. Наша кузница не работала и этим он занимался в кузнице соседа Коломийцева Митрофана Ивановича. Когда он не выезжал за пределы Торговой, я носил ему обеды в кузнечную мастерскую “Организации”[94].

Первые четыре месяца 1918 года были бурными, до предела насыщенными деятельностью отца и последними в его короткой жизни. Он активно включился в работу Воронцово-Николаевского ревкома по становлению Советской власти в станицах Дона и Кубани, в селах Медвежинского уезда Ставропольской губернии, прилегавших к ж.д. станции Торговая. С вооруженной группой отряда самообороны и работников ревкома выезжал туда, где еще не было Советской власти, и возвращался, когда она ими была там установлена.

Однажды в середине марта, около 23.00 паровозные гудки загудели тревогу: сбор отряда самообороны. Отец быстро оделся, взял винтовку, собрался уходить в штаб отряда. Мать стала его ругать. Она говорила: “Куда тебя, Степа, черти носят? Что тебе больше всех надо в этой революции? У нас четверо детей. Тебя убьют, а что я одна с ними буду делать?” — и заплакала.

— Может статься, что меня и убьют, но зато дети наши будут жить как люди! — повернулся и быстро ушел.

Приехал дня через четыре. Веселый, счастливый и сказал матери, что ездили в станицу Великокняжескую[95], установили донским казакам Советскую власть[96].

То, что сказал отец матери в ту ночь, меня поразило: он знал, что его могут убить, но для того, чтобы «дети жили при Советской власти как люди» без колебаний был готов отдать за неё свою жизнь. (…) Отцовы слова запомнились. (…)

3 мая (20 апреля по старому стилю) был обыкновенный рабочий день. Отец с утра находился в мастерской “Организации”, занимался текущими производственными делами. Около 15.00 паровозные гудки загудели, большой колокол старой церкви забил боевую тревогу Торговинскому отряду рабочей самообороны. Скоро домой прибежал отец. Он быстро взял винтовку, не переоделся, никому ничего не сказал, ни с кем не простился. Бабушка чем-то занималась в “малой хате”, матери не было дома. Быстрым шагом он ушел к штабу самообороны. (…) С отрядом ушел наш отец. Ушел навсегда.

С этого началась гражданская война в наших местах. На защиту Советской власти выступили отряды рабочей самообороны.

Белые казаки из станицы Егорлыкской Донской области (рядом с ж.д. станцией Атаман) под командованием генерала Корнилова двинулись на Екатеринодар[97]. Торговинский отряд рабочей самообороны выступил им навстречу с задачей не дать им пройти к Екатеринодару».

Бой состоялся 4 мая (21 апреля по старому стилю: Страстная пятница 1918 г.) у села Лежанка (Средний Егорлык Медвежинского уезда). Его подробности, действия сторон нам неизвестны. Да они и не имеют значения: это был один из многих боев, в череде которых рабочий люд в конце концов научился одерживать победы и гордо пел свою строевую «И от тайги до британских морей Красная армия всех сильней…»

«Казаки разбили Торговинский отряд. Было убито наших 14 человек, много раненых, а 6 или 7 человек «пропали без вести». В их числе и отец.

Через несколько дней стало известно, куда делись «пропавшие без вести». Рассказал об этом друг отца, кузнец из “Организации” Ткаченко Федот. Он в бою был рядом с отцом.

Группа конных казаков отрезала отступавших к селу («пропавших без вести») бойцов отряда от остальных. Окружила их. Спешились. Казаки обыскали отца и нашли у него в кармане документы. Командир группы прочел их и сказал:

— Хлопцы, попалась крупная большевистская птица! Ведите этого в штаб!

Два казака повели его в сторону от села к штабу.

К Федоту Ткаченко подошли тоже два казака и потребовали деньги.

— Какие у меня деньги, товарищи! — сказал он. Казаки с руганью и криком: «Какие мы тебе товарищи, гад!!?» — сбили его с ног и штыками в грудь прикололи к земле. Считая, что убили большевика, ушли».

