IV. О воспоминаниях детства и прикрывающих воспоминаниях

 

В другой статье, опубликованной в «Ежемесячнике психиатрии и неврологии» за 1899 г. я имел возможность проследить тенденциозность наших воспоминаний в совершенно неожиданной сфере. Я исходил из того поразительного факта, что в самых ранних воспоминаниях детства обыкновенно сохраняются безразличные и второстепенные вещи, в то время как важные, богатые аффектами впечатления того времени не оставляют (не всегда, конечно, но очень часто!) в памяти взрослых никакого следа. Так как известно, что память производит определенный выбор среди тех впечатлений, которые в нее поступают, то следовало бы предположить, что этот выбор следует в детском возрасте совершенно иным принципам, нежели в пору интеллектуальной зрелости.

Однако тщательное исследование показывает, что такое предположение является излишним. Безразличные воспоминания детства обязаны своим существованием известному сдвиганию: они замещают при репродукции другие, действительно верные, впечатления, воспоминания о которых можно развить из них путем психического анализа, но которые не могут быть воспроизведены непосредственно из-за сопротивления, которое они встречают. Так как они обязаны своим сохранением не своему собственному содержанию, а ассоциативной связи этого содержания с другими, вытесненными, то их можно с полным основанием назвать прикрывающими воспоминаниями ^[19].

В указанной статье я только наметил, но отнюдь не исчерпал всего разнообразия отношений и значений этих прикрывающих воспоминаний. В одном подробно проанализированном там примере я показал и подчеркнул обыкновенный характер временных отношений между прикрывающим воспоминанием и прикрытым содержанием. Дело в том, что содержание прикрывающего воспоминания относилось там к самому раннему детству, в то время как те интеллектуальные переживания, которые данное воспоминание заступало в памяти и которые остались почти всецело неосознанными, имели место в более позднее время. Я назвал этот вид сдвигания возвратным. Быть может, еще чаще наблюдается обратное отношение, когда в памяти закрепляется в качестве прикрытия какое-либо безразличное впечатление недавнего времени, причем этим свойством оно обязано лишь своей связи с какимлибо прежним переживанием, не способным из-за противодействия быть воспроизведенным непосредственно. Такие прикрывающие воспоминания я назвал бы предваряющими. То существенное, что тревожит память, лежит здесь по времени позади прикрывающего воспоминания. Наконец, возможен – и встречается на деле – третий случай, когда прикрывающее воспоминание связано с прикрытым им впечатлением не только по своему содержанию, но и в силу смежности во времени, – это будут воспоминания примыкающие.

«Всякое приспособление есть частичная смерть, исчезновение частички индивидуальности»

Как велика та часть нашего запаса воспоминаний, которая относится к категории прикрывающих воспоминаний, и какую роль они играют во всякого рода невротических интеллектуальных процессах, – это проблемы, в рассмотрение которых я не вдавался там, не буду вдаваться и здесь. Мне важно только подчеркнуть, что забывание собственных имен с ошибочными припоминаниями и образование прикрывающих воспоминаний – процессы однородные.

На первый взгляд, различия между этими двумя феноменами несравненно больше бросаются в глаза, нежели сходства. Там дело идет о собственных именах, здесь – о реальных впечатлениях, о чем-то пережитом в действительности или мысленно; в первом случае память явно отказывается служить, здесь же – совершает кажущуюся нам странной работу; там – минутное расстройство (ибо забытое нами только что имя могло воспроизводиться нами до того сотни раз правильно и завтра будет воспроизводиться вновь), здесь – длительное, беспрерывное состояние, ибо безразличные воспоминания детства, по-видимому, способны сопутствовать нам на протяжении долгого периода жизни. Загадки, стоящие перед нами в обоих этих случаях, по-видимому, совершенно различны. Там нашу научную любознательность возбуждает забвение, здесь – сохранение в памяти. Более глубокое исследование показывает, однако, что несмотря на различие психического материала и разницу в длительности явления, точки схождения все же преобладают. И здесь, и там речь идет о дефекте в ходе припоминания; воспроизводится не то, что должно быть воспроизведено, а нечто иное, замещающее его. В случае забывания имен тоже имеется налицо известное действие памяти в форме подставных имен. Феномен прикрывающих воспоминаний в свою очередь тоже основывается на забывании других, существенных впечатлений. В обоих случаях некоторое интеллектуальное ощущение дает нам знать о вмешательстве некоего препятствия, но только это происходит в иной форме. При забывании имен мы знаем, что подставные имена неверны; при прикрывающих воспоминаниях мы удивляемся тому, что они вообще у нас еще сохранились. И если затем психологический анализ показывает, что в обоих случаях замещающие образования сложились одинаковым образом – путем перемещения по звеньям какой-либо поверхностной ассоциации, – то именно различия в материале, в длительности и в центрировании обоих феноменов заставляют нас в еще большей степени ожидать, что мы нашли нечто существенно важное и имеющее общее значение. Это общее положение гласило бы, что приостановка и дефектный ход репродуцирующей функции указывают нам гораздо чаще, нежели мы предполагаем, на вмешательство пристрастного фактора, на тенденцию, благоприятствующую одному воспоминанию и стремящуюся поставить преграду для другого.

