Заслуженный предатель на покое

 

После побега из Парижа для Азефа началась сов­сем новая жизнь, — того типа, о котором он, по-ви­димому, уже давно мечтал и к которому он во всяком случае давно уже систематически готовился.

В гостях у г-жи N, в ее провинциальном захо­лустье, он пробыл недолго: получил от Герасимова жалование за последний месяц своей полицейской службы, (в его «послужном списке» таковым значится декабрь 1908 г.; всего он состоял на службе 15 лет и 7 месяцев); получил какую-то, совсем небольшую, — сумму «ликвидационных», а также, — для него те­перь это было самым важным, — несколько хороших заграничных паспортов... И затем отправился с г-жею N. в путешествие. Это было настоящее «сва­дебное путешествие», затянувшееся на много месяцев. Первую половину 1909 г. они всю провели на юге. — в Италии, Греции, Египте, бродили по развалинам Колизея, пожили на островах Эгейского моря, под­нимались на Хеопсову пирамиду. Позднее, когда пришло жаркое лето, перекинулись на север и объ­ехали Швецию, Норвегию, Данию...

Средств при разъездах не жалели: ездили всегда первым классом, останавливались в лучших комнатах лучших отелей. Но подолгу нигде не засиживались: более продолжи­тельными были остановки только в Люксоре на виду {356} у пирамид, да в Вестерфельде, на Северном море. Неприятным было одно: Азеф очень боялся преследований. В это время все газеты были полны стать­ями о нем, всюду печатали его портреты, — и Азеф все время подозрительно смотрел по сторонам, опа­саясь встреч с людьми, которые его знали. По приезде в каждое новое место он внимательно просматривал списки обитателей намеченного отеля и отказывался селиться в нем, если там были русские. Бывали слу­чаи, когда после какой-нибудь встречи он возвра­щался домой встревоженным и отдавал распоряжение немедленно готовиться к отъезду. Часто меняли пас­порта, и г-жа N. вспоминает, что она тогда нередко забывала, как именно ее в данное время зовут.

Только к осени Азеф стал несколько более спо­койным. Разъезды пора было кончать, — время было думать о прочном устройстве на длительное вре­мя. Местом своего пребывания он выбрал Берлин. Прописались по паспорту Александра Неймайера, купца, и его законной супруги. Паспорт этот при­надлежал к числу присланных Герасимовым. Была снята большая квартира, в шесть комнат, в одном из лучших районов тогдашнего Берлина, в Вильмерсдорфе (в доме № 21 по Луитпольдштрассе). На обстановку не жалели денег. Купили хороший рояль, завели хрусталь, столовое серебро. Позднее все вещи Азефа были застрахованы в 20 тыс. марок, — се­бестоимость их была значительно большей. Обосно­вывались «всерьез и надолго».

В качестве профессии для себя Азеф избрал бла­городное ремесло игры на бирже. Оказывается, ин­терес к этому делу у него существовал и раньше, а в последние годы перед его разоблачением он уже покупал ценные бумаги. С 1911 года он внес свое имя в официальный регистр торговых фирм Берлина и выправил годовую карту для входа на биржу (в 1915 г. это была карта № 765). Дела вел довольно большие и позднее, уже из берлинской тюрьмы, не без гордости писал, что его имя было известно не {357} только в Берлине, но и на нью-йоркской, и лондон­ской биржах. Как велики были деньги, вложенные им в дела, точно установить не удается, но во вся­ком случае они были не маленькие: весной 1913 г. он потерял около 14 тыс., — и это не нанесло ему заметного ущерба. Надо полагать, что общая сумма, во всяком случае, была не меньше 100 тыс. марок. А так как он около этого времени сделал и вклад на имя г-жи N. в размере 30 тыс. марок; на квартирную обстановку истратил не менее 25 тыс. марок; драго­ценностей г-же N. разновременно купил по ее собственной оценке не меньше, чем на 50 тыс. марок; так как, затем, много съела жизнь «сплошного пик­ника» в 1908—09 г. г., — то общую сумму «сбережений», сделанных Азефом за годы его высокопочтен­ной работы, следует определить во всяком случае не меньше как в 200—250 тыс. марок.

Жизнь потекла размеренно, мирно, — настоящее «мирное житие», особенно подходящее для «вели­кого провокатора», за тенью которого гонялись по всему миру.

