Большой поход Азефа-Герасимова-Столыпина

Против Боевой Организации

 

Так проходили недолгие месяцы существования первой Государственной Думы, — период коротких каникул, установленных для деятельности Боевой Ор­ганизации.

К концу этого периода стало ясно, что никакого соглашения между Государственной Думой и прави­тельством состояться не может и что спор будет ре­шен силой: кто кого победит. В подобной обстановке отказ от террора с точки зрения руководителей пар­тии переставала быть правильным.

Последний толчок для пересмотра вопроса дало обращение в Центральный Комитет со стороны Севастопольской Организации. Руководитель Боевой Дру­жины последней, специально для этого приехавший в Петербург, настоятельно потребовал разрешения убить адмирала Чухнина. Общее решение о необхо­димости устранить последнего партией было принято еще давно, — немедленно после кровавого подавления Чухниным Севастопольского восстания в ноябре 1905 г. Был сделан целый ряд попыток привести в жизнь это решение, — все они до сих пор терпели не­удачу. Сомнений относительно необходимости этого акта у Центрального Комитета, таким образом, быть не могло. Вопрос, следовательно, стоял в общей фор­ме: продолжают ли оставаться в силе те {214} соображения, которые заставили Совет Партии за неполных два месяца перед тем принять решение об общей приостановке террористической деятельности. Приехав­ший севастополец доказывал, что устранение Чухнина не только не окажет вредного влияния на агитацион­ную деятельность партии, но, наоборот, именно с этой точки зрения оно больше всего необходимо: по общей оценке всех севастопольцев, оно поднимет там револю­ционное настроение, — особенно настроение солдат и матросов, которые больше всего ненавидят Чухнина. А это особенно важно для партии в данный момент, когда она напрягает все усилия в первую очередь для подготовки военных восстаний. Центральный Комитет согласился с этими доводами и дал севастопольцам просимое ими разрешение. Чухнин вскоре действитель­но был убит: этот акт был совершен добровольцем-матросом Акимовым, который после убийства смог благополучно скрыться.

Но положение в Севастополе не было исключением. Подобная же обстановка складывалась и в других ме­стах. Подготовка к восстаниям повсюду шла полным ходом, и по оценке Центрального Комитета отдельные террористические акты в этой обстановке могли толь­ко способствовать нарастанию революционной волны. Поэтому было решено воспользоваться тем правом, ко­торое было предоставлено Центральному Комитету Советом Партии и возобновить деятельность Боевой Организации. В качестве первого и единственного за­дания ей в этот момент было дано поручение убить Столыпина, относительно которого уже не было никаких сомнений, что именно он является главным противником соглашения правительства с Думой на основе создания ответственного перед последней министерства.

Во главе Боевой Организации, — это было вещью само собою разумеющеюся, — встал Азеф. Собрать старых членов Организации не составило труда: боль­шинство их жило в Петербурге или Финляндии, ожи­дая того момента, когда смогут приступить к своей {215} старой работе. Не было недостатка и в новых добро­вольцах. Нужный отряд был сформирован очень бы­стро и немедленно приступил к подготовительной ра­боте. Настроение было самое бодрое. Общая атмо­сфера тех дней зажигала и заставляла всех верить в успех предприятия. Только Азеф держался очень сдержанно и в разговорах не скрывал, что он далеко не так уверен в успехе, как все другие. Это входило в его действительные планы: подготовляя неудачу всего предприятия, он заблаговременно готовил и соответ­ствующее объяснение.

В курс разговоров о возобновлении деятельности Боевой Организации Азеф с самого начала ввел и Ге­расимова. По-видимому, только относительно Севасто­поля он не сообщил никаких подробностей, — очевид­но, использовывая свое право не говорить о «мелочах». Что же касается до Петербурга, то Охранному Отделе­нию были известны все детали планов Боевой Органи­зации, весь ее состав, все мелочи ее внутренней жизни. Аресты могли быть произведены в любой момент, но они не входили в расчеты Герасимова. Азеф заявил, что при наличии в партии серьезных подозрений про­тив него, арест работающих под его руководством бо­евиков неизбежно повлечет за собою полный его про­вал: в лучшем случае он должен будет отойти совер­шенно от всех партийных дел. Потеря Азефа меньше всего входила в расчеты Герасимова, — и провал од­ного состава Боевой Организации казался слишком незначительным результатом установившегося тесного союза начальника Охранного Отделения с руководите­лем Боевой Организации. Возможности, которые от­крывал такой союз, надлежало использовать более блестящим образом. Нащупать наиболее выгодную ли­нию поведения было нелегко. В начале просто пошли по линии наименьшего сопротивления: никаких аре­стов боевиков не производили, но все начинания их расстраивали. Делал это Азеф своими собственными силами: как главному руководителю боевиков, ему бы­ло нетрудно направлять их работу по ложному пути.

