Две кражи в праздничный день

 

Когда ещё в советские времена знаменитый французский киноактёр Д. приехал в Москву, восторженная публика забросала его цветами. А он ответил на гостеприимство так: вывез на Запад и устроил там выставку советского нижнего белья, и над этими уродливыми изделиями самой передовой в мире социалистической промышленности дружно потешалась вся Европа. Более того, француз выдал всем нашу тайну: СССР – родина барсеток. Это потом в Европе изобрели нательные кошельки-барсетки. А началось у нас всё с того, что в пору повального воровства, когда на улицах бритвой резали сумки, извлекая из них кошельки, население приспособилось хранить деньги в нашитых на бельё потайных карманах.

За державу было обидно. И ещё в школе я дала себе страшную клятву – пусть меня лучше тысячу раз обворуют, но я не буду униженно прятать деньги на теле. Не хочу жить, подчиняясь животному страху! Клятва была, конечно, наивной, но страх, действительно, исчез, и за всю мою жизнь меня ни разу не обокрали.

Впрочем, однажды это всё-таки случилось. 15 сентября, на праздник иконы Калужской Божией Матери, меня дважды обокрали. Сначала в храме украли кошелёк. А когда после литургии вернулась домой, то услышала, как на огороде кричит моя соседка Клава:

– Караул! Украли!

Клава плохо слышит, почти глухая, а потому не разговаривает, а кричит. Повод же для крика был такой: оказывается, ночью с моего огорода похитили 30 кочанов капусты. Ну и что? Да у меня этой капусты целое поле – кочанов двести или больше, не знаю. Это Клава знает, сколько у меня капусты, кур и цыплят. Клава считает меня непрактичной, а потому усиленно опекает. Приносит, например, пузырёк зелёнки и говорит:

– Давай твоих кур зелёнкой пометим.

– Это зачем?

– Чтоб не украли. Вон Пахомовна твоих кур к себе в курятник приманивает. Как докажешь, что куры твои?

– Да не буду я ничего доказывать.

– Простодыра ты! – возмущается Клава и в порядке борьбы с хищениями регулярно пересчитывает моих кур.

Кстати, появлением кур я обязана Клаве. Подарила ей на Пасху платок, а она принесла мне в подарок пятьдесят инкубаторских однодневных цыплят.

– Куда столько? – воспротивилась я.

– Да они ж передохнут, – сказала Клава. – Но некоторые всё-таки выживут.

Цыплята были похожи на цветы. Но вот бегает перед тобой на ножках такой солнечный живой одуванчик, а потом начинает угасать, превращаясь в осклизлый труп. Даже выжившие цыплята были какими-то нежизнеспособными. Выпустишь их погулять на травку и стой рядом – сторожи. Иначе коршун утащит или глупый цыплёнок захлебнётся в луже. А один цыплёнок даже «повесился», запутавшись в мотке шпагата. Намучилась я с этими «подыханцами» и пожаловалась священнику:

– Батюшка, помолитесь, цыплята дохнут.

Он обещал помолиться, а мне велел заказать молебен священномученику Власию Севастийскому, известному особо милостивым отношением к животным и не раз исцелявшему их. А дальше было вот что: уцелевшие цыплята не только выжили и превратились в кур, но, к великому удивлению Клавы, стали дружно выводить уже своих цыплят.

Удивлялась же Клава вот почему: инкубаторские куры генетически дефективны и не склонны высиживать цыплят. У Клавы только одна курица села на яйца, да и то, не досидев, соскочила. А у меня в курятнике на всех гнёздах сидят на яйцах наседки и злобно шипят, не подпуская к себе. Кстати, они и к цыплятам потом никого не подпускали. Растопырят крылья, укрыв своё потомство, и только посмей приблизиться к цыплёнку – долбанут клювом так, что ногу пробьют. Был даже такой случай. В курятник к Клаве забралась ласка. И вот ведь подлая тварь – передушила ради забавы половину кур. Клава очень расстроилась и стала ставить на ночь у курятника капкан.

– Может, и мне капкан поставить? – спрашиваю Клаву.

– Тебе-то зачем? У тебя кокоши. Они ласку клювом забьют.

Так я узнала старинное наименование наседки – кокош. И через это слово стало понятней сказанное о кокоше в Евангелии: «Иерусалиме, Иерусалиме, избивый пророки и камением побивая посланные к тебе, колькраты восхотев собрати чада твоя, якоже кокош гнездо свое под криле» (Лк. 13, 34). А кокоши, действительно, самоотверженны и отважны в защите своего потомства. Бьются кокоши с хищником насмерть. И коршун, таскающий беззащитных инкубаторских цыплят, не смеет приблизиться к кокошу.