Белые прорвались, куда хотели. Отряд самообороны вернулся в Торговую к вечеру 4 мая. Ф.Ткаченко нашли на следующий день на поле боя, когда собирали убитых. Их похоронили в братской могиле с отданием воинских почестей. Ф.Ткаченко выжил. «Пропавшие без вести» были повешены на кладбище в станице Егорлыкской 5 мая (22 апреля старого стиля). После казни казачки пошли в церковь на всенощную: 6 мая было воскресение Пасхи 1918 г. По некоторым данным в Егорлыкской в это время был и А.И.Деникин.

«Когда стало известно о повешенных большевиках из Торговинского отряда самообороны, дедушка и мама с Клавдией[98] на линейке[99], запряженной парой лошадей, поехали туда (70 км от Торговой) с намерением забрать тело отца. Выехали рано утром, а подъехали к станице вечером. По рассказу матери при въезде в Егорлыкскую их встретил старый казак. Когда дедушка на его вопрос: “Зачем приехали?” — ответил, он им сказал: “Так вот, люди добрые, поворачивайте коней и быстрее уезжайте домой, пока вас тут никто не видел, а не то все трое будете висеть на кладбище вместе с вашим сыном. Наши казаки не помилуют и вашу девочку: они теперь лютуют!”

Дедушка и мама поблагодарили казака за совет, развернулись и поехали. Рано утром они были дома».

Да, можно понять военную целесообразность безоговорочного уничтожения пленных в гражданской войне: власть переходит из рук в руки; мест изоляции пленных от общества на длительный срок, необходимый для утверждения своей власти и образумления пленных, нет; голодает население на свободе, а тем более будет голодать контингент концлагерей; отпусти пленного сегодня — встретишь его же на поле боя завтра, но уже более искусным и опасным противником, поэтому целесообразно уничтожить пленного без лишних проволóчек. Это алгоритмика коллективного поведения в гражданской войне, которой лучше заблаговременно не позволить властвовать над обществом, нежели быть безучастным к появлению её первых ростков, а тем более сеять и взращивать их для того, чтобы потом самим стать её же жертвой. И потому безжалостное уничтожение пленных может найти оправдание и должно быть прощено и современниками, поскольку на них лежит часть вины за это; и потомками, поскольку злопамятливость — несозидательна.

Но на определённом этапе “усмирения” руководители стороны, которая одерживает победу в гражданской войне, обязаны положить конец таким убийствам. Когда начинается массовая сдача в плен противника, то это следствие и выражение его деморализованности; а сам факт массовой сдачи — признание не только его военной слабости, но и неправоты во внутриобщественном конфликте. Массово сдаваясь в плен, противник предоставляет тем самым возможность побеждающей стороне убедить его в правоте новой власти политикой, проводимой ею в мирное время.

Но в гражданской войне в России это было не так. После штурма Перекопа и занятия Красной Армией Крыма, что в основном положило конец военным действиям в гражданскую войну (хотя до 1922 в разных регионах имели место её отдельные вспышки), в Крыму была устроена беспощадная “зачистка”. С.П.Мельгунов пишет:

«Крым назывался «Всероссийским кладбищем». Мы слышали об этих тысячах от многих приезжавших в Москву из Крыма. Расстреляно 50.000 — сообщает “За народ” (№ 1). Другие число жертв исчисляют в 100 — 120 тысяч, и даже 150 тыс. Какая цифра соответствует действительности, мы, конечно, не знаем, пусть она будет значительно ниже указанной.[100] Неужели это уменьшит жестокость и ужас расправы с людьми, которым в сущности была гарантирована «амнистия» главковерхом Фрунзе? Здесь действовал известный венгерский коммунист и журналист Бэла Кун, не постыдившийся опубликовать такое заявление: «Троцкий сказал, что не приедет в Крым до тех пор, пока хоть один контр-революционер останется в Крыму; Крым — это бутылка, из которой ни один контр-революционер не выскочит, а так как Крым отстал на три года в своем революционном движении, то быстро подвинем его к общему революционному уровню России…»

И «подвинули» еще неслыханными массовыми расстрелами. Не только расстреливали, но и десятками зарубили шашками. Бывали случаи, когда убивали даже в присутствии родственников.