{216} Наблюдение тогда велось за поездками Столыпина к царю и в Государственную Думу. По соглашению с Герасимовым, Азеф так размещал наблюдателей, что в течение сравнительно долгого времени они вообще не смогли ни одного раза встретить министра. Резуль­таты начали сказываться очень быстро: боевики нерв­ничали, видя безрезультатность своей работы.

Видя подобные результаты саботирования работы Боевой Организации, Азеф предложил Герасимову план, которому нельзя отказать ни в смелости, ни в оригинальности: он предложил возвести дело сабота­жа работы Боевой Организации в систему и таким пу­тем привести и боевиков, и Центральный Комитет к выводу о невозможности успешного ведения централь­ного террора.

Боевую Организацию следовало заста­вить работать, как машину на холостом ходу: с максимальным напряжением сил и нервов ее человеческого состава, — но без каких бы то ни было практических результатов. У боевиков должно было поддерживать­ся ощущение, что они делают все, что только в силах человеческих, — но в каждой их новой попытке они должны были наталкиваться на якобы непроницаемую стену принятых полицией мер предосторожности, пре­одоление которых не под силу Боевой Организации. Все это должно было убедить боевиков и Централь­ный Комитет в правильности того вывода, к которому Азеф их старался подвести, — к выводу о том, что преж­ними методами вести дело центрального террора не­возможно и что надо по крайней мере на время распу­стить Боевую Организацию.

Герасимову этот план очень понравился, — и с его участием он был разработан в деталях. Получился на­стоящий план длительной кампании, на службу кото­рой должны были быть поставлены весь боевой опыт и весь внутрипартийный авторитет Азефа, с одной стороны, и весь аппарат Охранного Отделения, с дру­гой.

Этот план был представлен на утверждение Столы­пина, — того самого, фиктивной подготовкой {217} покушения на которого Азеф должен был заняться. В начале Столыпин несколько колебался, подробно расспраши­вал о деталях. Он, видимо, боялся «маленьких неис­правностей механизма», платить за которые пришлось бы ему: как ни как, а ведь именно за ним велась охо­та, именно его голова стояла на карте в том случае, если бы в плане оказалась какая-либо погрешность. Но Герасимов смело ручался, что никакой «несчастной случайности» быть не может: такое ручательство он, в свою очередь, взял с Азефа. Последний дал его, хо­рошо зная строгость внутренней дисциплины, которая царила в Боевой Организации: ни один член ее не рискнул бы выступить в партизанском порядке, без санкции руководителя Организации; к тому же, в по­рядке подготовительных работ, о котором пока только и шла речь, боевики-наблюдатели и не имели возмож­ности сделать самостоятельную попытку покушения, так как, по правилам Организации, они выходили для наблюдения, не беря с собой оружия, которое могло только служить лишнею против них уликою при слу­чайном аресте, возможность которого всегда существо­вала. Со своей стороны Герасимов гарантировал, что будут приняты и все возможные меры дополнительно­го полицейского контроля и что боевики все время бу­дут находиться под самым бдительным наблюдением. Таким образом, никакой реальной опасности от заду­манной игры, по уверению Герасимова, Столыпину грозить не могло, — результаты же обещали быть самыми положительными: Боевая Организация была бы поставлена под прочный и длительный контроль. В конце концов, план Азефа-Герасимова начал даже нра­виться Столыпину, и он дал на него свое согласие.

Поход Боевой Организации против Столыпина, — который был г; действительности походом Азефа-Гера­симова-Столыпина против Боевой Организации, — был начат.