Словом, кокоши избавили меня от заботы о цыплятах. Цыплята у них были крепенькие, весёлые и жили, как воробьи, независимой от меня жизнью. Накрошишь цыплятам варёных яиц вместе с запаренной молодой крапивой, а наседкам насыплешь пшеницы – и никаких тебе больше забот. И кокоши сами по себе как-то жили и множились, давали по ведру яиц ежедневно, а через год у меня было уже под сотню кур.

– Может, ты слово особое знаешь? – удивлялась Клава, не ходившая в церковь и не верившая в силу чьих-то молитв.

К сожалению, все мои попытки привести Клаву в церковь не имели успеха, хотя на Пасху она ездила в монастырь святить куличи и ставила свечи к иконам. Но верить она по-своему верила, и об этих особенностях народной веры надо бы рассказать подробней.

Вера у Клавы была такая – Бог есть, но Он далеко от людей, на Небе, а на земле – человек кузнец своего счастья. А ещё она твёрдо верила, что после смерти люди не умирают, они живы у Бога. И с умершими у Клавы была своя связь. Бывало, просыпаешься рано утром, а Клава в слезах сидит на крыльце.

– Что случилось? – спрашиваю.

– Покойные папа и мама приснились. Стоят, как нищие, под окошком и хлебушка просят ради Христа. Вот напекла им ватрушек и булочек. Ты уж, пожалуйста, в церковь снеси.

Именно эта любовь к родне определяла веру Клавы и её представления о добре и зле. Старики, рассуждала она, были люди мудрые и лучше нас знали, что можно, а что нельзя.

О том, что нельзя, расскажу на таком примере. В одной деревне умерла старуха-колдунья. Никакой родни у неё вроде бы не было, но тут приехала из города внучка-студентка. Бегает по деревне и умоляет всех в слезах:

– Ой, помогите схоронить бабушку. Я одна не смогу. Как я одна?

Слёзы тронули людей. Усопшую всей деревней проводили на кладбище, а на поминки никто не пришёл. Вот и сидели мы вдвоём со студенткой за уставленным снедью поминальным столом. Девушка плакала, вспоминая, как её мама бежала из деревни в город, потому что они были здесь для всех прокажёнными и дочь чернокнижницы никто бы замуж не взял. Наготовлено на поминки было немало. Не пропадать же продуктам! Девушка собрала со стола в корзину пироги, вина, закуски и решила раздать их по соседям. Но ни в одном доме ей не открыли дверь. Когда же студентка отдала бутылку водки пастуху Николаю, слывшему последним пропойцей, то этот спившийся человек с подчёркнутым презрением разбил бутылку о камень.

– Придурки отсталые, деревенщина! – закричала тут студентка. – Да в Москве теперь колдуний и магов ценят и большие денежки платят им!

Повезло же, подумалось, городским магам, что они живут не в деревне, где люди брезгуют угощеньем со стола колдуньи, не желая прикасаться к скверне.

Похожий случай был и в нашей деревне. У Пахомовны после отёла захворала корова, и её знакомая-экстрасенс прочитала над коровой по книжке какие-то заклинания. Клава тут же прибежала ко мне и сообщила волнуясь: «Не бери молоко у Пахомовны – заколдованное у неё молоко». Шёл январь – святки. Деревенские коровы ещё только собирались телиться, и молока в деревне пока не было. Молочка хотелось многим, но у Пахомовны его никто не брал.

Однако и Клаве случалось попадаться на удочку современной магии. Хоть и называла она колдунов и экстрасенсов «душегубами», про гороскопы говорила, что это «дурь для дураков», а вот в лунный календарь она поверила настолько, что одно время донимала меня:

– Сегодня по лунному календарю надо сажать огурцы. Почему не сажаешь?

– Потому что оптинский старец Амвросий учил не верить астрологическим лунным календарям.

– Твой Амвросий жил в позапрошлом веке, а сейчас во всём мире прогресс!

С прогрессом, однако, вышла неувязка. Огурцы, посаженные в рекомендованные астрологами сроки, почему-то не желали всходить, пришлось их срочно пересаживать. И Клава в знак протеста порвала газету с лунным календарём.

Претерпев некоторые искушения с прогрессом, Клава ещё твёрже доверилась опыту, выработанному веками народной жизни. Опыт же гласил (цитирую Клаву): «Берегись, огнь поедающий!» Например, быть беде, если впустишь в дом блудницу, ибо блуд – это огнь поедающий. А ещё нельзя иметь дело с «черноротыми», то есть с людьми, привыкшими чертыхаться. И, наконец, огнём поедающим и истребляющим в пожаре дома для Клавы было воровство. Когда у бывшего монастырского рабочего сгорел дом, Клава ни на секунду не поверила объяснениям пожарных, что огонь, мол, занялся из-за неисправной проводки. «При чём здесь проводка? – говорила она. – Он же из монастыря что ни попадя тащил. Вот и настиг его огнь поедающий!»