Вопрос о воспоминаниях детства представляется мне настолько важным и интересным, что я хотел бы посвятить ему несколько замечаний, которые поведут нас за пределы сказанного выше.

Как далеко вглубь детства простираются наши воспоминания? Мне известно несколько исследований по этому вопросу, в том числе работы V. и C. Henri (1897) и Potwin’а (1901). Из них видно существование значительных индивидуальных различий. Некоторые из подвергавшихся наблюдениям относят свои первые воспоминания к шестому месяцу жизни, в то время как другие ничего не помнят из своей жизни до конца шестого и даже восьмого года. С чем же связаны эти различия в воспоминаниях детства, и какое значение они имеют? Очевидно, что для решения этого вопроса мало добыть соответствующий материал при собеседовании; необходима его обработка, в которой должно участвовать то лицо, от коего эти данные исходят.

На мой взгляд, мы слишком равнодушно относимся к фактам младенческой амнезии – утрате воспоминаний о первых годах нашей жизни, – и вследствие этого проходим мимо своеобразной загадки.

Мы забываем о том, какого высокого уровня интеллектуального развития достигает ребенок уже на четвертом году жизни, на какие сложные эмоции он способен. Мы должны были бы поразиться, как мало из этих душевных событий сохраняется обычно в памяти в позднейшие годы; тем более, что мы имеем все основания предполагать, что эти забытые переживания детства отнюдь не проскользнули бесследно в развитии данного лица; напротив, они оказали влияние, оставшееся решающим на все времена. И вот, несмотря на это несравненное влияние они забываются! Это свидетельствует о совершенно своеобразных условиях припоминания (в смысле сознательной репродукции), до сих пор ускользавших от нашего познания. Весьма возможно, что именно позабывание детских переживаний и даст нам ключ к пониманию тех амнезий, которые, как показывают новейшие данные, лежат в основе образования всех невротических симптомов.

Среди сохранившихся воспоминаний детства некоторые представляются нам вполне понятными, другие – непонятными или странными. Нетрудно исправить некоторые ошибки по отношению к этим обоим видам. Подвергнув уцелевшие воспоминания какого-либо лица аналитическому испытанию, нетрудно установить, что поручиться за их правильность невозможно. Некоторые воспоминания искажены, неполны либо передвинуты во времени или в пространстве. Сообщения опрашиваемых лиц о том, например, что их первые воспоминания относятся, скажем, ко второму году жизни, явно недостоверны. Скоро удастся найти те мотивы, которые объясняют нам искажение и сдвигание пережитого и которые вместе с тем доказывают, что причиной этих ошибок является не простая погрешность памяти. Могучие силы позднейшей жизни оказали свое воздействие на способность припоминать переживания детства, – вероятно, те же силы, благодаря которым мы вообще так чужды пониманию этих детских лет.