Если смотреть на вещи так, как их видели члены Боевой Организации, то работа последней шла по-обычному. Устраивали конспиративные квартиры, {218} часть боевиков превратилась в извозчиков, другие изображали посыльных, уличных торговцев, разносчи­ков. Дело ставилось на широкую ногу, — и перед рас­ходами не останавливались. Касса Центрального Ко­митета в тот период была полна, через нее проходили сотни тысяч рублей, а у кассиров уже существовало освященное традицией правило: для Боевой Организа­ции давать столько, сколько ее руководители просят, не задавая вопросов, на что именно деньги нужны. Считалось, что экономию можно наводить на чем угодно, — только не на расходах Боевой Организации (Большие расходы на Боевую Организацию входили составной частью в план Азефа-Герасимова: они должны были ослаблять кассу партии. Герасимов, рассказывает, что в це­лях такого ослабления кассы он рекомендовал Азефу но воз­можности чаще производить «позаимствования» из этой кассы на свои личные нужды, увеличивая таким путем спои сбережения «на черный день». «Впрочем, — оговаривает тут же Герасимов, — скоро я убедился, что Азеф в этих моих советах не нуждался. Этим он занимался и до знакомства со мною».).

После этих подготовительных шагов началась работа по наблюдению за Столыпиным. Это наблюдение вели несколькими группами, в раз­ных местах. Наблюдатели прилагали все уси­лия, чтобы получить нужные результаты, рабо­тали с увлечением, самоотверженно, — но почти без всяких результатов. Редко-редко кому удавалось издали увидеть проезжавшего министра, — чаще же всего им приходилось наблюдать стайки агентов охра­ны, которые старательно прощупывали глазами всех, кто попадался им на дороге. Если же удавалось уста­новить ту или иную деталь, которая, казалось, выво­дила наблюдение на правильный путь и создавала на­дежду, что скоро будет возможно приступить к более активным действиям, — на горизонте неожиданно появлялись тревожные симптомы, которые не только убеждали в тщетности только что возникшей надежды преодолеть бдительность полицейской охраны, но и {219} заставляли опасаться немедленного провала боевиков-наблюдателей.

Это выступал на сцену Герасимов, — до того мо­мента спокойно выжидавший за кулисами союзник Азефа.

Поскольку имелась возможность, последний справ­лялся своими собственными силами, идя по пути вну­треннего саботажа работы боевиков-наблюдателей: давал им ложные указания, заставлял караулить на путях, по которым Столыпин не ездил и т. д. Но для такого саботажа существовали известные границы: нужно было не дать возможности заметить его суще­ствование, нужно было все время поддерживать в боевиках уверенность, что Организация делает все, что в ее силах, для достижения положительных результатов. А боевики, видя неудачу их работы, начинали прояв­лять инициативу, делали попытки вырваться из того заколдованного круга, который их окружал, предлага­ли свои планы. Когда такие самостоятельные поиски боевиков становились особенно настойчивыми, Гера­симов, по соглашению с Азефом, прибегал к приему «спугивания».

Для этого давали возможность пойти по какому-нибудь найденному самими боевиками новому пути. Азеф высказывал свои сомнения, но давал согласие на то, чтобы была сделана попытка. Первые шаги об­надеживали. Настроение приподнималось. И без то­го все время напряженные нервы у всех участников работы натягивались, как струны. Не следует забы­вать: люди знали, что все время ходят по самому краешку своей общей братской могилы. И вот, когда напряжение доходило до высшей точки» тогда Гераси­мов «пускал брандера»: на арго Охранного Отделения «брандерами» называли особо неумелых филеров, специальной задачей которых было так вести наблюде­ние, чтобы его не мог не заметить наблюдаемый. «Для этой цели, — рассказывает Герасимов, — у нас име­лись особые специалисты, настоящие михрютки: ходит за кем-нибудь, — прямо, можно сказать, носом в {220} зад ему упирается. Разве только совсем слепой не за­метит.

Уважающий себя филер на такую работу ни­когда не пойдет, — да и нельзя его послать: и испор­тится, и себя кому не надо покажет».

Конечно, появление «брандера» боевики замечали. Тотчас же об этом событии сообщали Азефу. Послед­ний порой в начале относился к сообщению даже не­сколько недоверчиво: нет ли ошибки? не начали ли люди нервничать? Ведь в боевой работе это явление довольно обычное... Начиналась проверка сообще­ния, — которая показывала, что ошибки нет, что по­лицейская слежка действительно ведется, — и притом в самой откровенной форме. Тогда Азеф принимал ре­шение: ничего не поделаешь, если полиция напала на след, то надо все бросать и думать только о спасении людей. Такова была одна из максим боевой работы, им же установленных. И он давал подробные инструк­ции, — относительно того, в каком порядке должны были скрываться попавшие под наблюдение полиции боевики: при беспорядочном бегстве полиция могла начать арестовывать тех, кто еще не успел скрыться. Лошадей, экипажи, квартиры и т. п., все это, ко­нечно, бросали на произвол судьбы. Но боевики, сле­довавшие указаниям Азефа, благополучно скрывались от преследовавших их шпионов...

