Мы захватываем Реболы. Я снова иду в разведку

Небо было черное, как и стволы мачтовых сосен, когда вокруг луны показались кольца северного сияния.

Они совсем не походили на изображения северного сияния в хрестоматиях и учебниках географии - они не были разноцветны. Тусклый желтовато-белый свет освещал их как будто изнутри.

Луну окружили два огромных концентрических светящихся кольца.

Потом ночь их размыла, и осталась опять холодная, огромная небесная пустыня и наш маленький отряд, идущий через лес, перелески, рощи, опушки, долины, лесные речки, по твердому насту и по разрыхленному снегу все вперед, вперед...

И казалось, что мы идем так бесконечно, и начало похода, еще недавнее, совсем потерялось в таких уже далеких мирных и невозвратимых днях, что даже и вспомнить было трудно, были ли когда-нибудь такие дни. И трудно даже было подумать о том, что будет, когда поход окончится (о, как натирает ремень!). И разве может он окончиться, а снега, растаяв, обнажить топкие болота Карелии?

Мы шли... Рядом со мной шел Лейно.

Мы шли, сделав в снегах после Челки еще один привал. Отряд приближался к Реболам. Антикайнен распорядился обойти Реболы, чтобы приблизиться к деревне со стороны финской границы, откуда нас меньше всего можно было ожидать.

Мы готовились к жаркому бою. Лейно шел по склону к озеру. Я остановил на минутку товарища Лейно.

Мы стояли на склоне, отряд шел по озеру. Я молча смотрел на товарищей, и, перед тем как оттолкнуться палками и пойти вслед за другими вниз по склону, Лейно сказал мне:

- Вот смотрю я на ребят и думаю: если бы я сам не был в отряде, а так, случайно, очутился в эту секунду на этом склоне и увидел наших курсантов, идущих, как сейчас, молча, в этих белых балахонах, в свете луны по льду озера, я бы испугался и, будь человеком суеверным, подумал бы, что идут привидения, тени людей.

И действительно, отряд, идущий в лунном свете по озеру, напоминал процессию призраков.

- Но только твои привидения, Лейно, слишком по-человечески, по-зверски даже, дышат!

 

Сильные выдохи и вдохи, сопение, какой-то хриплый шопот дыхания нарушали ночную тишину зимнего озера.

Мы шли все вперед. Лейно мне говорил:

- Я уже однажды сделал на лыжах глубокий рейд. Но тогда я был совершенно одинок, и рядом со мной не было ни одной родной души.

Я был захвачен под Выборгом в плен лахтарями и случайно приговорен не к расстрелу - американский журналист присутствовал на суде, - а к десятилетней каторге.

Меня вместе с другими тридцатью тысячами товарищей продавали в рабство в германские колонии Африки[11].

11

В разгар кровавого белого террора финская газета "УузиПэива" писала в статье "Как поступить с пленными":

"Прежде всего все начальники разбойничьих банд, мужчины и женщины, как, например, чиновники и служащие красногвардейских социалистических обществ и грабительского управления, убийцы, грабители и лица, причинившие ущерб, должны быть, по закону, приговорены к смерти или заключены в смирительном доме. Выдачи этих лиц надлежит требовать от России, ибо они являются лишь преступниками. Их имеется, вероятно, около тысячи. Всех русских надлежит просто расстреливать, как бешеных собак. Относительно остальных надлежит войти в соглашение с немцами. Германия имеет обширные владения и громадные колонии. Германия нуждается в рабочем люде и может разбросать их по всем своим владениям или колониям, не подвергаясь той опасности, что они смогут распространить яд большевизма среди немецкого населения, тем более, что вначале они не будут знакомы с местным языком".

Руководясь подобными рассуждениями, финские "законодатели" выработали на основании сеймового закона проект продажи за границу живой рабочей силы - арестованных революционеров. В обмен Германия должна была снабдить истощенную Финляндию минеральными удобрениями.

Если бы я уважал законы, то сидел бы и до сего дня в каменном мешке и не пошел бы в этот рейд. Но я уважаю только такие законы, которые помогают бить лахтарей, и поэтому, когда представился случай, я бежал из тюрьмы. Ты знаешь, что в каторжных централах ворота широко открываются только внутрь, и выйти было нелегко. Но я вышел...