Процесс припоминания у взрослых оперирует, как известно, различного рода психическим материалом. Одни вспоминают в форме зрительных образов, – их воспоминания носят зрительный характер; другие способны воспроизвести в памяти разве лишь самые скудные очертания пережитого. По терминологии Шарко^[20] их называют аудиалы и кинестетики в противоположность упомянутым выше визуалам. Во сне эти различия исчезают, – сны снятся нам всем преимущественно в форме зрительных образов. Но то же самое происходит и по отношению к воспоминаниям детства: они носят пластический зрительный характер даже у тех людей, чьи позднейшие воспоминания лишены зрительного элемента. Зрительное воспоминание сохраняет, таким образом, тип воспоминания младенческого. У меня лично единственные зрительные воспоминания – это воспоминания самого раннего детства: прямо-таки пластически выпуклые сцены, сравнимые лишь с театральными представлениями. В этих сценах из детских лет, верны ли они, или искажены, обычно и сам фигурируешь со своим детским обликом и платьем. Это обстоятельство представляется весьма странным; взрослые люди со зрительной памятью не видят самих себя в воспоминаниях о позднейших событиях^[21]. Предположение, что ребенок, переживая что-либо, сосредоточивает внимание на себе и не направляет его исключительно на внешние впечатления, шло бы вразрез со всем тем, что мы знаем на этот счет.

Таким образом, самые различные соображения заставляют нас предполагать, что так называемые ранние детские воспоминания представляют собой не настоящий след давнишних впечатлений, а его позднейшую обработку, произошедшую в результате воздействия различных психических сил более позднего времени. Детские воспоминания индивидов, как общее правило, представляют собой прикрывающие воспоминания и имеют при этом замечательную аналогию с воспоминаниями детства народов, закрепленными в сказаниях и мифах.

Кто подвергал исследованию по методу психического анализа целый ряд лиц, тот накапливал в результате этой работы богатый запас примеров прикрывающих воспоминаний всякого рода. Однако сообщение этих примеров в высшей степени затрудняется указанным выше характером отношений, существующих между воспоминаниями детства и позднейшей жизнью. Чтобы уяснить значение того или иного воспоминания детства в качестве прикрывающего воспоминания, нужно было бы нередко изобразить вею позднейшую жизнь данного лица. Лишь редко бывает возможно, как в следующем прекрасном примере, выделить из общей связи одно отдельное воспоминание.

Молодой человек 24 лет сохранил следующий образ из пятого года своей жизни. Он сидит в саду дачного дома на своем стульчике рядом с теткой, старающейся научить его распознавать буквы.

Различие между m и n не дается ему, и он просит тетку объяснить ему, чем отличаются эти буквы одна от другой. Тетка обращает его внимание на то, что буква m имеет на один элемент больше, чем n: у нее есть дополнительная третья черточка. Не было никакого основания сомневаться в достоверности этого воспоминания; но свое значение оно приобрело лишь впоследствии, когда обнаружилось, что оно способно взять на себя символическое представительство иного рода любознательности мальчика. Ибо, подобно тому, как ему тогда хотелось узнать разницу между буквами m и n, так впоследствии он старался узнать разницу между мальчиком и девочкой. Наверно, он согласился бы, чтобы его учительницей была именно эта тетка. И он действительно нашел, что разница несколько аналогична: у мальчика тоже на одну часть больше, чем у девочки. К тому времени, когда он узнал это, у него и пробудилось воспоминание о соответствующем детском вопросе.

На одном только примере я хотел бы показать, какой смысл благодаря аналогичной обработке может получить детское воспоминание, до того не имевшее, казалось бы, никакого смысла. Когда я на 43 году жизни начал уделять внимание остаткам воспоминаний моего детства, мне вспомнилась сцена, которая давно уже (мне казалась – с самых ранних лет) время от времени приходила мне в голову и которую на основании достаточных признаков следовало бы относить к исходу третьего года моей жизни. Мне виделось, как я стою, плача и требуя чего-то, перед ящиком, дверцу которого держал открытой мой старший (на 20 лет) сводный брат; затем, вдруг, вошла в комнату моя мать, красивая, стройная, как бы возвращаясь с улицы.

Этими словами я выразил виденную мною пластическую сцену, о которой я больше ничего не мог бы сказать. Собирался ли брат открыть или закрыть ящик (когда я первый раз сформулировал это воспоминание, я употребил слово «шкаф»), почему я при этом плакал, какое отношение имел к этому приход матери, – все это было для меня темно. Я склонен был объяснить эту сцену тем, что старший брат чем-нибудь дразнил меня, и это было прервано приходом матери.