Такие «вспугивания» практиковались относительно редко: злоупотреблять этим сильнодействующим средством, естественно, было нельзя. При этом конеч­но, каждый раз вносились некоторые варианты в дета­ли. Но все било в одну точку: на каждом шагу бо­евики убеждались, что полиция так хорошо изучила все приемы работы Боевой Организации, что не было никакой возможности подойти близко к Столыпину. И каждый раз, когда благополучно скрывшиеся боеви­ки собирались где-нибудь в Финляндии и начинали подводить итоги, они все приходили к выводу, что по­лиция напала на их след совершенно случайно и даже еще не успела разобрать, с кем именно она имеет дело (этим объясняли сравнительную легкость побега от {221} филеров). Но из того, что такие случайности проис­ходили каждый раз, как только боевики-наблюдатели подходили сравнительно близко к министру, казалось, с несомненностью следовал вывод о непроницаемости для боевиков стены полицейской охраны, которая окружала министра. А так как Азеф «заранее предви­дел слабые места всех задуманных предприятий, и так как он же разрабатывал планы побегов из-под наблюдения филеров, — то его авторитет еще больше возрастал, легенда об его «хладнокровии» и «преду­смотрительности» получала, казалось, новое убеди­тельное подтверждение.

И после каждой такой неудачной попытки Азеф все настойчивее и настойчивее внушал и боевикам, и посвященным в работу Боевой Организации членам Центрального Комитета мысль о том, что «старыми методами» вести дальше центральный террор невоз­можно: «Полиция, — говорил он, — слишком хорошо изу­чила все наши старые приемы. И в этом нет ничего удивительного: ведь у нас все те же извозчики, тор­говцы и пр., которые фигурировали еще в деле Плеве. Нового ничего у нас нет, — и при старой технике ни­чего и не придумаешь нового. Тяжело это, но надо признать...»

Так проходили недели, месяцы... Государствен­ная Дума уже давно была распущена. Вспыхнули и были раздавлены восстания в Кронштадте, Свеаборге, Ревеле. По стране прокатилась волна террора и раз­розненных партизанских выступлений: покушений на губернаторов, жандармов, полицейских, нападений на казенные учреждения и пр. Но настоящего массового взрыва, — подобного тому, который потряс стра­ну в 1905 г., — не произошло: рабочие, движение ко­торых в 1905 г. было становым хребтом общей борь­бы, теперь молчали, — уставшие от поражений про­шлых лет, истощенные безработицей и промышленным кризисом. В этих условиях правительство быстро {222} оправилось от временных колебаний. Были введены во­енно-полевые суды, — для «скорострельных» расправ со всеми, кто причастен к различного рода вооружен­ным выступлениям революционеров. С каждым днем усиливалась реакция, и Столыпин, ее главный вдохно­витель, уже успел стать наиболее ненавистным для страны представителем власти.

В работу Боевой Организации чужеродным телом вклинилось покушение на Столыпина, организованное «максималистами». Отделившись от партии социали­стов-революционеров и создав свою собственную ор­ганизацию, они решили самостоятельно вести и террористическую борьбу. Ставили ее они совсем иначе — не так, как Боевая Организация: они не признавали той длительной подготовительной работы наблюдения, которая лежала в основе всей работы Боевой Органи­зации, — а действовали, как партизаны, — короткими ударами, внезапными набегами. Именно так они орга­низовали покушение на Столыпина: три члена их ор­ганизации, вооруженные бомбами, явились в офици­альные часы приема на дачу Столыпина. Охрана заподозрила неладное и отказалась впустить их внутрь здания. Тогда они бросили свои бомбы в передней. Взрыв разрушил большую часть министерской дачи. Погибло несколько десятков человек: чины охраны, много посетителей, явившихся на прием к министру; в числе погибших были, конечно, и сами террористы. Тяжелые поранения получили малолетние дети ми­нистра, — но сам министр почти не пострадал: расхо­дясь воронкой, волны взрыва только слегка затрону­ли его кабинет. (см. на нашей странице книгу дочки Столыпина, ldn-knigi)

Известие об этом покушении Азеф получил в Фин­ляндии. Оно привело его в состояние, близкое к па­нике. «В августе, в день взрыва дачи Столыпина, — пишет в своих воспоминаниях Вал. Попова, член Боевой Организации, тогда работавшая в финляндской лаборатории последней, — неожиданно к вечеру к нам приехал Иван Николаевич (Азеф). Он был очень взволнован, — таким я еще не видала его. Не только {223} взволнован, но подавлен и растерян. Сидел молча, нервно перелистывая железнодорожный указатель. Хотел ночевать, но потом раздумал и ушел на стан­цию».