Нас, арестованных, переводили в другую тюрьму.

На двадцать человек было четыре конвоира.

Я уже заранее сговорился с товарищами, и они сделали так, как было условлено.

По дороге через лес - в пяти километрах от тюрьмы - два товарища поссорились и начали драться.

В драку ввязались еще двое, - конвоиры бросились разнимать дерущихся. И, воспользовавшись этой суетливой суматохой, я, перепрыгнув через обочину, пустился наутек в лес.

Вдогонку мне раздалось несколько выстрелов, но в сумерках за деревьями не так-то легко попасть. Бежать же за мною конвоиры не решились, боясь, что тогда разбегутся и все остальные арестанты.

Разумеется, я пошел сразу же в другую сторону, а не в ту, куда меня вели под конвоем. Потом я сошел с дороги в лес, изменил направление и снова вышел на дорогу. Я пошел по ней на восток. Шел ночью, спал днем в стороне от дороги. В обочинах было сыро. И однажды на рассвете ко мне подошел ленсман.

- Ваш документ!

- Сейчас... - Я стал делать вид, что вытаскиваю из кармана паспорт, вытащил давно просроченный членский билет союза строителей - я ведь каменщик - и сунул ему под нос.

Он наклонился, чтобы разглядеть, и в ту секунду, когда он читал, наверно, слова: "профессиональный союз рабочих", я изловчился и сделал ему нокаут под нижнюю челюсть. Он не успел притти в себя, - я ведь не стоял над ним, как арбитр, отсчитывая секунды, - как я уже отнял у него револьвер и, одним выстрелом ранив его в ногу, чтобы он не мог побежать за подмогой для моей поимки, оттащил его подальше от дороги.

На сутки по крайней мере он был для меня безопасен. С револьвером я чувствовал себя лучше; этот маузер у меня и по сей день.

- Я предпочитаю наган, - сказал я, ощупывая свой безотказный револьвер.

- Вскоре я встал на лыжи, тоже добытые таким способом, который не поощрило бы благотворительное общество разведения канареек, а судья тем более, и продолжал на лыжах свой глубокий рейд на восток.

Я шел семнадцать дней и перешел границу в Олонецком районе. Дальнейшие мои приключения тебе, Матти, отлично знакомы, но никогда до сих пор я не думал, что проклятые плечи могут так болеть от потертости.

Было уже два часа.

Пришла разведка, несколько разочарованная: по ее словам, в деревне не наблюдалось не только неприятельских крупных сил, но даже постов.

Все это противоречило и нашим предположениям, и показаниям пленных, и желанию уничтожить неожиданным налетом центр.

Да и существовало ли само движение?

Оторванные от всего мира, мы не знали, что в те дни противником у Андроновой горы был почти уничтожен красный батальон с трехдюймовками.

Мы находились в очень глубоком тылу.

Антикайнен решил послать вторую разведку.

Отряд оставался в лесу.

Чтобы не привлекать ничьего внимания, костра не раскладывали. Было очень холодно.

Начиналась карельская таежная вьюга. Снег попадал за шиворот, ветром его швыряло в глаза. Плевок шлепался на снег уже ледяшкой.

За хлопьями бурана в черноте январской ночи в двух шагах нельзя было отличить человека от сугроба, наметенного около ели.

Вьюга заносила лыжный след через несколько минут после того, как он был проложен.

Разведка долго не возвращалась.

В свисте острого ветра мне слышались отдаленные шумы стрельбы. Неужели наша разведка завязла и погибла?

Может быть, мы еще можем спасти ее, а стоим без движения здесь, в глухом лесу, и замерзаем без всякой пользы для дела!

Антикайнен обошел отряд, за ним шел Хейконен. Он сказал мне:

- Если через двадцать минут разведка не придет, мы налетаем на деревню.

Я пытался пробуравить тьму метельной ночи, бросавшей в глаза острый слезоточивый снег. Мне даже казалось, что я вижу очертания деревенской колокольни.