Постоянный посетитель берлинской биржи, вед­ший там солидную, — крупную, но осмотрительную, — игру Азеф сумел завязать довольно большие зна­комства в соответствующих немецких кругах. Госте­приимный и хлебосольный хозяин, — эти чисто русские черты характера у Азефа, оказалось, име­лись, — он любил принимать и угощать гостей, и это скоро сделало его популярным в той среде. Раз-два в неделю у него собирались гости, пили чай из русско­го самовара, а затем организовывали пульку, далеко не всегда «по-маленькой».

Он постарался несколько изменить свою внеш­ность и отпустил небольшую мягкую бородку, которая действительно заметно смягчала выражение его лица. Всегда внимательно следил за своей внешностью и очень хорошо одевался. Шил много костюмов и все у лучших портных. Денег на себя вообще не жалел и постоянно говорил г-же N., что на их век денег у них {358} хватит и что поэтому они должны не думать о будущем, а заботиться только о том, чтобы жизнь шла более приятно. Каждое лето проводили в поездках, которые совершали то вместе, то порознь. Азеф лю­бил лечиться. Ничего серьезного в это время у него не было: пошаливало сердце, не вполне правильно функционировали почки, имелась на лицо старая неврастения, — но все эти болезни были в стадиях, ни в какой мере не опасных. Тем не менее, Азеф бы­вал у лучших врачей и по их указаниям регулярно каждое лето проходил курс лечения на водах. Сверх того регулярно каждое лето бывали заграницей, — на лучших курортах Франции и Бельгии: в Остенде, в Трувилле и т. д.

Эта жизнь вполне удовлетворяла Азефа. Новая обстановка пришлась ему как нельзя более по вкусу, — и он сам, в свою очередь, как нельзя лучше подхо­дил для нее. С фотографий того времени он глядит спокойным и добродушным обывателем, и его тогдашние письма дышат мещанским благодушием. Чи­тая их, с трудом можно представить, что автор их когда-то писал доклады о «проблеме нравственности у Михайловского», участвовал в ответственных поли­тических совещаниях, был членом международных социалистических конгрессов. Они выдержаны в духе того слащавого сентиментализма немецкого мещанина, который так режет ухо русского интеллигента.

К русскому языку в своих письмах Азеф не при­бегает, — хотя г-жа N. в известных пределах им вла­дела. Но порою с его пера срываются отдельные русские слова: это тогда, когда он хочет изругаться особенно грубо. В этих случаях в письме, среди сплошного немецкого текста, мелькают начертанные латинскими буквами те грязные выражения, хорошее знание которых г-жа N. вынесла из ее прежней жиз­ни в России, — из общения с миром «Владимирови­чей» и их блестящего окружения. Порою необходи­мость употребления этих выражений ни в коем слу­чае не вытекает из предыдущего текста писем. В {359} этих случаях нельзя отделаться от ощущения, что Азеф бросает их просто для того, чтобы «отвести душу», — просто потому, что употребление их ему вообще приятно: это бывает у людей, которым долго приходилось сдерживать свободное выявление той или иной стороны своего «я» и которые затем полу­чили возможность освободиться от этих ограничений...

О круге духовных интересов Азефа по письмам судить трудно: слишком мало таких интересов было у г-жи N, чтобы Азеф полностью развертывал перед нею эту сторону своего «я». Только время от времени делится он с нею своими соображениями о положении дел на бирже, обнаруживая наличие у него не пло­хого нюха биржевика. Да еще очень любопытны дава­емые им описания различных шантанов и варьете которые он постоянно посещает во время своих по­ездок. Г-жу N по ее прежней профессии эти учреж­дения, конечно, не могли не интересовать, — и Азеф пишет ей настоящие доклады на эти темы, обнару­живая при этом незаурядную эрудицию специа­листа. Варьете венские он сравнивает с парижскими, берлинскими, петербургскими и др., входит в детали, в мелочи... Настоящие лекции по курсу сравнитель­ного шантановедения, — наука, в знакомстве с ко­торой Азеф, очевидно, свободно мог состязаться с г-жою N!