Причины такого его волнения тогда были непонят­ны, — теперь они ясны: Азеф опасался, что Столыпин и Герасимов сочтут состоявшееся покушение за дело той Боевой Организации, за которую он только недав­но поручился своей головой, и понимал, что в этом случае ему не так легко удалось бы оправдаться, как это было в деле с Дубасовым. С другой стороны, име­лась опасность, что, не зная истинных организаторов покушения, Охранное Отделение начнет арестовывать находящихся у нее на учете членов Боевой Организа­ции и тем самым провалит Азефа в глазах революцио­неров. Именно поэтому Азеф спешил в Петербург, — для объяснения с Герасимовым. К его счастию, в этот момент он уже пользовался полным доверием Гераси­мова и последний не сделал «опрометчивого шага». Но для того, чтобы полностью очистить свою Боевую Ор­ганизацию в глазах Столыпина, Азефу пришлось добиться от Центрального Комитета опубликования официального заявления о непричастности партии со­циалистов-революционеров и ее Боевой Организации к этому покушению и даже «морального и политического» осуждения того способа, которым это покуше­ние было совершено. Такие заявления были не совсем обычны в истории революционного движения; в Цен­тральном Комитете были колебания, нужно ли оно: Азеф был настойчив и требовал его, действуя именем Боевой Организации. В конце концов, согласие было дано, отношение к способу совершения покушения по существу действительно было отрицательным, — но составить текст заявления пришлось самому Азефу: этот документ был вообще едва ли не единственным из официальных партийных документов, автором кото­рого был непосредственно Азеф. Настолько для него было важно, чтобы такое выступление партией было сделано.

{224} С организаторами же покушения, с руководителя­ми «максималистов» Азеф рассчитался и иными спосо­бами: с этого момента он начал с особым старанием собирать все сведения относительно них, — для того, чтобы передавать эти сведения своему полицейскому начальству.

В партии заявление Центрального Комитета отно­сительно покушения «максималистов» было встречено далеко не с единодушным одобрением. Было не мало людей, считавших его неправильным и по существу: бывают случаи, когда террористы, по их мнению, не имеют права останавливаться и перед соображениями о случайных жертвах во время организуемых ими по­кушений; такие примеры в прошлом известны, — вполне мыслимо повторение их в будущем, а потому партия не должна была себя связывать столь катего­рическими заявлениями. И уж совсем многие считали заявление бестактным и ненужным: никто не приписы­вал данное покушение партии; «максималисты» не со­бирались от него отрекаться и немедленно же выпу­стили прокламацию, в которой открыто заявляли, что именно они были его организаторами; в этих условиях заявление Центрального Комитета производило впе­чатление какого то забегания вперед, — какого то не­понятного желания перед кем-то оправдаться.

Эти споры дали толчок и для вынесения наружу общего вопроса о работе Боевой Организации.

«Центральный Комитет осуждает способ, к которо­му прибегли максималисты... Но почему наша Бо­евая Организация не применяет лучшего? Почему она вообще молчит?» — эти вопросы начали раздаваться все громче и громче в рядах партии, — как со стороны совсем мало посвященных ее членов, так и со стороны тех, кто был относительно хорошо осведомлен. Мно­гие начинали критиковать работу Боевой Организа­ции, — причем в числе таких критиков оказывались и некоторые из членов Центрального Комитета, и люди, хорошо знакомые с техникой боевой работы из быв­ших провинциальных боевиков. Несколько человек из {225} среды последних составили даже специальную группу, которая поставила своей задачей проконтролировать наблюдательную работу Боевой Организации. Действовали они втайне от Азефа, — и им довольно ско­ро удалось установить, что наблюдение Боевой Орга­низации идет по ложному пути. Это, конечно, дало новый материал для критики деятельности Боевой Ор­ганизации, а на этой почве стали возникать острые конфликты, — между Боевой Организацией и ее кри­тиками.