- Развертываться! - подавал уже команду Хейконен, когда неожиданно, как бы вырастая из наметенных сугробов, явилась разведка.

Разведчики отрапортовали, что никаких следов неприятеля ни в деревне, ни около нее не замечено. Разведчики обошли почти все избы. Прошли даже по главной улице и ничего похожего на лахтарей не обнаружили.

Весь отряд, каждую секунду остерегаясь попасть в заранее устроенную засаду, пошел в деревню, разбившись на три колонны.

"Теперь бы теплую русскую печь или хотя бы полати в курной избе, но только в закрытом помещении", - мечтал я, с трудом передвигая ноги.

Сведения разведчиков о полном отсутствии в деревне врагов произвели свое неожиданное воздействие.

Я и еще многие ребята, которые последние километры шли на нервах, сразу размагнитились.

Сразу почувствовалась непреодолимая, свинцовая усталость в ногах, сразу тяжесть мешка за плечами стала в десятки раз тяжелее, и потертость плеч чувствовалась сильнее, чем ожоги.

И я дремал на ходу, - не помню, как это случилось.

Помню лишь сквозь дымку оборванного полусна, как я лежу на снегу и хочу спать, помню наклоненное надо мной круглое, скуластое лицо Тойво, иссеченное мелкими, острыми снежинками.

- Матти, вставай, надо итти, выспаться успеешь в Реболах, так ты замерзнешь.

Я иду, помогая себе лыжными палками, подбородок мой то и дело ударяется о ремень винтовки.

Никакие усилия не могут расклеить моих плотно слепившихся век. И я отчасти даже доволен этим.

В уши рвется мне свист вьюги, и я шепчу себе:

- Матти, самое главное - дойти; дойти - самое главное в этом деле. Матти... Отстанешь - замерзнешь наверняка или тебя загрызет волчица. Плохо бывает, Матти, когда грызет волчица - сначала один палец, потом другой, потом всю руку и доберется до сердца...

И так в полусне шел я на лыжах, как всадники спят в своих седлах, на секунду раскрывая глаза, когда оступится конь.

Как мы вошли в деревню - не помню.

Разведка была права.

Лахтарей в деревне не было.

Помню свои отрывочные мысли: почему почти не видно местных жителей?

Помню свое удивление формой колокольни.

Она оказалась совсем другого вида и совсем в другом конце деревни.

Проснулся я от резкой боли в плече.

Передо мной стоял товарищ Хейконен и похлопывал меня легко по плечу.

Я вскочил, не удержавшись от гримасы боли.

- Что, и у тебя плечо стерто? - покачал головой командир.

Было уже совсем светло.

Буран прошел, и благополучное, холодное солнце сквозь замерзшее окно избы ложилось на пол ярко-желтым квадратиком.

Левое плечо мое было натерто до крови.

За ночь кровь присохла, и отдирать рубашку от струпьев было очень неловко и больно.

Синий шрам глубокой потертости на плече и по сей день очень интересует моего семилетнего сына Лейно, названного в память о погибшем товарище.

Но тогда шрам был багрово-красным и сочился живою кровью.

Так было не у одного меня.

Мне было, пожалуй, еще легче, чем другим: у меня были в целости ноги - ни одной кровяной мозоли, а также ни одной дыры на валенках.

Кожи на стертом месте плеча уже не было, открытое мясо натиралось суровым полотном рубахи.

- Ты хорошо спал всю ночь, Матти, теперь ты пойдешь в большую круговую разведку. Лахтари ушли из деревни часов за пять, за шесть до нашего вступления; их было триста человек.

Штаба здесь уже нет очень давно. Некоторые говорят, что он находится в Кимас-озере, другие, что поблизости, в одном из окрестных селений.

Жителей в селе тоже почти нет.

Часть мобилизована лахтарями в бандитские отряды, часть угнана с лошадьми в порядке гужевой повинности, а другие - среди них много женщин - попали на лесоразработки.

Реки отсюда текут в Финляндию, и вот лесопромышленники во-всю стараются, чтобы к весне заполучить лес за цену пяти пальцев. Это все, что удалось узнать от оставшихся жителей.

В какую сторону ушли отсюда лахтари, - неизвестно, следы их замела вчерашняя буря.