Словом, незначительное само по себе событие – кража 30 кочанов капусты – стало для Клавы грозным мистическим знаком и даже предчувствием некой беды. И беда, действительно, грянула – начались кражи. Это тем более ошеломило людей, что дома у нас в деревне не запирали, и Клава, уходя в магазин, прислоняла к двери веник, оповещая тем самым односельчан, что её дома нет. И вдруг оказалось, что запирать дома «на веник» нельзя – у пасечника Сафонова, пока он возился с пчёлами, похитили из дома флягу мёда. У Плюскиных украли кур. А у дачников-москвичей выкопали в их отсутствие с огорода всю картошку.

– Раньше, – возмущалась Клава, – вору отрубали руку по самый локоть и никакого воровства в помине не было. А теперь что?

А теперь, видно, настал для матушки-России тот воровской час, когда Руководящие Воры «прихватизировали» за копейки заводы и прииски, похитив их у народа. А воришки попроще стали тащить у соседей картошку и кур.

При Ярославе Мудром за воровство полагалась смертная казнь. А в правилах святителя Григория Неокесарийского о грабителях сказано: «Справедливым признается всех таковых отлучити от Церкви, да не како приидет гнев на весь народ». Святитель Григорий ссылается при этом на книгу Иисуса Навина, где рассказывается о том, как из-за воровства одного человека – Ахана из колена Иудина – гнев Божий пал на весь Израиль, и израильтяне потерпели поражение в битве (Нав. 7). Но разве не то же самое происходит ныне, если воровство разрушает доверие людей друг к другу, а народ, утративший сплочённость, неизбежно обречён на поражение?

Вот и у нас в деревне сосед начал коситься на соседа, а кто-то, не стесняясь, стал возводить напраслину на ближнего. Пчеловод Сафонов подрался с зятем, заподозрив его в хищении мёда. Плюскины винили в краже кур паломников. Подозрительность, как яд, отравляла людей. И Клава решила выследить воров, подвизаясь в роли мисс Марпл.

…Клава азартно шла по следу воров, докладывая мне потом, что следы от протекторов с моего капустного поля ведут прямо к дому Васьки-шофёра, а Васькин отец был точно вор. А ещё подозрительны братья Грачи – нигде не работают, а шикуют в ресторане. На какие денежки, а?

От этих пересудов было так тошно, что однажды я отказалась выслушивать их.

– Я стараюсь, а ей безразлично! – негодовала Клава. – Да ведь с твоей же капусты всё началось!

Кража 30 кочанов капусты была, действительно, первой в череде дальнейших хищений. Но никакая капуста не стоит того, чтобы изучать людей через прицел артиллерийской гаубицы.

«Всю Россию разворовали, а ей хоть бы хны!» – не унималась Клава.

А вот это неправда. За Россию болело сердце. Однако как объяснить Клаве, что дом, построенный на песке, рушится совсем не потому, что его обокрали братья Грачи или олигархи? Как понять, наконец, всем сердцем, что Господь посылает нам скорби прежде всего для вразумления и воспитания души?

Неожиданное вразумление по поводу краж было дано мне месяц спустя. Оказалось, что ещё зимой я украла в храме галоши. То есть пришла в монастырь в валенках без галош, но почему-то забыла об этом и, уходя, надела чьи-то галоши, полагая, что галоши мои. Помню, как после кражи кошелька я возмущённо осуждала святотатцев, ворующих в храме. И вдруг, сгорая от стыда, обнаружила у себя эту лишнюю пару галош и, каясь, вернула их в монастырь. А ещё пришлось каяться по поводу кражи капусты. Но чтобы разобраться в хитросплетениях этой лукавой кражи, надо рассказать сначала о нравах нашей православной общины, существовавшей тогда при монастыре. Вот почему начну с общины.

Это было счастливейшее время нашей жизни, когда мы, новоначальные, решили подвизаться, как древние, полагая живот за други своя. Ничего ещё толком не зная о православии, мы уже знали из опыта самое главное: Бог есть любовь, потому что любовью была пронизана жизнь.

Вспоминается чувство растерянности, когда, купив избу возле монастыря, я обнаружила, что пол здесь сгнил и рушится под ногами, а печь, как Змей Горыныч, отчаянно дымит. Как здесь жить? С чего начинать? А изба вдруг начинает заполняться людьми.

– Хвала Богу! – говорит, входя в дом, серб Николай.

– Слава Христу! – откликаются украинцы-«западенцы».