«Голос интеллекта тих, но он не устает повторять – и слушатели находятся»

Такие недоразумения в сохранившейся в памяти сцене из детства не редки: помнишь ситуацию, но в ней нет надлежащего центра; не знаешь, на какой из ее элементов должно пасть психическое ударение. Аналитический разбор вскрыл предо мной совершенно неожиданный смысл картины. Я не находил матери, ощутил подозрение, что она заперта в этом ящике или шкафу, и потому потребовал от брата, чтобы он открыл ого. Когда он это сделал и я убедился, что матери в ящике нет, я начал кричать. Это тот момент, который закреплен в воспоминании и за которым последовало успокоившее мою тревогу или тоску появление матери. Но каким образом пришла ребенку мысль искать мать в ящике? Снившиеся мне в то же время сны смутно напоминали мне о няньке, о которой у меня сохранились еще и другие воспоминания. О том, например, как она неукоснительно требовала, чтобы я отдавал ей мелкие деньги, которые я получал в подарок, – деталь, которая в свою очередь может претендовать на роль воспоминания, прикрывающего нечто позднейшее. Я решил облегчить себе на тот раз задачу истолкования и расспросить мою мать – теперь уже старуху – об этой няньке. Я узнал многое, в том числе, что она, умная, но нечестная особа, во время родов моей матери совершила у нас в доме большие покражи и по настоянию моего брата была предана суду. Это указание прояснило мне сразу, словно каким-то озарением, смысл рассказанной выше сцены. Внезапное исчезновение няньки не было для меня безразличным; я обратился как раз к этому брату с вопросом о том, где она, вероятно заметив, что в ее исчезновении он сыграл какую-то роль. Он ответил мне уклончиво, играя словами, как это он любит делать и сейчас: «Ее заперли в ящик». Ответ этот я понял по-детски, буквально, но прекратил расспросы, потому что ничего больше добиться не мог. Когда немного времени спустя я хватился матери и не смог ее найти, я заподозрил брата в том, что он сделал с ней то же, что и с нянькой, и заставил его открыть мне ящик. Я понимаю теперь, почему в передаче этого зрительного воспоминания детства подчеркнута худоба матери: мне должен был броситься в глаза ее вид только что выздоровевшего человека. Я на два с половиной года старше родившейся тогда сестры, а когда я достиг трехлетнего возраста, прекратилась наша совместная жизнь со сводным братом.

 

V. Обмолвки

 

В то время как обычный материал нашей разговорной речи на родном языке представляется огражденным от забывания, он тем не менее подвержен другому расстройству, известному под названием обмолвок^[22]. Явление это, наблюдаемое у здорового человека, производит впечатление подготовительной ступени для так называемой парафазии, наступающей уже при патологических условиях.

В данном случае я имею возможность в виде исключения пользоваться (и воздать должное) подготовительной работой: в 1895 году филолог Мерингер и психиатр Майер опубликовали работу под заглавием «Обмолвки и ошибки в чтении». Точка зрения, с которой они разбирают вопрос, выходит за пределы моего рассмотрения. Ибо один из авторов, от имени которого и ведется изложение, – языковед и взялся за исследование с точки зрения лингвиста, желая найти правила, по которым совершаются обмолвки. Он надеялся на основании этих правил заключить о существовании «известного духовного механизма… в котором звуки одного слова, одного предложения и даже отдельные слова связаны и сплетены между собою совершенно особенным образом».

Авторы группируют собранные ими примеры обмолвок сперва с точки зрения чисто описательной, разделяя их на обмены (например, Milo von Venus вместо Venus von Milo); предвосхищения, или антиципации (es war mir auf der Schwest … auf der Bru st so schwer); отзвуки, или постпозиции (Ich fordere Sie auf, auf das Wohl unseres Chefs aufzustoßen вместо anzustoßen); контаминации (Er setzt sich auf den Hinterkopf, составленное из Er setzt sich einen Kopf auf и Er stellt sich auf die Hinter beine); подстановки (Ich gebe die Präparate in den Briefkasten вместо Brütkasten)^[23]. К этим главным категориям надо добавить еще некоторые, менее существенные или менее важные для наших целей. Для этой группы безразлично, подвергаются ли перестановке, искажению, слиянию или тому подобным изменениям отдельные звуки, слоги или целые слова задуманной фразы.