Мы будем здесь сутки, радиус твоей разведки невелик - пятнадцать километров. Так что, когда ты возвратишься, мы еще будем здесь. Можешь итти.

И я пошел, оставив часть поклажи в избе.

Я шел в разведку на северо-запад вдоль по берегу. Реки отсюда текут в Финляндию.

Солнце освещало мой путь. Белый балахон хорошо скрывал меня от непрошенных взглядов.

"Если бы я не знал, что иду по этой тропе, то сам бы себя не заметил", - попробовал я пошутить сам с собой.

Но здесь концы моих лыж уткнулись во что-то твердое, черневшее из-под снега.

Я пригляделся, палкой сбил снег.

Передо мной, несомненно, лежал труп; вблизи от этого трупа лежало еще два подобия человеческого тела.

Это было в двух километрах от деревни. Черепа у всех были проломаны, казалось, обухом топора. У убитых брюки были спущены, сапоги сняты.

Трупы были заморожены, и поэтому трудно было разобрать, давно ли они лежат так. Во всяком случае было ясно, что не меньше нескольких дней.

Надо было итти дальше.

Я налег на палки, стал нажимать. Отдых одной ночи сказывался.

Так я шел полчаса спокойно, без всяких встреч, но вскоре я услышал внизу по реке женский голос, напевавший заунывную финскую колыбельную песню, такую, какой убаюкивали нас наши матери в раннем детстве.

Я остановился на секунду.

По льду замерзшей реки навстречу мне шла женщина. Она несла в руках сверток, который укачивала и пыталась согреть своим дыханием. За ней, цепляясь за подол, дыша на свои пальцы, всхлипывая, тащился мальчик лет десяти.

- Стой! Куда?

- В Реболы! - закричала женщина. - Неужели же мне до конца жизни моей не попасть в Реболы? Дитя совсем замерзнет, - и она ткнула мне под нос сверток.

Это действительно был укутанный младенец. Меня поразило, что пар дыхания не подымался из его рта. Было никак не меньше 30°. Солнце отражалось в каждой снежинке.

Мальчик, увидя меня, притих на минуту.

- Лахтари вы, вот кто! - сказала мне женщина.

- Что произошло, женщина?

В ответ она начала всхлипывать. Она, казалось, была не в своем уме.

- Выехала из Кимаса в Реболы, в гости к сестре, и вот на рассвете встретился мне отряд лахтарей. Отняли у меня сани, лошадь, сбросили меня с детьми с саней, повернули их в другую сторону и сами на них уехали. А у меня мальчишка уже совсем замерз.

Она ткнула пальцем на мальчика, который снова принялся всхлипывать.

- Слава богу, этот успокоился, - она кивнула на сверток.

Я наклонился над ним. Ребенок был, по-моему, мертв.

- Сколько до Ребол?

- Не меньше восьми километров. Иди сюда, - поманил я мальчишку. - Дай руки!

Он протянул мне свои руки.

Пальцы его начинали уже коченеть. Я вылил последние капли спирта из фляги и стал растирать руки мальчугана.

Сначала он даже заревел от боли. Мне надо было продолжать свое дело, и женщина, вымаливая у господа тысячи благословений на голову доброго лахтаря, побрела, с трудом вытаскивая ноги из снега, к оставленной мною деревне.

Я шел дальше, и с каждой секундой мне становилось яснее, что младенец, которого убаюкивала эта женщина, был мертв.

Уже наступали сумерки, когда я услышал в глубоком отдалении человеческие голоса и звуки топоров, подобные стуку дятла.

Я стал осторожно пробираться на звук.

Скоро в отдалении я заметил отдельных людей и, спрятавшись за широкий ствол перестойной сосны, стал наблюдать. Люди (по их полушубкам, финкам, валенкам можно сразу было определить, что это местные крестьяне) подрубали сосны, валили лес, очищали стволы от веток. Делали они это лениво, по-моему, нехотя, не торопясь.

Несколько поодаль, у костра, стояли два человека с винтовками.

Они резко выделялись среди работающих по одежде и выправке. Серое сукно их шинелей и шапочки, похожие на шапки егерей, выдавали их.