«Война продолжится, пока в Красном Крыму останется хоть один белый офицер», — так гласили телеграммы заместителя Троцкого в Реввоенсовете Склянского.

Крымская резня 1920 — 1921 г. вызвала даже особую ревизию со стороны ВЦИК‑а. Были допрошены коменданты городов и по свидетельству корреспондента “Руля” все они в оправдание предъявили телеграмму Бэла Куна и его секретаря “Землячки”[101] с приказанием немедленно расстрелять всех зарегистрированных офицеров и военных чиновников.

Итак, расстрелы первоначально происходили по регистрационным спискам. Очередь при регистрации — рассказывает очевидец А.В.Осокин, приславший свои показания в лозанский суд, — была в «тысячи человек». “Каждый спешил подойти первым к… могиле”.

Месяцами шла бойня. Смертоносное таканье пулемета слышалось каждую ночь до утра…» (“Красный террор”[102], с. 66, 67).

Как видно из приведенного, алгоритмика поведения та же, что и после боя под Лежанкой, только масштабы крупнее, а белые и красные участники конфликта поменялись ролями. И уже нет военной необходимости в истреблении пленных, потому что “усмирение” не начинается, а завершилось, и теперь необходимо переходить к убеждению в своей правоте, чему эти массовые казни — неоспоримая помеха. Тем более они и не проявление заботы о том, чтобы новое восстание не вспыхнуло в будущем, поскольку было хорошо известно, что это офицерство к политической самоорганизации и консолидации оказалось неспособным.

Поэтому эти массовые убийства в конце гражданской войны возможно оправдать только с позиций иудейского расизма (Бронштейн, Склянский, Залкинд, Урицкий и другие первые лица революции, олицетворявшие собой этот расизм), который сам подлежит искоренению, но никак невозможно оправдать с позиций классовой морали или общечеловеческой морали: «Коммунист и человек не должен быть кровожаден» (В.В.Маяковский, после посещения Ипатьевского дома, где была расстреляна царская семья).

Но зверствовать — приколоть к земле штыками и так бросить умирать, — это в святое дело никак не укладывается[103], точно также как в святое дело не укладывается и бросить хоть тело, хоть живого человека в горящую доменную печь. Этому нет оправдания, хотя есть место извинению и этого.

Карта фронтов начального периода гражданской войны была пятнистая: здесь власть белых, в соседнем селе — власть красных; и там и там, оборона от соседей[104]. Казачество еще большей частью держит нейтралитет, не поддерживает ни Советы, ни их противников, живет в станицах мирной жизнью своим укладом. Ревкомы образуются в селах и малых городках, большей частью вдоль железных дорог, где больше не казацкого населения, а мастерового люда. Ревкомы еще не обзавелись своей «госбезопасностью» и больше уделяют внимания организации хозяйства и защите тружеников от прихлебателей и эксплуататоров, а не контрразведке (иудей­ская интернацистская ВЧК, тщательно выкашивающая без вины всех неугодных просто по спискам, имеет свою периферию пока только в городах, и не дотянулась до глубинки). Разведчики белогвардейцев и красных чуть ли не открыто живут в семьях на территории противника под видом родственников и друзей, якобы возвращающихся с германской войны в родные места. За такую беспечность в бою под Лежанкой Торговинский отряд и расплатился: белая разведка под видом фронтовых друзей мужа жила перед этим несколько дней в семье у кумы матери того, кто оставил цитированные воспоминания, и ушла к своим за несколько часов до выхода Торговинского отряда в бой. Однако белые заняли Торговую только в июне 1918 г. Белыми командовал генерал Марков, а самообороной — бывший матрос Крайнюк (в годы империалистической войны был боцманом на одном из кораблей Черноморского флота, т.е. унтер-офицер). Заняли белые село после боя с отрядом рабочей самообороны, хотя в само село вошли без единого выстрела. Перед этим были заняты окрестные села, куда к знакомым и родне бежали многие жители Воронцовки, предвидя приход белых и опасаясь за свою безопасность (жители Торговой ждали белых и в большинстве своем оставались дома):