Как сильная страсть у Азефа выявляется любовь к азартным играм. Возможно, что этим путем он удовлетворял свою потребность в острых ощущениях и сглаживал разительность перехода от нервно-напряженного состояния всегда рискованной игры на два фронта к почти безмятежному житию полурантье, полбиржевика. Во всяком случае, в отставном про­вокаторе обнаружился азартный картежник. Не довольствуясь регулярными «пульками» в Берлине, он ведет большую и азартную игру во время своих лет­них поездок на курорты юга Франции. Играет он так, что порой остается без гроша в кармане и бывает вынужден по телеграфу просить о присылке {360} денег для того, чтобы покрыть счета и иметь воз­можность купить билет на обратную дорогу. Проиг­рыши воспринимает тяжело, но не столько из жа­лости к потерянным деньгами, сколько от огорчения, что у него нет «счастия». «У других, — писал он г-же N в одну из таких горьких минут, — бы­вает счастие, только у папочки никогда. Удивитель­но! Когда я сегодня держал банк, то его сорвали на втором круге».

Надо добавить, что итоговые результаты игры Азефа не оправдывают этого его самоуничижитель­ного тона: правда, в 1911 г. он потерял целых 15 тыч. франков, но за то в 1912 г. выиграл 7, в 1913 г.—целых 13 тыс. франков. Таким образом, в конеч­ном итоге от игры в карты он не терял...

Сношений с политической полицией он не поддер­живает, — да и не может поддерживать, так как с 1910 г. Департамент Полиции уже начинает пони­мать, что Азеф вел двойную игру, издает секретные циркуляры об его розыске и берет под бдительный надзор всех тех деятелей полицейского сыска, которые имели раньше сношения с Азефом. Все возможности для «реабилитации» в этом направлении перед Азе­фом были закрыты, но за то с этой стороны он ничего и не боялся: он понимал, что русское правительство тревожить его заграницей не станет, террористиче­ского покушения против него не организует, требова­ния о выдаче его для суда над ним не предъявит. Все это было бы связано с таким большим скандалом, что у правительства не могло быть никакой охоты ста­новиться на подобный путь.

Прошлое беспокоило его своей другой стороной. В газетах время от времени вновь начинаются разго­воры о нем, — и из них ясно, что революционеры не перестают его искать. Азеф превосходно понимал, что риск быть случайно обнаруженным для него су­ществует постоянно.

Как мы теперь знаем, опасения Азефа были больше, чем основательны. Сведения о том, что Азеф {361} живет в Берлине, дошли до революционных кругов. Под руководством К. Либкнехта здесь была даже создана небольшая группка из русских и немецких социал-демократов, которая вела систематические поиски и теперь ясно, что они были совсем близко от Азефа. Что ему грозило в случае обнаружения, тайны не составляло. Озлобление против него среди его бывших товарищей по партии было огромным, и «купцу» Александру Неймайеру несомненно не приш­лось бы дальше пользоваться радостями мещанского благополучия.

В этой обстановке у Азефа неизбежно должны были возникать планы тем или иным путем получить для себя амнистию от революционеров. Он хорошо помнил предложение, сделанное ему Черновым во вре­мя последнего допроса: рассказать всю правду о сво­их сношениях с полицией и этой ценой спасти свою жизнь. Если бы удалось достичь соглашения на этом условии теперь, то для Азефа это было бы са­мым лучшим исходом. Полицейских секретов беречь он не собирался: идейной симпатии к полиции у него никогда не было, — а в данный момент говорить за­ставляли и соображения выгоды.

Руководствуясь этими соображениями, Азеф еще с 1910—11 г. г. начинает делать попытки войти в сношения со своими бывшими товарищами по партии. Своей первой жене он пишет о своей готовности явиться на партийный суд, рассказать ему всю правду и подчиниться любому решению его, — вплоть до смертного приговора. На эти свои письма он не по­лучил ответа: с ним не хотели разговаривать.

Но войти в сношения с революционерами и сообщить все­му миру, что он порвал сношения с полицией, воз­можность для него все же представилась.

Это случилось в 1912 г. Июль этого года Азеф проводил в Нейенаре, под Наугеймом, где проходил курс лечения от острой неврастении и легких непо­рядков с сердцем.

{362} Курорт и отели ему нравились, но с самого же начала он заметил большой недостаток: там было много русских. Из его писем видно, что он каждое утро с большой тревогой просматривал списки вновь приезжих, опасаясь неожиданно натолкнуться на какого-нибудь старого знакомого.