Я был так близко от них, что великолепно слышал, как один из них насвистывал не известный мне мотив.

Я запомнил этот веселый мотив, и, перенятый мною со свиста, он после отлично высвистывался и Тойво, и Лейно, и Антиллой, и другими курсантами.

Здесь же были и землянки для работающих.

"Ах, так! Хотите сплавить в Финляндию и дальше в Англию наш трудовой карельский лес? Не пройдет номер, не пропустим. Тоже хозяева нашлись!" - думал я, глядя на раскрывшуюся передо мной картину.

В мою голову даже и такая мысль заползла: не подстрелить ли мне из моего прикрытия двух охраняющих егерей и не выскочить ли, подстрелив их, к работающим крестьянам, объявив, что я вестник красных - передовик - и призываю их мобилизоваться против лахтарей.

Но я вспомнил параграфы устава о разведке, о точном своем задании, о том, что врагов, может быть, много еще в какой-нибудь землянке, и о том, что если хоть кто-нибудь из врагов узнает о движении нашего отряда, все дело вместе с отрядом может погибнуть.

Все это удержало меня от ложного шага.

Запомнив все, что я видел, я пошел обратно.

Я не хотел прокладывать особый, свой, лыжный след, по которому меня могли бы догнать, если бы заметили, и пустить в спину неожиданно пулю.

Я нашел чужой след и пошел по этому следу.

Это была счастливая мысль, потому что след был проложен, по всей вероятности, десятником на работах.

Сделав тридцать-сорок шагов обратно от лесоразработок, я увидел лежащую в снегу книжку в синей обложке. Она могла сослужить службу в разведке. Я поднял ее. Это были незаполненные бланки расписок в получении заработной платы лесорубов лесного объединения Финляндии "Гутцейт". Незаполненные бланки говорили гораздо больше, чем это, наверно, хотелось высокой фирме[12].

12

В самой Финляндии широкое участие в материальной поддержке "восстания" проявило громадное лесопромышленное объединение "Гутцейт". Председателем правления этого общества состоял бывший регент Финляндии Свинхувуд, являющийся главой великофиннов. Объединение "Гутцейт" считается крупным акционерным предприятием в лесной промышленности Финляндии. В 1921 году это общество получило солидный заказ из Англии на 1 миллион телефонных столбов, на несколько десятков тысяч толстых бревен и на несколько тысяч штук мачт для кораблей. Заказ исчисляется в несколько миллионов фунтов стерлингов, причем большую часть заказа общество "Гутцейт", повидимому, рассчитывало выполнить в Восточной Карелии.

В начале "восстания" общество передало в распоряжение "повстанцев" всех лошадей и свои помещения в Лиекса и Панкакоски, оказывая при этом финансовую поддержку белокарельскому правительству.

* * *

"Эта штука мало поможет в оперативной разведке, - подумалось мне, - на уроках политграмоты она пригодится больше".

Других приключений со мной не случилось на обратном пути, и я шел спокойно и просто и даже не особенно торопился, как будто вышел в дальнюю прогулку.

* * *

Я шел по снегу и, глядя на кончики лыж, вспомнил, как в юношестве попались мне три томика Джека Лондона и с каким нетерпением ждал я конца рабочего дня, чтобы побежать к себе в каморку почитать эти приключения.

Какими необычайными и невозможными казались подвиги и герои этих книг и как хотелось хоть на малую минутку походить на них!

А сейчас иду я один, почти у полярного круга, через далекий лес.

И такие же трудные морозы, и такие же ночевки в лесу на снегу, и куда более быстрое движение без помощи собачьих упряжек, - все те же самые трудности, только вдобавок за каждым стволом сосны, может быть, спрятаны и поджидают меня вражеские снайперы.

Их заветная мечта - уничтожить все, что мне дорого, за что дрался я на многих фронтах, уничтожить и меня самого, а я вот иду, как ни в чем не бывало, и все это необыкновенно просто, и если бы не боль в плече, так, пожалуй, и совсем ладно было бы все.

Вот даже я и засвистать бы мог, если бы не опасность, что меня пуля может найти по этому свисту.