«Сначала появилась конная разведка, а через час подошли главные силы. С хлебом-солью их встречали по-праздничному одетые зажиточные мужики села. Беженцы из Воронцовки отсюда[105] никуда не бежали: сидели у своих знакомых, ждали, что будет дальше. К концу второй половины дня “хлебосольные” мужики выловили своих большевиков и выдали их казакам. На площади у волостного правления те расстреляли всех пятерых».

После этого семья вернулась в Воронцовку в свой дом, который бросили за несколько дней до этого, опасаясь прихода белых: усадьба была не бедняцкой, на стене в хате висела фотография, на которой был изображен один из членов семьи в группе солдат, унтер-офицеров и офицеров в период прохождения им армейской службы. На обороте этой фотографии кубанские казаки оставили свое письмо, обращенное к хозяевам, которых не застали дома. Его приводим в оригинальной орфографии:

«Кубань проснулась. Казаки Говорять зачем вы хозяины покидаете свое родное гнездо и убегаете куда-то неизвестно. Кого вы слушаете. Этих хулиганов большевиковъ что они говорять что казаки бьють и режуть всехъ подрядъ граблять усё; имущество жителей, и вы этому верите; и бросаете свое живое и шукаете мертвого, правда Козаки льють и Лили свою и чужую Кровь иногда зверски[106], но не льють её изъзавоеванiй ипорабощенiй а только лишъ за вызволенья трудящаго народа, Козак хочет чтобъ усим жилося хорошо такъ — как козаку. Ничево больше ненада Как воли и он называется вольный человек, но не позихаеть на добро чужое, которое Человекъ приобрелъ своимъ честнымъ трудомъ такъ примеръ вамъ ясный аможетъ вамъ и неясный но намъ Казакам хорошо уже понятно что хотели зделать наднами эти большевики и всколыхнулись усе до единого и пошли по следамъ наших славных предков и сознаем что можеть и много есть среди васъ невинныхъ люда но нам нельзя ихъ оправдать мы только того можемъ отстоять отъ усего и попрiезди сюда разогнали этих босовиков и стали у вашемъ доме наквартире, тут сразу поняли что в этомъ доме когдато кипела жизнь но сичасъ преастанавилась изза…[107] и зак… …вонилъ этих босяков которые обещають вамъ хлеба но они вам его не дадутъ они обещают вам свободу так они у вас отбирають последнуюю так вот мы считаем, хто…» (на этом текст казацкого письма обрывается).

«При наступлении на Торговую командный пункт генерала Маркова С.Л. располагался в экономии конзаводчицы Поповой, недалеко от ж.д. станции Шаблиевская. Белые рассказывали, что во время боя за наше село командир белогвардейской дивизии Марков С.Л. приказал «стереть с лица земли Воронцовку, это большевистское гнездо», а через несколько минут в него попал артиллерийский снаряд горной трехдюймовой пушки батареи Крымского, и Марков, смертельно раненый, отменил этот приказ, сказав, что это смертельное ранение есть «кара Божия за жестокость» и тут же скончался».

В этой оценке своих намерений генерал Марков был прав, и благо, что он успел перед смертью понять это и раскаяться. Последняя воля Маркова была исполнена: в селе Воронцово-Николаевском по его занятии никого не казнили, но на жителей села наложили контрибуцию в три миллиона рублей. На возврат имущества экспроприированных его прежним хозяевам и выплату контрибуции было дано три дня под страхом смертной казни через повешение. На жителей поселка при станции Торговая, где жили большей частью торговцы и местная “интеллигенция”, контрибуцию не накладывали, поскольку для белых они были «свои». Спустя несколько месяцев, осенью 1918 г., белыми была объявлена всеобщая мобилизация — также под страхом смертной казни через повешение за уклонение и дезертирство.