Ростовчане привозят доски для пола, и белорусский музыкант Саша уже весело стучит молотком, настилая новые полы. Чьи-то руки обмазывают и белят печь, а москвичка-балетмейстер Настенька Софронова шьёт для окон нарядные занавески с ломбрикенами. Работа кипит, и все поют: «Богородице Дево, радуйся…»

Радость переполняла жизнь. И если потом я сажала так много капусты, картошки, моркови, то потому, что выращивалось это для всех. Огородничали мы под присмотром агрономов из Москвы, понимавших, что надо восстанавливать не только храмы, но и утраченную агрокультуру. Ассортимент овощей в деревне был в ту пору предельно убогим. О цветной капусте, например, здесь даже не слыхивали, а картошка была только кормовых сортов – очень крупная и очень невкусная. Варишь-варишь такую картошку, а она не разваривается – осклизлая какая-то и пахнет химией. А настоящая картошка должна «смеяться», то есть быть рассыпчатой и ароматной.

В общем, учёные-агрономы снабжали нас элитными семенами. А возле дома Миши, ныне иеромонаха Марка, была воздвигнута теплица промышленных размеров. Здесь будущий батюшка выращивал рассаду для общины, раздавал её всем желающим и просил об одном: «Только не берите рассаду без меня».

Однажды Миша задержался в командировке, а сроки посадки поджимали. Взяла я из теплицы без спроса 30 штук капусты сорта «Москвич». Ладно, думаю, повинюсь перед Мишей, когда он вернётся домой. Не повинилась, забыла, слукавила. И дал мне Господь епитимью за эту кражу – именно 30 кочанов «Москвича» и похитили осенью. Самое опасное было то, что воровство рассады не осознавалось как воровство, ибо довлела психология: «Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё». И эта «колхозная» психология исподволь разрушала дух братства.

Так вот, о братстве. Иеромонах Василий (Росляков), убиенный на Пасху 1993 года, чтил братство, но отвергал панибратство, говоря, что оно уничтожает любовь. Между тем плоды панибратства множились.

Вот несколько историй из жизни. Поселилась возле монастыря трудолюбивая семья с тремя детьми. Муж строитель, а жена портниха, которую тут же завалили заказами. Одна монахиня, живущая в миру, попросила сшить ей рясу, а другая – подрясник. Платить за работу монахиням было нечем, и они лишь поблагодарили: «Спаси тебя Господи!» Муж тоже увяз в делах братской взаимопомощи, потому что у такой-то сестры протекает крыша, денег еле наскребли на покупку шифера, и строитель работал бесплатно. Так и пошло: все просят – помоги. Отказать в помощи было неловко, а уж тем более требовать плату за труд. В общем, подвизались муж с женою во славу Христа, а через год жена сказала, заплакав: «Уедем отсюда, а то не на что жить».

В дневнике иеромонаха Василия есть запись: «Горе отнимающим плату у наёмника, потому что отнимающий плату то же, что проливающий кровь» (прп. Ефрем Сирин). С этой записью связана такая история. Однажды отец Василий попросил иконописца Павла Бусалаева написать для него икону и сказал, что заплатит ему за работу.

– Как можно, батюшка? – смутился Павел. – Я с вас денег за работу не возьму!

Но отец Василий настоял на своём. А Павел рассказывал потом: «У нас тогда родился ребёнок, и, честно признаться, мы очень нуждались. Мы с женой так обрадовались этому неожиданному заработку, что и не знали, как Бога благодарить». Рассказ о том, что отец Василий считал необходимым заплатить иконописцу за труд, я вычеркнула из рукописи книги «Пасха красная», поверив доводам рецензента, что само упоминание о деньгах принижает идеалы православного братства. Вот так и совершалась та подмена, когда братство с его любовью к человеку вытесняло бесцеремонное панибратство.

И ещё одна история. У нашей общины объявился спонсор-книгоиздатель, заработавший хорошие деньги на «левых» тиражах православных книг. Разрешения у авторов он при этом не спрашивал и за работу им не платил. Но если российские авторы привычны к бесправию, то митрополит Антоний Сурожский хотел даже подать в суд на издателя, издавшего его книгу без спроса и откровенно «пиратским» тиражом. Впрочем, до суда дело не дошло. Его предварил Божий суд. Дом книгоиздателя и склад с «пиратскими» тиражами вдруг полыхнули огнём, и сгорел даже новенький автомобиль, находившийся тогда в другом городе. Вот и не верь после этого утверждениям Клавы, что воровство – это «огнь поедающий».

– А вы заметили, – сказал один монах, – что искушения обычно бывают в праздники, когда особенно сильна благодать?

Для меня таким особо благодатным днём стал праздник иконы Калужской Божией Матери, когда через искушения с кражами вдруг открылись неосознанные прежде грехи. С той поры и вошло в привычку благодарить Господа за искушения и скорби, ибо, как писал преподобный Исаак Сирин, «без попущения искушений невозможно нам познание истины».

 

22 сентября 2009 г.

 

«ИДИ КО МНЕ».Памяти монахини Веры (Барышниковой)

 

Сибирячка Евгения Барышникова приехала в Оптину пустынь едва ли не с грузовиком вещей – чемоданы, баулы, коробки с книгами и вдобавок стиральный бак. С такой поклажей в монастырь не ездят, но в гостинице для паломников Женя радостно заявила:

– Я ведь навсегда в монастырь приехала, даже квартиру в Сибири продала.