Опасение было небезосновательно: его узнали и его адрес был сообщен Бурцеву.

Последний давно уже искал случая встретиться с разоблаченным Азе­фом, будучи уверен, что теперь Азеф расскажет ему не мало интересного для него, как для историка, а потому немедленно написал Азефу письмо с предло­жением встретиться. В этом письме Бурцев гаранти­ровал, что ни о какой «засаде» с его стороны не мо­жет быть и речи, — что свидания он ищет исключи­тельно, как историк, но довольно недвусмысленно предупреждал, что в случае неполучения быстрого согласия от Азефа на свидание, он, Бурцев, сможет сделать и другое употребление из ставшего ему из­вестным настоящего адреса Азефа.

Это письмо не могло не испугать последнего. Он понимал правильность заявлений Бурцева, а потому поспешил ответить Бурцеву своим согласием: пред­ложение встретиться, — писал он, — «совпадает с моим давнишним желанием установить правду в моем деле». Он только откладывал свидание на одну не­делю, которая ему необходима для устройства лич­ных дел.

Этими «личными делами» была квартира берлин­ского купца А. Неймайера, по которой теперь легко было найти Азефа. Ее Азеф немедленно ликвидиро­вал. Г-жа N. была отправлена к матери, в провинцию, все вещи были упакованы и сданы на хранение в ме­бельное депо. На всякий случай Азеф написал и за­вещание, в силу которого все свое имущество он пе­редавал г-же N., якобы в возмещение своих долгов последней: как известно, в этом случае причитались меньшие наследственные пошлины, — Азеф и об этом не забыл.

{363} Встреча с Бурцевым состоялась 15 августа 1912 г. во Франкфурте, в кафе Бристоль. В течение двух дней Азеф рассказывал о своем прошлом, пытаясь изобразить себя революционером, который сделал в молодости ошибку, вступив в сношения с полицией, а позднее не имел смелости покаяться в этом перед товарищами и составил план так использовать свои полицейские связи, чтобы извлекать из них выгоду для революционного движения. По его рассказу выхо­дило, что он все время надеялся сделать свою дея­тельность настолько очевидно полезной для рево­люции, чтобы иметь право признаться в своих сно­шениях с полицией. Именно с этой целью он и орга­низовывал террористические акты. Но каждый раз его все останавливало сомнение: достаточно ли он искупил свою ошибку? Он надеялся, что ему удастся убить царя, тогда он рассказал бы всю правду. Но в этом ему помешал он, Бурцев:

«Если бы не Вы, — с упреком в голосе говорил Азеф, — я его убил бы...»

И сейчас Азеф пытался доказать, что объек­тивно его деятельность все же приносила значи­тельно больше выгод революции, чем полиции. Он с большой настойчивостью возвращался к этой теме, весьма картинно иллюстрируя свои рассуждения: держа маленькие ладони своих рук как чаши весов, он перечислял то, что дает перевес делу революции, и этому противопоставлял то из содеянного им, что вы­годно было полиции.

«Ну, Вы сравните сами, — убеждающим голосом говорил он. — Что я сделал? Организовал убийство Плеве, убийство вел. кн. Сергея...», — и с каждым новым именем его правая рука опускалась все ниже и ниже, как чаша весов, на которую падают грузные гири... — «А что я дал им? Выдал Слетова, Ломова, ну еще Веденяпина....,» — и, называя эти имена, он не спускал, а наоборот, вздергивал кверху свою ле­вую руку, наглядно иллюстрируя все ничтожество {364} полученного полицией по сравнению с тем, что имела от его деятельности революция.

У Бурцева не было желания спорить с Азефом. Он приехал не для ведения с ним дискуссии на тему о революционной этике. Но в ответ на эти рассужде­ния у него как-то невольно вырвалось замечание:

«Но ведь дело не только в этом... Ведь вопрос имеет и принципиальное значение...

И запнулся: Азеф смотрел на него такими боль­шими удивленными глазами и в этих глазах так ясно светилось, казалось, искренне недоуменное непонима­ние, что пропадало всякое желание спорить...