Впрочем, найти она меня могла только по свисту. Было уже темно.

Джеклондонские парни богатели, как черти, от таких своих проделок, а мы?

А те, кто из нас вернется, вернутся такими же парнями, какими вышли из корпусов курсов. Но им будет принадлежать Карельская республика, и Украинская, и все советское отечество.

Было уже совсем темно.

Ясная январская полночь занималась над Реболами, когда меня окликнул стоящий в дозоре Тойво.

- После рапорта пойди и выспись. Утром уходим, - сказал он мне. - Брусники с клюквой и мяса на твою долю я уже взял!

Что и говорить - Тойво любил поесть. Тойво очень аппетитно ел, когда было чем подзаправиться. Жаль, что ему не досталась кринка с молоком у немого кулака.

Я доложил все, что разведал, товарищу Антикайнену. Сразу за мной пришли в избу бессонного командира разведчики со стороны Колвас-озера и Емельяновки.

- Штаб неприятеля, очевидно, в Кимас-озере. Туда мы выходим на рассвете. Всему местному населению сообщите, что нас полтысячи и что мы - только передовой отряд, за которым движется еще несколько полков. Про трупы у реки я уже знаю. Это члены волостного исполкома, убитые лахтарями, и товарищ Юстунен, школьный учитель, финн, коммунист - его взяли из школы во время занятий в классе и сразу прикончили. Но с нами так легко не справиться, - выпрямился во весь рост товарищ Антикайнен, и тень, колеблемая тусклым пламенем, закачалась на потолке и стенах избы, - с нами так легко не разделаешься!

- Иди, Матти, спать, - обратился он ко мне. - Можешь итти, Матти.

На крыльце стояли два мальчика. Они вопросительно посмотрели на меня.

- Идите, идите, ребята, - стал гнать их старик-сторож, но один из мальчиков решился и подошел ко мне.

- Мы хотим тебе, товарищ начальник, рассказать про нашего учителя.

Ребята очень волновались.

- Двадцать первого ноября мы, как всегда, занимались в школе. Был урок арифметики. Мы дошли уже до самых дробей. Учитель наш Юстунен только начал объяснять нам про дробь, как вдруг в класс вошло пять мужиков с ружьями. Там был Осип Сергеев из Лувозера.

- И Алексей Васильевич из Березового Наволока, - вставил второй мальчик. - И еще главный их, Александр Никитич из Челмужи.

Все кулаки.

Они сказали учителю: "Ты коммунист!"

Взяли его с собой и увели, и уроков с тех пор у нас уже два месяца нет. На чем остановились, на том и стоим.

- Да постой же, - продолжал рассказ первый мальчик, - вечером мы пошли вдвоем снова в школу. В школе арестованных держали. Мы попросили, чтобы нас пропустили к учителю, потому что мы ему табака покурить принесли.

Он очень обрадовался, когда увидел нас, и сказал, что его теперь, наверное, заберут лахтари с собой в Финляндию, и просил не забывать его, навещать и передать привет другим ребятам.

На другое утро мы пришли навестить его, но сторож сказал, что арестованных увели в другую деревню. Мы пошли сзади по следам. Скоро мы услышали, как стреляют в лесу. Мы перепугались и побежали обратно домой.

На другой день мы снова пошли по следу и увидели, что учителя нашего убили. Он лежал за бревном и там было еще два убитых. Я целый месяц один боялся в темноте оставаться, а другие ребята не верили, что убили учителя, но в ту сторону леса боялись итти.

Мы тебя, начальник, проведем туда завтра. Теперь у нас занятий ведь нет.

- Не надо, я уже видел сам, - ответил я ребятам и вышел из школы.

На крыльцо поднимался другой разведчик-курсант. Он шепнул мне радостно:

- С юга подходят к Реболам части южной оперативной колонны наших войск, они скоро займут село...

Я пошел в избу, где расположился мой взвод.

Почистив лыжи и приготовив снаряжение к утреннему походу, я улегся на ложе из соломы.

Укладываясь, я увидел на полу большое пятно - доски пола обуглились в середине избы и были совсем черны.

Лейно проснулся и подвинулся, чтобы уступить мне местечко рядом с собой.