– А выгонят отсюда, где будешь жить?

«Выгонят» же означало вот что – после установленного срока проживания монастырь вправе попросить паломников покинуть гостиницу, чтобы освободить место для вновь прибывших богомольцев. Тем не менее многие живут и работают в монастыре годами: иконописцы, трапезники, златошвейки, прачки. И в круг этих присно оптинских трудников, казалось, прочно вписалась трудолюбивая сибирячка.

Словом, она уже долгое время трудилась в монастыре, когда её вдруг сняли со всех послушаний и попросили покинуть гостиницу. Разумеется, продав квартиру в Сибири, Женя надеялась купить жильё возле монастыря. Но цены на дома возле Оптиной пустыни исчислялись в таких немыслимых тысячах долларов, что на сибирские «деревянные» рубли здесь невозможно было хоть что-то купить. Короче, сибирячка оказалась на улице – в прямом смысле слова. Стоит на лужайке возле груды вещей (чемоданы, баулы, гора коробок, а сверху стиральный бак) и в растерянности спрашивает всех:

– Почему меня выгнали? Не понимаю. Разве я плохо работала, а?

Работала Женечка как раз замечательно. Помню, однажды мы вместе укладывали дрова под навес. И пока ты несёшь к навесу охапку дров, Женя уже несколько раз сбегает за дровами, укладывая их в поленницу так быстро и ловко, что одна монахиня даже сказала:

– Женя у нас просто огонь – до чего ж удалая!

Правда, потом эта же монахиня жаловалась на неё:

– Батюшка, уберите от нас Евгению. Одно искушение с ней!

Искушение же заключалось в том, что Евгения имела привычку говорить правду в глаза. В книгах это достойное качество. А в жизни?.. Как раз в ту пору послушание гостиничной несла властная, грубая женщина, продавщица в прошлом. Сколько же натерпелись от неё паломники! Но все молчали, а Женя обличала:

– Ты почему ябедничаешь на всех батюшке – Женя то сказала, сё?

– Я не в осуждение, а в рассуждение, чтоб благочестие соблюсти, – ярилась та, тут же занося Евгению в список паломников, подлежащих выселению из гостиницы.

– Благочестие, как же! – не унималась сибирячка. – Лучше признайся, что не любишь людей. Поди, устала от них в магазине?

– Это правда – устала. Мне всю жизнь «гав», я в ответ «гав», и никто никогда меня не любил.

– Вот и меня в монастыре никто не любит, – вздыхала Евгения.

Кстати, когда позже грубую гостиничную удалили из монастыря, то защищала и утешала рыдающую продавщицу только одна Евгения. Словом, в Сибири жёстко стелют, да мягко спать.

И всё-таки было бы преувеличением сказать, что Евгению недолюбливали в монастыре, но её, действительно, осуждали за постоянные конфликты с батюшкой. Конфликты же были такие. Спросишь, бывало:

– Женя, не знаешь, будет ли батюшка исповедовать на всенощной?

– Не знаю и знать не хочу. У меня с ним кончено всё.

На всенощной же обнаруживалось, что Евгения стоит в очереди на исповедь к батюшке. А не достоявшись, бежит за ним, умоляя:

– Батюшка, возьмите меня на исповедь. У меня такой грех на душе!

А время уже за полночь, и батюшка отвечает:

– Утром придёшь, Евгения.

– Батюшка, да я же ночь не усну. Мне всего на минуточку!

– Кому сказано – завтра.

– Ах, так? Простите, но больше я к вам не подойду.

Утром Евгения, естественно, первой стояла на исповедь и, опустившись на колени, каялась в слезах. Вот так она регулярно «уходила» от батюшки и горевала, утверждая:

– Я думала, монастырь – это любовь, а здесь даже от батюшки сочувствия не дождёшься!

Батюшка у нас строгий – и прогнать может. Но тут он говорил, пряча улыбку:

– Евгения, я же не виноват, что тебе достался такой духовный отец. Ты уж потерпи меня как-нибудь, а?

– Да как она смеет так относиться к батюшке! – возмущались особо благочестивые сёстры.

А батюшка однажды сказал с горечью, что среди множества исповедующихся у него людей истинно можно по пальцам перечесть духовных чад. Евгения же была действительно духовным чадом батюшки, и он спрашивал с неё строже, чем с других. А с особо благочестивых что спрашивать? Там всё гладко – и грехов особенных нет, и духовного роста нет. Нет той особой духовной жажды, какая была у мятежной Евгении.

В Евгении чувствовался этот потаённый огонь и даже нетерпеливость в стремлении к Богу. Словом, тут шла такая духовная брань, что однажды, не выдержав, она пожаловалась на свои скорби прозорливой старице Сепфоре.