Очень много Азеф говорил и о своих сношениях с полицией, давал характеристики всех тех предста­вителей последней, с которыми ему приходилось встре­чаться. Только об одном из них он отзывался с оттенком некоторого уважения, — это о Герасимове. Но и тут он ставил себе в заслугу, что ему удалось так обойти Герасимова, что последний, — в этом Азеф был убежден, — и до сих пор ему полностью доверяет: как мы теперь знаем, Герасимов действи­тельно продолжал доверять Азефу даже много позд­нее... Обо всех остальных представителях полицей­ского мира Азеф говорил с нескрываемым презрением и пренебрежением, как о полных бездарностях, кото­рых ему ничего не стоило обводить вокруг своего пальца. Он даже делал вид обиженного самой воз­можностью допустить, что он хоть на один момент мог быть внутренне с ними, — и наоборот, много го­ворил о своей искренней симпатии к целому ряду из своих коллег по Боевой Организации...

Особенно настойчиво Азеф старался доказать, что уже давно не поддерживает никаких связей с поли­цией, что все сообщения об этих сношениях, которые со ссылками на Бурцева время от времени мелькали в русской и иностранной прессе, совершенно не со­ответствуют действительности, и что предположения о том, что он может продолжать вредить революцио­нерам не имеют никакой под собой почвы: у него нет {365} ни возможности это делать, ни желания...

Наоборот, он был бы рад, если бы своим рассказом о связях с представителями полицейского мира мог оказать послед­нюю услугу революционному движению, а потому просил Бурцева взять на себя инициативу по органи­зации суда над ним, особенно настаивая на том, что­бы об этом суде немедленно же было опубликовано в газетах, — не только русских, но и французских и немецких.

Бурцев уезжал с не вполне определенным впечат­лением. Он поверил, что Азеф «действительно хочет суда над собой своих старых товарищей», но для него было неясно, какие мотивы толкают Азефа на этот шаг. Чувствовал Бурцев и некоторую недоговорен­ность в рассказах Азефа. Тем с большей настойчи­востью он подчеркивал необходимость организовать суд и подробно обо всем допросить Азефа, — а не убивать его без каких бы то ни было разговоров с ним, как бешеную собаку, которую убивают везде, где только встретят: именно такое настроение в отно­шении к Азефу было в это время среди эмигрантов социалистов-революционеров. В этом духе Бурцев на­писал свой рассказ о встрече с Азефом, — рассказ, который был перепечатан в газетах всего мира.

Проект суда потерпел крушение: «старые това­рищи» Азефа психологически не могли встретиться с ним, — хотя бы как с подсудимым, — и отказались от каких бы то ни было разговоров на эту тему. По­этому мы никогда не узнаем, как поступил бы Азеф, если бы предложенный суд был учрежден и если бы он вынес ему смертный приговор. Зная Азефа, при­ходится больше чем сомневаться, что он подчинился бы ему и покончил бы свою жизнь самоубийством, как он это обещал в своих заявлениях. Но в одном он от беседы с Бурцевым был в выигрыше: Бурцев поверил, что Азеф больше не имеет никаких сношений с полицией, — а вслед за Бурцевым этому поверил и весь мир. В результате, настойчивость, с которой {366} революционеры вели поиски Азефа, не могла не осла­беть. А для последнего это было самым главным.

Бурцев дал Азефу обещание, что не использует свидания в целях наведения социалистов-революцио­неров на его следы. Последний верил этому обещанию. Но... береженого бог бережет. А потому свои меры для охранения безопасности он принял. Из Франкфурта он метнулся в Довиль, чтобы «осве­житься» за зеленым столом последнего. Игра на этот раз была особенно азартна: Азеф спустил все свои деньги и уже послал г-же N. телеграмму о высылке тысячи франков на расходы. Но в последнюю минуту счастие повернулось к нему лицом, — и он уехал с выигрышем. Из Довиля Азеф вернулся в Герма­нию, — но не в Берлин: ездил по Рейну и Мозелю, жил в санатории в Вильдунген, был в гостях у ма­тери г-жи N. Кризис на Балканах заставил Азефа в интересах биржевых дел вернуться в Берлин, но жил он здесь в отелях, на холостую ногу и по дру­гим паспортам... Только к осени 1913 г. он риск­нул вновь обосноваться более прочно.