Создавал их и руководил ими, конечно, Азеф. Но он предпочитал, по своему обыкновению, по большей части держаться в тени. Руководящую роль во вне играл Савинков.

Он только что вернулся в ряды Боевой Организа­ции после почти четырехмесячного отсутствия, вы­званного арестом в Севастополе. Его тамошние при­ключения, — суд с нависшей над ним угрозой смерт­ной казни, совершенно сказочный по удачливости по­бег, — о которых много писалось в газетах, создали ему огромную популярность в партийных рядах. Все окру­жали его любовным вниманием, — как человека, чу­дом сорвавшегося с виселицы. С особою нежностью к нему относились члены Боевой Организации. В их ря­дах, — если не считать Азефа, на которого все бо­евики смотрели скорее, как на вождя-руководителя, стоящего над ними, чем на равного, — Савинков был самым старшим по своему боевому стажу.

Он вошел в Боевую Организацию за три года перед тем, в тот ее героический период, когда готовилось покушение на Плеве, и с тех пор без перерыва оста­вался в ее рядах, на самых опасных постах. Для своих более молодых товарищей по Боевой Организации он был живой историей последней, живым хранителем лучших традиций ее прошлого. Близкий друг Сазоно­ва, Каляева, Швейцера, — всех тех, вокруг имен кото­рых уже создалась легенда восторженного поклонения, он любил вспоминать об этом прошлом на тех за­мкнутых товарищеских пирушках, которые устраивали {226} боевики в моменты редких перерывов их боевой де­ятельности. Блестящий рассказчик, он с особенным увлечением говорил о той атмосфере истинно братской любви и доверия, которая существовала в Боевой Ор­ганизации прежних лет, когда, — употребляя выраже­ния Сазонова, — «наша Запорожская Сечь, наше ры­царство было проникнуто таким духом, что слово «брат» еще недостаточно ярко выражало сущность на­ших отношений». Подобные же настроения Савинков стремился культивировать внутри Боевой Организа­ции и теперь. С любовным вниманием он подходил к каждому, кто входил в ее ряды, — и только вполне естественно, что с таким же любовным вниманием от­носились и к нему все его товарищи по Боевой Организации. Он хотел быть и действительно был «серд­цем Боевой Организации», — как о нем говорит один мемуарист из числа членов последней (В. М. Зензинов), — и легко понять, с каким восторгом была встречена боевиками весть об его удачном побеге из Севастопольской тюрьмы, с каким энтузиазмом они приняли его теперь вновь в свои ряды.

Все это были хорошие, симпатичные стороны Са­винкова, — но уже в тот период, о котором теперь идет речь, не они были наиболее для него характер­ными.

По своей натуре он принадлежал к числу людей, которые совершенно незаменимы для вторых ролей, — если вблизи от них имеется кто-нибудь, кто может быть хорошим первым. Он обладал несомненным и большим личным мужеством. В своей жизни он не раз смотрел прямо в глаза смерти, — и нет сомнения, что он не дрогнув взошел бы на эшафот, — по крайней мере, в те годы своей работы в Боевой Организации. Но мужество солдата явление совсем иной категории, чем мужество вождя. А тех свойств, которые обяза­тельно нужны для того, чтобы стать последним, у Са­винкова как раз и не имелось. У него не было муже­ства инициативы, мужества самостоятельного решения, мужества самостоятельной мысли, — если говорить о {227} мыслях больших, определяющих не отдельный поступ­ки людей, а целые линии их длительного поведения. Вo всех этих вопросах уверенным он себя чувствовал только тогда, когда мог прислониться к кому-ни­будь, кто импонировал ему своей внутренней устойчи­востью, — наличием того, чего так не хватало самому Савинкову.