– Только не отходи никуда от Оптиной, – сказала ей схимонахиня Сепфора, – а Божья Матерь тебя Сама до конца доведёт.

И Евгения приготовилась всё терпеть и смиряться, как её вдруг выселили из гостиницы под весьма недружелюбный комментарий.

– Мнози раны грешному, – изрекла одна особо благочестивая сестра, поясняя для окружающих, что Евгения воистину достойна изгнания из святой обители за столь беспардонное отношение к батюшке.

– Женька просто дура, – уточнила другая. – Только по глупости можно квартиру продать, чтобы потом бомжевать!

Но особо усердствовали двое взрослых сыновей Евгении, тут же примчавшихся в монастырь на машине, чтобы увезти из Оптиной мать. Сыновья у Евгении достойные люди, один даже депутат Думы. Но они с такой яростью отрицали Бога, что было тягостно слушать их.

Сыновья теперь торжествовали – чего, мол, хорошего в монастыре, если их любимая мама трудилась здесь не щадя сил, а её вышвырнули вон, как кутёнка? Монастырь они ненавидели, а к маме относились с такой нежностью, что теперь по-детски спорили из-за неё:

– Маму я заберу к себе. Она меня больше любит!

– Нет, я заберу. Мам, умоляю, поедем ко мне?

Евгения плакала, не отвечая. Вещи уже погрузили в машину, когда она вдруг сказала решительно:

– Никуда я из Оптиной не уеду. Хоть под кустом, а останусь здесь.

– Как под кустом? – рассердились сыновья.

А Женя, уже улыбаясь сквозь слёзы, крестилась на купола Оптиной, говоря:

– Прости, Божья Матерь, моё малодушие. Да разве Ты, Пречистая, оставишь меня?

И Пречистая не оставила. К Евгении тут же подошёл местный житель и предложил ей купить у него квартиру, расположенную сразу за стеной монастыря, и при этом за те малые деньги, какие были у Жени. Таких смешных цен на жильё в природе уже не было. Более того, хозяин оставил Жене бесплатно всю мебель, холодильник, посуду, полный погреб картошки, моркови, а в квартире был сделан ремонт. Происходило некое чудо, и даже сыновья понимали, что тут не просто квартира, но дар Свыше, и такой несомненный дар!

Как же чудесно устроено всё у Господа! Оказалось, что никакого изгнания из монастыря не было – надо было всего лишь погрузить вещи в машину, чтобы сразу перевезти их в благоустроенный дом. Под окнами новой квартиры был небольшой огород и сад. И сыновья бросились осматривать его, восклицая при виде находок:

– Мам, тут малины спелой полно, а ещё есть смородина и крыжовник. Давай посадим побольше клубники, а мы на клубнику приедем к тебе?

Вскоре сыновья уже охотно навещали мать, радуясь этому клочку земли, где так интересно что-то сажать. Иногда из любопытства они заглядывали в храм, потом стали задерживаться здесь, чувствуя необъяснимую на словах благодать. Так начался их путь к Богу.

Мне очень понравилась новая квартира Жени. Это была бывшая монастырская келья с высокими сводчатыми потолками, где, кажется, всё ещё чувствовался дух прежних монахов-молитвенников.

– Ремонт надо делать, – вздохнула Женя.

– Зачем ремонт? – удивилась я. – Смотри, как чистенько всё побелено.

– Это – чистенько? Да кто так белит? Завтра же перебелю потолки.

Переубеждать Женю было бесполезно – это я знаю по своей сибирской родне. Вымоешь дом перед их приездом, а они начинают тут же перемывать.

– У меня порядок такой, – объясняла двоюродная сестрица, – проведу ладонью по половицам, и если налипнет какая соринка, тут же заново вымою пол. Это ж легко и одно удовольствие!

Словом, Женя была из той сибирской породы, где побелить потолки – одно удовольствие. Но побелить не получилось. Потолки в келье под пять метров – не достать со стремянки. Женя поставила стремянку на стол, а та пошатнулась. Евгения упала и расшиблась так сильно, что потом долго ходила с забинтованной головой.

После этого случая Женя отстранилась от всех и будто ушла в затвор. Сёстры даже обижались – напрашиваются к ней в гости на чай, а Женя: некогда мне чаи распивать, Псалтирь опять не дочитала.

Она жила взахлёб, торопясь. На рассвете бежала на полунощницу, не пропуская ни одной службы и отводя лишь краткое время на сон. А через год она стала слабеть. Убирается в храме, чистит подсвечники и вдруг в изнеможении присядет на скамью.

– Женя, тебе плохо? – спрашивали её.

– Хорошо мне! – отвечала она сердито и тут же с горячностью принималась за работу.