Для объяснения наблюдавшихся им обмолвок Мерингер постулирует различие психической интенсивности произносимых звуков. Когда мы иннервируем^[24] первый звук слова, первое слово фразы, тогда же процесс возбуждения обращается уже и к следующим звукам и следующим словам, а поскольку эти иннервации совпадают по времени, они могут взаимно влиять и видоизменять одна другую. Возбуждение психически более интенсивного звука предваряет прочие или, напротив, происходит позже и расстраивает таким образом более слабый иннервационный процесс. Вопрос сводится лишь к тому, чтобы установить, какие именно звуки являются в том или ином слове наиболее интенсивными. Мерингер говорит по этому поводу: «Для того чтобы установить, какой из звуков, составляющих слово, обладает наибольшей интенсивностью, достаточно пронаблюдать свои собственные переживания при отыскивании какого-либо забытого слова, например, имени. То, что воскресло в памяти прежде всего, обладало наибольшей интенсивностью во всяком случае до утраты… Высокой интенсивностью отличаются, таким образом, начальный звук корневого слога, начальный звук слова и, наконец, та или те гласные, на которые падает ударение».

Я не могу здесь воздержаться от одного возражения. Принадлежит начальный звук слова к наиболее интенсивным элементам или нет, но во всяком случае неверно, что при забывании слов он восстанавливается в сознании первым. Указанное выше правило, таким образом, неприменимо. Когда наблюдаешь себя за поисками позабытого имени, довольно часто случается выразить уверенность, что это имя начинается с такой-то буквы. Уверенность эта оказывается ошибочной столь же часто, сколь и обоснованной. Я решился бы даже утверждать, что в большинстве случаев буква указывается неправильно. В нашем примере с Синьорелли начальный звук и существенные слоги исчéзли в подставных именах; и в имени Боттичелли воскресла в сознании как раз менее существенная часть – elli. Как мало зависят подставные имена от начальных звуков исчезнувших имен, может показать хотя бы следующий пример. Как-то раз я тщетно старался вспомнить название той маленькой страны, столица которой Монте-Карло. Подставные имена гласили: Пьемонт, Албания, Монтенегро, Колико.

Албанию быстро сменила Черногория (Монтенегро), и тогда мне бросилось в глаза, что сочетание – монт- имеется во всех подставных именах, кроме одного лишь последнего. Это облегчило мне задачу исходя из имени князя Альбера ^[25] найти забытое Монако. Колико приблизительно воспроизводит последовательность слогов и ритм забытого слова. Если допустить, что психический механизм, подобный тому, какой мы показали в случаях забывания имен, играет роль и в случаях обмолвок, то мы будем на пути к более глубокому пониманию этого последнего явления.

Расстройство речи, обнаруживающееся в форме обмолвки, может быть вызвано влиянием другой составной части той же речи: предвосхищением того, что последует далее, или отзвуком уже сказанного, или другой формулировкой в пределах той же фразы или той же мысли, которую собираешься высказать. Сюда относятся все заимствованные у Мерингера и Майера примеры. Но расстройство может произойти и путем, аналогичным тому процессу, какой наблюдается в примере Синьорелли: в силу влияний, посторонних данному слову, словосочетанию или предложению, влияний, идущих от элементов, которые высказывать не предполагалось, и о возбуждении которых узнаешь только по вызванному ими расстройству. Одновременность возбуждения – вот то общее, что объединяет оба вида обмолвок. Разница заключается в нахождении внутри либо вне данного предложения или словосочетания. На первый взгляд, различие представляется не столь большим, каким оно оказывается затем с точки зрения некоторых выводов из симптоматологии данного явления. Но совершенно ясно, что лишь в первом случае есть надежда сделать из феномена обмолвок вывод о существовании механизма, связывающего отдельные звуки и слова так, что они взаимно влияют на способ их произношения; то есть вывод, на который и рассчитывал при изучении обмолвок лингвист. В случаях расстройства, вызванного влияниями, стоящими вне́данной фразы или словосочетания, необходимо было бы, прежде всего, найти расстраивающие элементы, а затем встал бы вопрос, не может ли механизм этого расстройства также обнаружить предполагаемые законы образования речи.