На беду последнего, тем первым, к кому он присло­нился в годы своей работы в Боевой Организации, был Азеф. Нет никакого сомнения, что, наряду со своим практицизмом, он покорил Савинкова полным отсутствием внутренних колебаний, разъедающих душу сомнений, — всей той внутренней раздвоенности, которая была столь характерной для интеллигентов-террористов той эпохи. Каждый из них ставил перед собою вопрос о «праве на убийство». Они все не со­мневались, что представитель власти, против которого они в тот или иной момент готовили покушение, при­носит вред народу; все они были уверены в том, что его устранение полезно для блага миллионов. Но пе­ред многими из них с мучительной остротой вставал другой вопрос: пусть так, — но имеет ли вообще один человек право отнять жизнь у другого человека, — хотя бы во имя блага миллионов? Не есть ли жизнь каждого человека сама по себе такое высокое благо, что посягнуть на него не имеет права никто? В по­исках ответа на этот вопрос многие уходили в дебри философских построений, — и мирный кенигсбергский профессор второй половины XVIII века, старик Кант, был бы, конечно, безмерно удивлен, если б смог, встав из могилы, узнать, что его нравственный закон неред­ко играл роль того категорического императива, кото­рый заставлял многих русских террористов начала XX века брать в свои руки динамитные бомбы.

Все эти сомнения были, конечно, совершенно чужды Азефу. О своем праве делать то, что он делал, он вообще едва ли когда-либо думал. Он шел своим пу­тем потому, что он был для него выгоден, — и соображениями этой личной выгоды в широком смысле слова {228} определялись все те колебания и отклонения, которые ему приходилось на этом пути делать. Этих действи­тельных мотивов своего поведения Азеф, конечно, ни­кому объяснять не мог. А потому вполне естественно, что ему оставалось только пренебрежительно отмахи­ваться, когда в его присутствии заходили разговоры на подобные темы: к чему все эти сложные постро­ения, — когда ясно, что-то или иное действие диктует­ся интересами дела, интересами террористической борьбы?

Савинков в Боевую Организацию пришел, конеч­но, с совершенно иными, чем у Азефа, настроениями, это едва ли нужно оговаривать. Он не мало думал над всеми теми больными вопросами, которые мучили совесть его товарищей по Организации, — и едва ли правы те, кто полагает, что все сомнения этого рода, которые так часто он высказывал и в личных беседах, и в литературе, были для него только напетыми с чужого голоса, не отражали его собственных интимных переживаний. Какая-то трещинка в его душе, по-види­мому, действительно была с самого начала, — не слу­чайно М. Р. Гоц, хорошо его знавший и с большою любовью к нему относившийся, называл его «надлом­ленной скрипкой Страдивариуса». Но определяющим для его дальнейшего развития все же был не этот над­лом, а то положение, которое ему пришлось волею су­деб занять внутри Боевой Организации.

С нравственным законом Канта в душе человек мог пойти на убийство другого, — и за жизнь этого Дру­гого отдать свою собственную. Именно потому то луч­шие из террористов-интеллигентов, как говорят документы, в своих интимных переживаниях больше ду­мали о том, как они умрут, — чем о том, как они убьют другого. Последнее с точки зрения их настро­ений было тяжелою необходимостью; первое — радостным подвигом. Пойти на этот подвиг, — если бы это оказалось нужным, — в свое время смог бы и Са­винков: его поведение во время ареста в Севастополе не оставляет никаких сомнений на этот счет. Его {229} несчастьем было то, что ему пришлось выполнять иные функции...

В терроре кроме террориста-исполнителя необходи­мо должен существовать террорист-организатор, — тот, кто расчищает дорогу для первого, кто подготов­ляет возможность его выступления. По ряду причин Савинков стал именно таким террористом-организато­ром. Не следует думать, что он сам ничем при этом не рисковал. Риск терориста-организатора был очень велик, и каждый раз, когда Савинкова провожали на какое-нибудь «дело», его близкие прощались с ним, как с обреченным: шансов погибнуть у него всегда бы­ло больше, чем шансов вернуться невредимым. Но он был очень ловким, талантливым конспиратором и умел выкручиваться из самых трудных положений, — умел спасаться от ареста тогда, когда на его месте девять из десяти его товарищей по Боевой Организации спастись не могли бы. Во многом именно этим своим талантам конспиратора он и был обязан тем, что ему, а не кому- либо другому товарищи поручили функции террори­ста-организатора... Все это — несомненно, но с точки зрения результата эго значения не имеет. А ре­зультатом было то, что ближайшие друзья Савинкова шли на гибель и отдавали свои жизни, а он оставался жить... и продолжал провожать на гибель других.

Хотел он этого или не хотел, но в положении Са­винкова каждый обязательно должен был начать ду­мать не о том, как он умрет, а о том, как он убьет, — даже вернее о том, как он сорганизует убийство. Не­зависимо от воли человека, в таких условиях должны были создаваться совсем иные настроения, чем те, ко­торые двигали Сазоновым, Каляевым и др., — на­строения профессионального «охотника за черепами», настроения «мастера красного цеха», — если употре­блять меткие выражения, которые введены в литератур­ный обиход самим же Савинковым. Террор для него все больше и больше становился самоцелью.