Так и работала Женечка в монастыре почти до самой смерти, пока её на «скорой» не увезли в больницу. Приговор врачей ошеломил всех – рак в последней стадии, печень уже разложилась, и началась предсмертная водянка. Некоторое время её держали в больнице, мучая бесполезными уже уколами и обольщая пустыми надеждами. Словом, шло то обычное лицедейство перед лицом смерти, когда врачи яснее ясного понимают – никакое лечение уже не поможет, и можно оказать человеку лишь последнюю милость, дав ему умереть дома, а не в казённых стенах. И батюшка увёз Евгению из больницы домой.

Сыновей немедленно известили телеграммой. Но когда они спешно приехали к матери, в келье уже шёл монашеский постриг. У сыновей, как они признавались потом, волосы дыбом встали – умирала их земная мать Евгения, но рождалась монахиня Вера.

Всего четырнадцать дней прожила на земле монахиня Вера. В келью к ней пускали теперь только по благословению батюшки, хотя многие стояли тогда под дверьми, предлагая новейшие лекарства, фрукты и помощь.

– Да что вы ходите к ней толпами? – говорил батюшка. – Дайте, наконец, человеку покой.

Меня тоже не пустили в келью, а повидались мы с монахиней Верой так. В келье мыли полы, и меня попросили посидеть с матерью Верой на лавочке у дома. В монашеском облачении я увидела её впервые и поразилась преображению: лицо её сияло такой неземной радостью, что источало, казалось, свет. Мы обнялись. «Прости меня, мать Вера». – «Это ты меня, родная, прости». Обнимались, понимая – прощаемся, и мать Вера сказала:

– Я ведь знаю – скоро умру, но я почему-то такая счастливая. Какой у меня батюшка! И как меня все любят. Откуда, скажи мне, столько любви?

Происходило нечто необъяснимое, и я попросила:

– Мать Вера, расскажи о себе.

– Жизнь у меня была тяжёлая. Росла сиротой, горькая доля. А-а, грех роптать. Слава Богу за всё!

Не желая роптать, мать Вера многое недоговаривала. И я знаю о ней лишь то, что она рано лишилась мужа и осталась с маленькими детьми на руках. Жить было негде, ждать помощи не от кого. И тогда она пошла путём тех отважных сибирячек, что уезжают на Крайний Север, где добывают нефть или газ. Зимой там морозы под пятьдесят градусов – птицы падают на лету, а в пургу можно заблудиться около дома. Но на Севере платят «северные», а на газовом месторождении, где работала Женя, хорошо доплачивали за вредность. Добытчики газа, бывало, пели частушку: «Химия, химия, вся мордёха синяя!» Но молодая мать дорожила этой вредной химией, позволяющей сытно кормить сыновей. Всю жизнь она, как марафонец, бежала к цели – получить квартиру, поставить на ноги детей. Бога она никогда не отрицала, а только не знала Его. И временами наваливалась такая тоска, что однажды она уснула в слезах и во сне увидела Божию Матерь – такой, как Её изображают на иконе «Спорительница хлебов». Женя даже проснулась от счастья, услышав голос Божьей Матери:

– Иди ко Мне.

– Иду, иду! – воскликнула Женя, сама не зная, куда идти.

Но сон был для неё таким откровением, что Женя тут же взяла отпуск и поехала в Москву, чтобы отыскать здесь приснившуюся ей, как она считала, «картину». Обошла все музеи и допытывалась у экскурсоводов: может, кто видел такую картину?

– Возможно, вы ищите «Мадонну» Рафаэля? – спрашивали её. – Там тоже Дева парит в облаках.

– Нет, там внизу пшеничное поле и снопы стоят.

Годами она расспрашивала людей и искала свою «картину», став за это время верующим православным человеком. Однажды во время отпуска Женя гостила у подруги в Калуге, и подруга предложила ей съездить вместе в Оптину пустынь.

Когда Евгения увидела в монастыре икону «Спорительница хлебов», она обомлела – это была её «картина», и голос Божьей Матери по-прежнему звал: «Иди ко Мне!» «Иду!» – откликнулась она с горячностью и, продав квартиру, тут же приехала в монастырь.

…Доцветали последние осенние хризантемы, а мы с монахиней Верой сидели на лавочке, перебирая в памяти подробности её жизни.

– А помнишь, как ты белила потолок и упала?

– Да, расшиблась, казалось, насмерть. Лежу в крови на полу, не могу подняться. И только молю и прошу Божью Матерь, чтобы хоть кто-то пришёл на помощь. Тут входят в келью трое наших новомучеников – иеромонах Василий, инок Трофим, инок Ферапонт. Подняли меня и говорят…

– Что?

Но мать Вера лишь молча покачала головой, не решаясь говорить о сокровенном.

– А знаешь, – вспомнилось мне, – что они приходили к схимонахине Сепфоре за пять дней до её смерти? «Отец Василий, улыбаясь, в дверях стоит, – рассказывала она, – а отец Трофим и отец Ферапонт целуют меня, кто в носик, кто в лобик».