Если от «экспроприации экспроприаторов» во исполнение первых декретов Советской власти пострадало меньшинство населения, принадлежавшее большей частью к классам и сословиям, представители которых не в Бога богатели, то контрибуциями, требованиями возврата «экспроприированного» имущества его первоначальным владельцам вожди белого движения подняли против себя уже большинство — трудящееся большинство. Причем не только подняли против себя, но и озлобили.

Для того, чтобы уплатить контрибуцию «в нашей семье собрали все золотые и серебряные монеты, золотые и серебряные венчальные кольца, перстни, женские серьги и в приложение к ним материну ручную швейную машинку “Зингер”, которой она очень дорожила и берегла. Наши соседи и односельчане несли на уплату контрибуции тоже всё ценное, что имели.

Скоро появилось еще одно, раньше неизвестное слово «контрразведка». (…) Забрали[108] нашего дедушку. (…) Почти неделю дедушку домой не отпускали. Потом отпустили. Пришел он худой, невеселый. Сказал, что его там каждый день допрашивали и били шомполами[109], потом отпустили. Он так и не понял, за что забрали. Спасло его от виселицы только то, что сын Афанасий, как только белые заняли Торговую, пошёл добровольно служить в их армию в войска связи. (…)

Дедушка, после того, как побывал в контрразведке, от эсеров отказался и перешел на сторону большевиков, и их он стал называть «нашими». (…)»

Дедушка еще легко отделался. Органы контрразведки были всё время в непрестанных трудах, того же рода, что и описываемая С.П.Мельгуновым в “Красном терроре” ВЧК:

«Вылавливали большевиков, вылавливали подозреваемых в большевизме и сочувствующих большевикам, ловили дезертиров. Разбирались с ними: кого расстреливали, кого вешали, кого пороли шомполами. Разбирались быстро.

В сентябре был хороший осенний день. В начальной железнодорожной школе, единственной школе в 1919 году, шли занятия. В перерыв школьники выбежали из класса на улицу, играли. В это время контрразведка привела на пустырь около школы приговоренных к расстрелу и начала по одному расстреливать. Ребята в ужасе кинулись бежать в классы, а сын начальника железнодорожной станции «Торговая» с криком побежал в сторону. Один из казаков выстрелил ему в спину. Убил. Сделал это ради “забавы”.

(…) Как-то раз наша “команда” — мальчишки-подростки — совершала очередной обход мусорной свалки в конце аэродрома «на выгоне». Занялись этим утром, после завтрака. В одном месте на куче мусора лежало истерзанное, еще свежее тело мертвого человека. Он был убит выстрелом в затылок, раздет до пояса. Лежал лицом вниз, а на голой спине химическим карандашом было написано печатными буквами: «Вот гад тебе земля, воля и свобода, равенство и братство!» На труп не успели налететь мухи. Это делала контрразведка!

Мы убежали: стало страшно стоять у расстрелянного.

В нашем селе и посёлке суббота считалась «базарным днем». Из окрестных сёл в этот день с утра ехали крестьяне, что-то продать, что-то купить. Белые в такие дни часто устраивали облавы на дезертиров, поэтому на базар следовало ехать с документами.

В одну из таких суббот приехали на базар из села Крученая Балка два крестьянина с сыновьями, двумя семнадцатилетними парнями. Документы забыли дома. При облаве их задержали. До Крученой Балки от Торговой 15 километров. Отцов отпустили за документами. Это произошло утром.

Наша “команда” около 14.00 отправилась на вокзал посмотреть поезда. Там увидели: на двух молодых акациях у перрона висели два молодых парня. Ноги их не доставали до земли сантиметров 30, а шеи были прикручены телефонными проводами к стволам деревьев. Казалось парни стоят, склонив головы.

В это время подъехала подвода с двумя крестьянами. Их сопровождал казак верхом на лошади: “Смотрите, не ваши ли?” — произнес он. Отцы без его слов узнали своих сыновей. Они привезли в контрразведку документы. Там ребят не оказалось. Послали на вокзал с казаком, посмотреть, не их ли утром повесили там на акациях у перрона. Повесили их!