В. М. Зензинов рассказывает в своих воспомина­ниях, как он вместе с А. Р. Гоцем в начале 1906 г. {230} вели спор с Савинковым относительно движущих моти­вов их личного поведения. Зензинов и Гоц, — оба прошли курс учения в немецких университетах, были кантианцами по своему философскому мировоззрению и нравственный закон Канта клали в основу своих тер­рористических выводов. «С удивлением, с недоумени­ем, — пишет Зензинов, — мы услышали от Савинко­ва, что его категорическим императивом является воля Боевой Организации. Напрасно мы ему доказывали, что воля более или менее случайных лиц не может сде­латься для человеческого сознания нравственным за­коном, — что с философской точки зрения это безгра­мотно, а с моральной — ужасно. Савинков стоял на своем. Интересы Боевой Организации и той терро­ристической деятельности, которую она ведет, стояли для него выше, чем все остальное.

На этой почве вырастали и все конкретные выво­ды. Вся партия распадалась на две части: на членов Боевой Организации и на всех прочих. Первые, — ближайшие товарищи по борьбе, — должны были составлять одно тесное неразрывное целое, братский со­юз на жизнь и на смерть. Вторые, — существа низше­го порядка, — имели право только восторгаться пер­выми, помогать им, но ни в коем случае не предъяв­лять своих требований, не критиковать их действий. Всякая критика Боевой Организации, исходящая от не боевиков, объявлялась оскорблением для «чести» Боевой Организации, и против этой критики все бо­евики должны выступать сплоченным строем и со всею решительностью. Понятие о «чести» у революционера Савинкова было чисто офицерское, — и оно входило важным составным элементом в ту психологию «революционных кавалергардов», которую воспитывал Азеф внутри Боевой Организации и которая наиболее яркое свое выражение получила как раз в настроениях Са­винкова.

При подобных настроениях Савинкова Азефу не составило труда превратить его в свое послушное {231} ору­дие и в деле проведения в жизнь «большого плана» Азефа-Герасимова-Столыпина.

В ряды Боевой Организации Савинков вернулся, конечно, не без чувства горечи, вызванного ее бездействием в эти критические дни: эти ощущения тогда были общи для всех. Он тоже искал объяснения ее неудачам, — и естественно, прежде всего, прислуши­вался к рассказам Азефа, на которого привык смотреть снизу вверх. Азеф давал свои объяснения. Он гово­рил и о неудовлетворительности старых методов рабо­ты Боевой Организации, и об улучшениях, которые введены в дело полицейской охраны министров и кото­рые не позволяют боевикам подойти близко к послед­ним, — короче, обо всем том, что было намечено по планам Азефа-Герасимова. Но в то же время он играл и на специфических настроениях Савинкова, на его понимании «чести» Боевой Организации, на его раздражении против «штатских» членов Центрального Комитета, которые осмеливаются непочтительно гово­рить о боевиках. Критические замечания, которые тот или иной из членов Центрального Комитета осмелился сделать в частных разговорах относительно деятель­ности Боевой Организации, в его рассказах превраща­лись в систематическое дискредитирование этими чле­нами Центрального Комитета руководителей Боевой Организации, во внесение деморализации в сре­ду членов последней. Отдельные указания, кото­рые срывались с уст партийных кассиров в ответ на все более и более возроставшие требования Азефа (действуя согласно разработанному им с Герасимовым плану, Азеф в это время так раздул финансовые тре­бования Боевой Организации, что даже привыкшие к большим расходам последней партийные кассиры нача­ли кряхтеть), — выростали в систематическое притес­нение Боевой Организации и в отказы в средствах на ее необходимые расходы.

Савинков прежде всего уцепился за последние части этих рассказов и ринулся в бой против Цен­трального Комитета.

{232} Собрание последнего, на котором был поставлен вопрос с работе Боевой Организации и о претензиях последней против Центрального Комитета, состоялось в сентябре 1906 г. в Финляндии (на Иматре). На этом собрании присутствовали члены Централь­ного Комитета, — Крафт, Натансон, Панкратов, Слетов, Чернов и Азеф, — и в качестве представителя Боевой Организации