Более жестокие испытания несла Азефу война. Он имел неосторожность если не все, то большую часть своих денег держать в русских бумагах, а потому объявление войны и последовавшее запрещение ко­тировать русские бумаги на берлинской бирже было для него настоящей финансовой катастрофой. Он по­терял почти все. Не на что было существовать, и на смену жизни «сплошного пикника» шли думы о хле­бе насущном.

Азеф сделал попытку бороться. Собрав, что было можно из остатков, а также продав часть драгоцен­ностей г-жи N., он открыл на имя последней модную корсетную мастерскую. Азеф мобилизовал все свои практические способности и фактически вел всю ком­мерческую сторону дела. Даже позднее, уже из тюрь­мы, он старался руководить в этом отношении г-жею N., давая указания, что и сколько покупать и пр. Курьезно читать в его тюремных письмах почти {367} философские рассуждения о том, что следует увеличивать число корсетов малых размеров, ибо война грозит затянуться, и дамы, сидя на тощей диете, будут все больше и больше худеть. Во всяком случае, мастерская пошла и давала возможность существовать.

Но удар августа 1914 г. был только прелюдией к удару июня 1915г.

Г-жа N вспоминает, что вернувшись как то летом, «на второй год войны», Азеф пенял на себя за то, что нелегкая его дернула зайти в какое-то кафе на Фридрихштрассе, где он столкнулся с кем-то, кто знал его как Азефа. Азеф был прямо подавлен:

— Он узнал меня и теперь будет плохо....

Весь вечер сидел и разбирал свои бумаги. Многое жег.

Опасения оправдались. На следующий день, вспо­минает г-жа N, — из документов мы знаем, что это было 12 июня 1915 г., — они возвращались вместе из города: жили они в это время в районе Гогенцол-лерндамм. Едва они поднялись из вокзала подземной дороги, как и ним подошел какой то приличие одетый господин и предупредительно отогнул борт своего пиджака: там висел маленький бронзовый жетон уголовной полиции... Лишних слов сказано не было. Азеф покорно пошел за ним следом. Для него нача­лись тюремные мытарства, — первые в его жизни.

Условия заключения были нелегки. Он сидел при полицей-президиуме, в строгом одиночном заключе­нии, в сырой холодной камере. До конца октября 1915 г. не было света. Потом дали газовую лампу, — но разрешали пользоваться только до 8 час. вечера. Свиданий не давали. С воли приходили тяжелые из­вестия: рушились остатки материального существо­вания, наседали кредиторы, должники отказывались платить.

Угнетающе действовала и полная неизвестность. В начале еще жила надежда на быстрое освобождение, но время шло, лето сменилось осенью, началась зима, а никакого движения дело не получало. Азеф {368} бомбардировал полицию своими заявлениями. Полагая, что его арестовали в связи с его прежней полицейской службой, он настойчиво доказывал, что уже давно порвал всякие сношения с русской полицией. 22 но­ября 1915 г. «в полном отчаянии» он подал заявле­ние на имя самого полицей-президента с просьбой «рассмотреть его дело и за полной невиновностью осво­бодить.» Из ответа на это прошение, переданного ему устно полицейским советником Рербергом, Азеф к большому своему недоумению узнал, что в тюрьме его держат не как агента русского правительства, а как опасного революционера, анархиста и террориста, ко­торый на основании международных полицейских кон­венций подлежит по окончании войны выдаче России.

Против этого обвинения Азеф восстал со всей энергией оскорбленной невинности. Сначала в устных объяснениях, затем в обстоятельной записке он дока­зывал, что всегда был только верным агентом прави­тельства, действовавшим под контролем своего поли­цейского начальства, и что сам Столыпин выдал ему аттестацию о безупречной полицейской службе. Эти оправдания не убедили полицей-президиума, который еще в конце 1916 г., в справке об Азефе, выданной испанскому консульству, называл его «без сомнения анархистом и при этом приверженцем террористиче­ского направления».

Но облегчения условий тюрем­ного содержания Азефу все же добиться удалось. Одно время стоял вопрос о переводе его в лагеря гражданских пленных, но от этого перевода Азеф в конце концов сам отказался: он просил, чтобы его поместили в лагерь таких пленных не русской нацио­нальности; полиция объявила это абсолютно исклю­ченным, заявила, что он может быть переведен только в русский лагерь, где будет содержаться обязательно под его настоящей фамилией, и что в этом случае администрация лагеря не берет на себя ограждать его от возможных оскорблений со стороны других заключенных.