«Задача сделать человека счастливым не входила в план сотворения мира»

Нельзя сказать, чтобы Мерингер и Майер не заметили возможности расстройства речи силою «сложных психических влияний», элементами, находящимися вне данного слова, предложения или словосочетания. Они не могли не заметить, что теория психической неравноценности звуков, строго говоря, может удовлетворительно объяснить лишь случаи нарушения отдельных звуков, таких как как предвосхищения и отзвуки. Где расстройство не ограничивается отдельными звуками, а простирается на целые слова, как это бывает при подстановках и контаминациях, там и они, не колеблясь, искали причину обмолвок вне задуманного словосочетания и подтверждали это прекрасными примерами. Приведу следующие фрагменты.

«Р. рассказывает о вещах, которые он в глубине души считает свинством (Schweinerei). Он старается, однако, найти мягкую форму выражения и начинает: „Dann aber sind Tatsachen zum Vorschwein gekommen…“ Мы с Майером были при этом и Р. подтвердил, что он думал именно о свинстве. То обстоятельство, что слово, о котором он подумал, выдало себя и вдруг прорвалось при произнесении Vorschein, достаточно объясняется сходством обоих слов²⁷».

«При подстановках, так же как и при контаминациях, но только, вероятно, в гораздо большей степени играют роль „летучие или „блуждающие словесные образы. Если они и находятся за порогом сознания, то все же в действенной близости к нему; они могут с легкостью вызываться каким-либо сходством комплекса, подлежащего высказыванию, и тогда порождают „схождение с рельсов“ или врезываются в произносимые фразы. „Летучие“ или „блуждающие“ словесные образы часто являются, как уже сказано, запоздалыми спутниками недавно протекших словесных процессов (отзвуками)».

«Схождении с рельсов» возможно также и благодаря сходству: когда другое – схожее – слово лежит близко к порогу сознания, но не предназначается к произнесению. Это бывает при подстановках. Я надеюсь, что при проверке мои правила должны будут подтвердиться. Но для этого необходимо (если наблюдение производится над другим человеком) уяснить себе все, что только ни думал говорящий. Приведу поучительный пример. Директор училища Д. сказал в нашем обществе: «Die Frau würde mir Furcht Ein lag en». Я удивился, так как фраза показалась мне неясной. Я позволил себе обратить внимание говорившего на его ошибку (ein lage n вместо ein jage n), на что он тотчас же ответил: «Да, это произошло, потому что я думал ich wäre nicht in der Lage ²⁸ ».

«Другой случай. Я спросил Ш., в каком состоянии его больная лошадь. Он ответил: „ Ja, das d rau t… d auer t vielleicht noch einen Monat“. Откуда взялось draut с его – r- для меня было непонятно, ибо – r- из dauert не мог оказать такого действия. Я обратил на это внимание Ш., и он объяснил, что думал при этом „es ist eine t rau rige Geschichte“ ²⁹. Говоривший, таким образом, имел в виду два ответа, и они смешались воедино».

Нельзя не заметить, как близко подходит к условиям наших анализов и то обстоятельство, что принимаются в расчет «блуждающие» словесные образы, лежащие за порогом сознания и не предназначенные к произношению, и предписание осведомляться обо всем, что думал говорящий. Мы тоже отыскиваем бессознательный материал и делаем это тем же путем с той лишь разницей, что путь, которым мы идем от того, что приходит в голову опрашиваемого, к отысканию расстраивающегося элемента, – более длинный и ведет через комплексный ряд ассоциаций.

Остановлюсь еще на другом интересном обстоятельстве, о котором свидетельствуют примеры, приведенные у Мерингера. По мнению самого автора, сходство какого-либо слова в задуманном предложении с другим, не предполагавшимся к произнесению, дает этому последнему возможность путем искажения, смешения, компромисса (контаминации) дойти до сознания данного субъекта.

В моей книге «Толкование сновидений» (1900) я показал, какую роль играет процесс уплотнения в образовании так называемого явного содержания сна из латентных, скрытых, мыслей. Какое-либо вещественное или словесное сходство между двумя элементами бессо-

Непереводимая игра слов: в словосочетании zum Vorschein gekommen (проявились) слог – schein заменен словом Schwein (свинья). – Прим. пер. 28

Die Frau würde mir Furcht Einlagen – «эта женщина внушила бы мне страх». Ich wäre nicht in der Lage – «я был бы не в состоянии». – Прим. пер. 29

Ja, das dauert vielleicht noch einen Monat – «да, это продлится, возможно, еще месяц». Es ist eine traurige Geschichte – «это печальная история». – Прим. пер.