По монашескому обычаю на погребении лицо старицы Сепфоры было закрыто наличником, и, прощаясь, её целовали «кто в носик, кто в лобик».

– Да, я знаю, – сказала мать Вера, – они являются и помогают людям.

– И тебе помогают?

– Очень!

Она снова замолчала, вглядываясь в отрешённом спокойствии в ту неведомую даль, куда нет входа живым. «Мы ищем покоя в мнимом покое, – писал преподобный Нектарий Оптинский, – а оный обретается в кресте».

И всё-таки это был тяжёлый крест. Святые отцы говорят, что рак – болезнь спасительная и многих привела в Царствие Небесное. Но чем ближе спасение, тем яростней брань. Враг старается озлобить, внушая хульные помыслы. И помню, как в онкологической больнице кричал мужчина: «Доктор, яду! Повешусь!»

Медсестра, дежурившая у постели умирающей Веры, рассказывала потом, что боли были невыносимые, никакие лекарства не помогали. Но ни единой жалобы или словечка ропота она от монахини не слышала. Губы закусывала от боли, да. А ещё шептала молитву: «Достойное по делом моим приемлю, помяни мя, Господи, во Царствии Твоём».

Батюшка исповедовал и причащал мать Веру ежедневно. А потом причащать стало невозможно – Вера не могла уже проглотить даже несколько капель воды. Однажды, измученная, она попросила:

– Отец, утешь!

– Мы монахи, мать Вера, – ответил батюшка, – и недостойны утешения.

И они снова рубились в два меча в той незримой духовной брани, где особо злобствует враг.

За несколько дней до смерти мать Вера взмолилась:

– Отец, изнемогаю. Благослови в путь!

– Подождём до воскресенья, мать Вера, – сказал, помолившись, батюшка.

В воскресенье был день Ангела батюшки и общий праздник для его духовных чад, дружно причастившихся в тот день. Мать Вера тоже вдруг беспрепятственно причастилась у себя дома, и батюшка трижды осенил её напрестольным крестом, благословляя в путь. После причастия боль исчезла и душа обрела покой.

После литургии мы поздравляли батюшку и пели «Многая лета». А у меня вдруг заныло сердце:

– Батюшка, благословите сходить к матери Вере.

– Сходи.

И дано мне было увидеть воистину блаженную кончину монахини Веры. Посмотрела она, улыбаясь, на икону «Спорительница хлебов», сложила руки на груди, как для причастия, и вздохнула в последний раз.

– Я мёртвых боюсь, потрогай её, – прошептала монахиня, дежурившая в её келье. – Не пойму, она уснула или…

А душа присно блаженной монахини Веры уже молнией летела в Небеса, минуя мытарства по благодати Христа и соединившись с Ним в Таинстве причастия. Это дар – умереть, причастившись, и в особо праздничный день. Известили батюшку:

– Мать Вера отошла. Что делать?

– Читайте Псалтирь. Я сейчас подойду.

Говорят, на лица усопших монахов нельзя смотреть. Но пока переоблачали монахиню Веру, я всё глядела и не могла наглядеться на её прекрасное светоносное лицо. На монахиню надели клобук – шлем духовный, в руках чётки – меч разящий, и становилось ясно без слов – это воин, одержавший победу в бою. Было такое ликующее чувство – победа! – что я даже сказала:

– Батюшка, мне бы такую кончину.

– Такую кончину ещё надо заслужить, – ответил батюшка, прощаясь в слезах со своей мятежной, любимой и вынянченной духовной дочерью.

Преставилась монахиня Вера (Барышникова) 11 октября 1998 года и была погребена на монашеском кладбище в Шамордино. Крест на её могиле осеняет икона «Спорительница хлебов».

Во время болезни мать Вера часто смотрела в окно и молилась, перебирая чётки. В феврале 2000 года напротив её окон, на хозяйственном дворе монастыря был освящён новый храм в честь иконы Божией Матери «Спорительница хлебов». История возникновения этого храма довольно необычна. Однажды после всенощной в честь иконы Божией Матери «Спорительница хлебов» несколько монахинь шли на хоздвор. Было темно, моросил дождичек. И вдруг монахини замерли, поражённые сиянием над хоздвором. А в этом сиянии, источая лучи света, восседала на облаках Божия Матерь с воздетыми в молитве руками. Это была ожившая и уже в полнеба икона «Спорительница хлебов». Монахини хотели пасть на колени, но под ногами были лужи. И они лишь кланялись до земли, восклицая: «Царица Небесная!», «Матерь Божья Пречистая!» А монахиня Екатерина сказала в духовной радости: «Божья Матерь пришла! И запомните, сёстры, будет на этом месте Её храм». Видение продолжалось минут десять при немалом стечении народа, а иконописец монахиня Мария зарисовала его.

По традиции <