Страшно было смотреть на то, что произошло с отцами!

Казак сказал, повернулся и уехал шагом. Повешенных отцы сняли сами. Уложили на подводу и повезли домой. Так работала контрразведка в Добровольческой армии генерала Деникина»[110].

Здесь описаны действия белых, включая и казаков. Но и в начале 1918 года были казаки, устанавливавшие сами и поддержавшие Советскую власть. А.И.Деникин в своих воспоминаниях о начале гражданской войны на Юге России сообщает, что к концу мая 1918 г. Советская власть была установлена в 87 станицах Кубани.

«На 947151 жителя станиц большевиков было 164579, то есть 17 %; в их числе казаков 3,2 % и иногородних 96,8 %. В 50 станицах насчитывалось 770 видных советских деятелей-комиссаров, членов советов и агитаторов: из них 69 интеллигентов и полуинтеллигентов и 711 людей совершенно не образованных, стоявших на низших ступенях общественной лестницы, по большей части уголовного элемента. В общем числе 34 % казаков и 66 % иногородних»[111].

Многие из этих казаков-большевиков сложили свои головы так же, как сложили свои головы в бою под Лежанкой крестьяне и мастеровые из Торговой и Воронцовки, ради того, чтобы их потомки жили при Советской власти по-человечески.

А что касается деникинских обвинений в уголовщине, то наряду с теми, кто действительно был уголовником, примазавшимся к революции, чтобы погреть руки, к разряду уголовников “усмирителем” отнесены и все те, кто стоял на «низших ступенях социальной лестницы»[112], но был противником социальной пирамиды толпо-“элитаризма”, в отличие от самого А.И.Деникина — её сторонника и охранника. Недостаток же образования и недостаток ума это не одно и то же[113], и в эпоху всеобщего обязательного почти высшего образования все мы насмотрелись на людей образованных, но дурных [114] (один Е.Т.Гайдар чего стóит).

И многие кавалерийские части и соединения Рабоче-Крестьянской Красной армии, включая и Первую конную, были бы просто физически невозможны, если бы не поддержка их простыми казаками. И в казацких семьях братья восставали друг на друга также, как и в семье, чью хронику мы цитировали, в которой один брат был повешен белыми за то, что был большевиком-активистом, а другой пошел добровольцем в белую армию (третий в первую мировую лишился ноги из-за своевременно не оказанной после ранения медицинской помощи, вследствие чего сидел дома).

Итоги же гражданской войны против Советской власти можно было предвидеть и при её начале:

«На Дон пробирались со всех сторон монархисты. Встречая новоприбывших, Корнилов спрашивал:

— Это всё офицеры, а где солдаты?» (Д.Жуков “Жизнь и книги В.В.Шульгина” — предисловие к сборнику В.В.Шульгин “Дни”, “1920”, Москва, «Современник», с. 39).

Видя и зная это, Л.Г.Корнилов вполне мог остановиться и призадуматься, но нравственная приверженность толпо-“элитаризму” одержала верх не только в его психике. Это еще один пример того, что образованность и умение заблаговременно думать сообразно обстоятельствам о предстоящем течении событий и управлении ими — это далеко не одно и то же. Если бы думали не о своих личных или корпоративных интересах, то и вели бы себя иначе и не позволили ли бы довести Россию в начале ХХ века до революции и ожесточенной взаимной резни в гражданской войне индивидов, корпораций, сословий.

3.6. А вслед героям и вождям… [115]

Сословия действуют более менее как один человек в условиях политической стабильности. Когда же прежний политический порядок дышит на ладан, то прежде сложившиеся в нём сословия чреваты либо своею политической смертью, которая для кого-то из их представителей станет физической, либо ростками будущей жизни преобразившегося общества с новой структурой внутриобщественных отношений. Поэтому важно увидеть в предкризисном настоящем росточки, из которых растёт будущее, дабы заблаговременно прополоть некоторые из них, а другим придать желательную направленность.