Эта перспектива была настолько мало утешительна, что Азеф предпочел остаться в тюрьме, {369} выдав при этом расписку, что делает это по своей доброй воле. Зато в тюрьме он получил ряд льгот. Ему были разрешены свидания, чтение газет, его еже­дневно отпускали в город на два часа, — для прогу­лок, покупок и пр.

Это было лучшее время его тюремного заключе­ния, но тянулось оно очень недолго. Вскоре Азеф за­хворал и был переведен в больницу при моабитской тюрьме. Здесь Азефа содержали в строгом одиночном заключении, все время на запоре. О двухчасовых про­гулках по городу не могло быть и речи. «Почти по неделям ни с кем не могу перемолвиться словом», — жаловался Азеф и готов был перевестись в лагерь гражданских пленных, — даже на тех условиях, кото­рые ставил полицией-президиум. Но теперь ему в этом было отказано, — со ссылкой на его собственную под­писку, выданную за несколько месяцев перед тем, и Азефу до конца 1917 г., когда он был освобожден, пришлось жить в тюремной больнице.

Все это влияло на настроение Азефа, изме­нения которого можно проследить по его много­численным письмам к г-же N. Он, конечно, все время взволнован и угнетен, но в начале еще имеет силы играть определенную роль: рисовать себя в определен­ном свете, ставить себе определенные цели в области воздействия на своих читателей. Таковых было два: г-жа N. и тот чиновник полицей-президиума, который вел дело Азефа и который по долгу службы перечи­тывал все его письма. Оба эти читателя представляли для Азефа большой интерес и их обоих он имеет в виду при писании своих писем.

В начале его больше всего беспокоила г-жа N. Ее письма к нему были полны горьких жалоб на судьбу. Она совсем не привыкла к подобным испытаниям, и очень похоже, что первое время Азеф сильно опасал­ся, как бы она не бросила его: ведь давать ей он те­перь уже ничего не мог, — наоборот, жили они на средства, вырученные от продажи ее драгоценностей. Для Азефа же удержать ее было делом в высшей {370} степени важным: помимо того, что он был к ней по своему искренне привязан, она была ведь действитель­но единственным человеком, который у него оставал­ся в мире. Поэтому первая забота, которая сквозит из его ранних тюремных писем, — это забота об удержа­нии г-жи N. В каждом письме он долбит ей о своей к ней любви и о том, как тревожит его ее положение. С заботливым вниманием он относится ко всем мелочам, которые имеют отношение к ней, дает советы, указания, учит ее житейской мудрости.

Так как ничего конкретного для помощи ей он предложить не может, то он учит ее христианскому терпению. Его письма в это время пестрят «богом». «Бог даст», «с божьей помощью» и т. п. выражения встречаются почти на каждом шагу. И это не простое употребление привычного слова, в каковом смысле «бог» встречается изредка и в его более ранних пись­мах. Нет, теперь «бог» в письмах Азефа неотъемле­мая часть его обширных рассуждений в духе христиан­ского смиреномудрия. Себя он рисует верующим че­ловеком, который со смирением принимает обрушив­шееся на его голову несчастие, — почти современным Иовом на гноище, — и готов благодарить бога, кото­рый несчастиями просветил и очистил его душу.

Но эту роль Азеф выдерживает только первое время: до тех пор, пока у него были опасения отно­сительно г-жи N. и пока не был вырешен вопрос об его судьбе в полицей-президиуме. Позднее шелуха показного благочестия и показной преувеличенной за­ботливости о г-же N. спадает. Все чаще он думает только о себе, о своих болезнях и бедах, порою совершенно забывая о том, как тяжело приходится ей. Он принимает как должное, когда позднее она уступает ему те немногие золотники масла и сыра, которые в те годы выдавались в Берлине по карточкам, — а сама ходит обедать в народные столовые. Из его писем исчезают почти совершенно все рассуждения на душеспасительные темы. О «блаженстве приближения к богу» путем страданий он теперь уже не говорит.