знательного материала служит поводом для создания третьего – смешанного или компромиссного – представления, которое в содержании сна представляет оба слагаемых и которое в виду этого своего происхождения так часто отличается противоречивостью отдельных своих черт.

Образование подстановок и контаминаций при обмолвках и есть, таким образом, начало той работы по уплотнению, которую мы наблюдаем в полном ходу при построении сна.

В небольшой статье «Как можно оговориться», предназначенной для широкого круга читателей, Мерингер устанавливает особое практическое значение некоторых случаев обмолвок. А именно тех, при которых какое-либо слово заменяется противоположным ему по смыслу. «Вероятно, все помнят еще, как некоторое время тому назад председатель австрийской палаты депутатов открыл заседание словами: „Уважаемое собрание. Я констатирую наличность стольких-то депутатов и объявляю заседание закрытым“. Общий смех обратил его внимание на ошибку, и он исправил ее. В данном случае это можно скорее всего объяснить тем, что председателю хотелось иметь уже возможность действительно закрыть заседание, от которого можно было ожидать мало хорошего; эта сторонняя мысль, – что бывает часто, – прорвалась хотя бы частично, и в результате вместо открытия получилось закрытие – прямая противоположность тому, что предполагалось сказать. Впрочем, многочисленные наблюдения показали мне, что противоположные слова вообще очень часто подставляются одно вместо другого. Они вообще тесно сплетены друг с другом в нашем сознании, лежат в непосредственном соседстве одно с другим и легко произносятся по ошибке».

Не во всех случаях «контрподмен» так же легко показать, как в примере с председателем, вероятность того, что обмолвка произошла вследствие своего рода протеста, который заявляется в глубине души против высказываемого предложения. Аналогичный механизм мы нашли ранее, анализируя пример aliquis. Там внутреннее противодействие выразилась в забвении слова вместо замены его противоположным. Для устранения этого различия заметим, однако, что словечко aliquis не обладает таким антиподом, каким являются но отношению друг к другу слова закрывать и открывать, и что слово открывать, как весьма общеупотребительное, не может быть позабыто.

Если последние примеры Мерингера и Майера показывают нам, что расстройство речи может происходить как под влиянием звуков и слов той же фразы, предназначаемых к произнесению, так и под воздействием слов, которые находятся за пределами задуманной фразы и иным способом не обнаружили бы себя, то перед нами возникает, прежде всего, вопрос, возможно ли резко разграничить оба эти вида обмолвок и как отличить случаи одной категории от другой. Здесь уместно вспомнить о словах Вундта^[26], который в своей только что вышедшей в свет работе о законах развития языка рассматривает среди прочего и феномен обмолвок. Что, по мнению Вундта, всегда присутствует в этих явлениях и других, им родственных, – это определенные психические влияния. «Сюда, прежде всего, относится как благоприятствующее обстоятельство ничем не стесняемое течение звуковых и словесных ассоциаций, вызванных произнесенными звуками. В качестве отрицательного момента к нему присоединяется отпадение или ослабление воздействий воли, стесняющей это течение, и внимания, также выступающего здесь в качестве волевой функции. Проявляется ли эта игра ассоциаций в том, что предвосхищается предстоящий еще звук, или же репродуцируется уже произнесенный, или врезается какой-либо посторонний, но привычный, или в том, наконец, что на произносимые звуки оказывают свое действие совершенно иные слова, находящиеся с ними в ассоциативной связи, – все это означает лишь различие в направлении и, конечно, различие в том, каким простором пользуются происходящие ассоциации, но не в их общей природе. И во многих случаях трудно решить, к какой форме причислить данное расстройство и не следует ли с большим основанием, следуя принципу наложения причин считать его следствием совпадения нескольких мотивов».

Я считаю замечания Вундта вполне обоснованными и чрезвычайно поучительными. Быть может, можно было бы с большей решительностью, чем это делает Вундт, подчеркнуть, что благоприятствующий момент в словесных ошибках (беспрепятственное течение ассоциаций) и негативный момент (ослабление стесняющего его внимания) действуют всегда совместно, так что оба момента оказываются лишь различными сторонами одного и того же процесса. С ослаблением стесняющего внимания и приходит в действие беспрепятственное течение ассоциаций или, выражаясь еще категоричнее, по причине этого ослабления.