У Советской власти от момента её провозглашения В.И.Лениным на II Всероссийском съезде Советов были свои сторонники и свои противники в каждом из прежних сословий Российской империи, а также было и множество тех, кто смотрел, к какой стороне ему присоединиться; тех, кто колебался и бегал из одного стана в другой, и даже не по одному разу, увлекаемый текущим моментом и своим нравственно обусловленным видением той или иной перспективы как для себя лично, так и для страны.

Все прежние сословия империи, включая и казачество, стали рассыпаться и расслаиваться по вопросу об отношении к новой власти, такой какой она родилась, а целеустремленная воля и бессознательная алгоритмика множеств и множеств людей в разных местах огромной страны формировала тогда еще будущее этой власти, о котором наше поколение уже кое-что знает и может судить как о нашем общем свершившемся прошлом.С другой стороны, и сама власть — такая, какой она была реально — по разному относилась к целым прежним сословиям: и это различное отношение к ним проистекает вовсе не из лозунгов и её деклараций о дальнейших намерениях, оглашенных ею при становлении.

И в этом отношении Советской власти, устанавливаемой снизу трудящимися большевиками, и её подобием насаждавшимся сверху партийным аппаратом профессиональных революционеров была сущностная разница. Кроме того, когда речь заходит о революциях 1917 г. и последовавшей за ними гражданской войне, необходимо помнить о специфическом отличии её от революции 1905 — 1907 г. И это было отличием в худшую сторону. И за это ухудшение качества революции несёт прямую вину отечественная интеллигенция тех лет. Отличие же состоит в следующем:

Если в революцию 1905 — 1907 гг. самоопределение личностей в том, поддерживать ли революцию либо поддерживать контрреволюцию, протекало свободно, то в революцию 1917 г. изначально было внесена организованная воля, подталкивавшая “само­опре­деление” всех, кто не понимал её движущих сил и целей, к назначенному для них профессиональными революционерами выбору, который и должен был реализоваться в социальной структуре противоборствующих в революции сил и определить социальную структуру общества по завершении “усмирений” после взятия власти теми, кто действительно понимал в политике глобальной и внутренней, а не был слепым инструментом её осуществления либо «этнографическим сырьем» перерабатываемом в этом осуществлении.

В начале марта 1917 г. В.И.Ленин еще был в Швейцарии и по обрывочным газетным сообщениям пытался представить, что происходит в России. А в России уже разжигалась гражданская война, с которой ему предстояло иметь дело после того, как он станет номинальным главой нового государства и новой власти. И всё население России уже было разделено опекунами профессиональных революционеров на тех, кто в некотором качестве будет нужен хозяевам послереволюционной России, и тех кому в ней не будет места не то, что в земле, но даже и в памяти потомков.

Вот что произошло в Гельсинфорсе[116] (тогдашней главной базе Балтийского флота) в первые дни после февральского государственного переворота, приуроченного его организаторами к иудейскому празднику «Пурим»[117]. Об этом свидетельствует в своих воспоминаниях командир линейного корабля (броненосца) “Андрей Первозванный”, капитан 1 ранга Г.О.Гадд[118]:

«1 марта утром корабль посетил Командующий флотом адмирал Непенин и объявил перед фронтом команды об отречении Государя Императора и переходе власти в руки Временного правительства. Через два дня был получен Акт Государя Императора и объявлен команде.

Все эти известия она приняла спокойно. (…)

Около 8 часов вечера этого дня <уже настало 3 марта>, когда меня к себе позвал Адмирал, вдруг пришел старший офицер[119] и доложил, что в команде заметно сильное волнение. Я сейчас же приказал играть сбор, а сам поспешил сообщить о происшедшем Адмиралу, но тот на это ответил: «Справляйтесь сами, а я пойду в штаб», и ушел.

Тогда я направился к командным помещениям. По дороге мне кто-то сказал, что убит вахтенный начальник, а далее сообщили, что убит Адмирал. Потом я встретил нескольких кондукторов[120], бежавших мне нав