{371} Одиночное заключение он расценивает проще и эти более простые оценки звучат много более убедитель­ными, много более искренними, чем рассуждения прежнего типа. «Вот уже два года, — с большим порывом срывается у него в одной записке без даты, пе­реданной им г-же N нелегально, минуя контроль на­чальства, — как я без тебя... Это настоящее свинст­во!» Так пишет он, когда его не сдерживает мысль о читателе-цензоре, — мысль, которая обычно сильно влияет на его высказывания.

Но за то тем сильнее он преувеличивает значе­ние испытаний, выпавших на его долю. Он глубоко убежден, что «среди всех пострадавших от войны» его постигла «самая тяжелая участь»: другие хотя бы знают, за что они борются и гибнут; он же страдает неизвестно за что, без вины, без основания. «Меня постигло несчастие, — не без скромности пишет он, — величайшее несчастие, которое может постигнуть не­винного человека и которое можно сравнить только с несчастием Дрейфуса».

Эгоист, грубый эгоист все полнее проступает в его письмах, и только редко в них звучат прежние но­ты показного смирения и долготерпения.

Освобождение из тюрьмы Азефу принесло толь­ко перемирие, заключенное немедленно же после ок­тябрьской революции. На основании заключенного в декабре 1917 г. соглашения относительно обмена гражданскими пленными, незадолго до Рождества 1917 г., он был освобожден из тюрьмы. Г-жа N рас­сказывает, что, выйдя на свободу, Азеф рвал и метал против немецких властей, которые «без вины» продержали его в тюрьме 2½ года, и мечтал только об одном: о том, чтобы как можно скорее уехать в Швей­царию. Но выехать было нелегко. Мир, — или вернее перемирие, — был заключен только на востоке. На западе все строгости оставались в полной силе. К то­му же и материальное положение было в высшей степени тяжелым. Приходилось думать о заработке, и Азеф, как сообщает г-жа N., устроился на службу {372} по вольному найму в один из отделов германского ми­нистерства иностранных дел. Какие пути его туда при­вели и какую именно работу он там выполнял, уста­новить до сих пор не удалось...

Свободно по улицам Берлина Азефу ходить при­шлось не долго. Тюрьма серьезно подорвала его здо­ровье, и он с самого начала постоянно прихварывал. В середине апреля у него обострилась болезнь почек и он слег в больницу. Уже 17-го апреля он писал г-же N., что плохо себя чувствует, а потому с трудом мо­жет писать даже небольшие записки. Ухудшение шло быстро, и 24-го апреля 1918 г. в 4 часа пополудни он умер.

Похороны состоялись 26-го апреля на кладбище в Вильмерсдорфе. Место на кладбище было куплено второго класса, — за 51 марку 50 пф. Похороны бы­ли совершены тоже по второму классу: по счету похоронного бюро было уплачено 767 мар. 50 пф. (ду­бовый гроб со старыми медными скобами — 500 мар., похоронные дроги 11-го класса — 45 мар. и т. д.). За гробом шла одна г-жа N...

Автор этих строк заглянул на кладбище. Могила Азефа приютилась там у одной из боковых дорожек, почти на границе второго и третьего класса. Длин­ные ряды могил. На каждой памятник, — обычно, правда очень скромный. На каждой же и табличка; здесь лежит такой-то, родившийся тогда то и умер­ший тогда-то. «Упокой господи его душу!» Иногда даже указано, какое положение занимал умерший в жизни... Только на могиле Азефа ни таблички, ни памятника. Она не заброшена: обнесена железной ог­радой, обсажена зеленью, — цветы, куст шиповника в цвету, две маленьких туи... Видна заботливая рука. Г-жа N. не забыла Азефа.

О нем она вспоминает с большою любовью и, по ее словам, часто ходит на его могилу. Но на последней нет никакой надписи, — только кладбищенский паспорт: дощечка с номером {373} места: 446.

Г-жа N.. с которой вместе автор этих строк был весною 1925 г. на этом кладбище, поясни­ла, почему она сознательно решила не делать никакой надписи:

— Знаете, здесь сейчас так много русских, часто ходят и сюда... Вот видите, рядом тоже русские ле­жат. Кто-нибудь прочтет, вспомнит старое, — могут выйти неприятности... Лучше не надо...

Трудно спорить: так действительно лучше...

 

[лдн-книги1]

[лдн-книги2]