- Почему пол горел, Лейно, не знаешь?

- Как не знать! Хозяйка говорила. Лахтари хлеб требовали, и один из них разложил костер на полу и угрожал сжечь избу, если не выдадут пуда муки. Хозяйке пришлось последний пуд отдать. Вот какие дела.

И мы заснули.

Если бы не ныло натертое плечо при перевертывании с бока на бок, то всем моим друзьям я пожелал бы всегда так крепко и глубоко спать, как я спал тогда.

Проснулся неожиданно - как бы вынырнул из глубокого сна. Почти весь отряд был готов к выходу. Лейно рядом с нами не было.

- Где Лейно?

- В соседней избе повивальной бабкой!

- Как?

Выстроив взвод и отдав команду об отходе вслед за вторым и третьим взводами, я забежал в соседнюю избу.

В первой, совершенно разоренной, горнице сидела женщина, та самая, которую я встретил вчера на пути. Волосы ее были распущены. Она сидела в тулупе, но босиком, и не отвечала ни на одно слово.

Из соседней комнаты раздался вдруг потрясающий душу вопль, но женщина даже как будто и не слыхала его. Она продолжала мурлыкать колыбельную. И сразу вслед за воплем я услышал в соседней комнате голос Лейно:

- Ну, милая, крепись, крепись! Скоро, должно быть, все пройдет... Крепись, дорогая!

Я вошел в соседнюю комнату.

На пороге меня встретил и не узнал мальчишка, которому я вчера оттирал спиртом руки. У него был испуганный, потрясенный вид, глаза его блестели в рассветных зимних сумерках.

На кровати лежала молодая женщина.

Лейно держал в руке кружку с водой.

- Выпей глоток, милая, хлебни глоток, может, лучше станет...

У него вид был тоже растерянный. Первый раз приходилось выступать ему в роли бабки.

Мальчик с любопытством следил за всем, что происходило.

- Лейно, мы уходим, - сказал я.

- Матти, я не могу оставить так бедную женщину. Разреши мне остаться на полчаса, на час. Я догоню отряд. Ведь на лыжах я хожу не хуже Тойво, - попытался он пошутить.

Но громкий вопль страдающей женщины ворвался в его шутку.

- Ладно, догоняй! - крикнул я товарищу, быстро выскочил на улицу и пошел за отрядом.

"Нервы, что ли, испортились у меня, что не могу выносить криков роженицы? Ведь это - обычное дело".

И, чтобы немного успокоить себя, я стал насвистывать мотив, подхваченный мною у вчерашнего лахтаря.

Так я поровнялся с Тойво, и мы пошли рядом.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Без дороги - в лесах, в тылу неприятеля - мы идем вперед!

Мы снова шли без дорог по глубокому снегу, через трудно проходимый лес.

Опять шуршание поднимаемого лыжами снега, опять обильный пот, прошибающий даже полушубки, опять мелькание сосен и снежная пыль.

Что нового было в этом переходе?

Разношенные валенки, теряющие свою форму, пища, сводящая животы. Ведь мы шли уже без хлеба. Брусника, несколько картофелин и кусок вареного мяса - вот наша еда. В Реболах зарезали несколько коров. Некоторые ребята брусникой пренебрегали - у них животы сводило резкой болью. Но такая пища сказывалась и на других.

Потом появились нарывы.

Нарывы на ногах, бедрах, спине. Они лопались, и исподнее белье наглухо прилипало к телу.

Лейно говорил, что от гноя нарывов белье у него стало совсем накрахмаленным. У меня кальсоны прилипли к бедру, и каждый раз, когда после остановки надо было итти вперед, приходилось бережно отдирать материю от тела. Но мы все-таки шли вперед!

Шли быстро и на растертых своих плечах несли все, что нужно было, чтобы прописать лахтарям лечение, от которого им никак уже не оправиться.

Когда мой взвод вошел в деревню Конец-остров, я приказал занять крайнюю избу, чтобы расположиться в ней на краткий отдых. В избе мы нашли только одного дряхлого, совсем седого старика. Он бросился нам радостно навстречу и, видя, что я командир, спросил:

- Вы кто: белые или красные?

Соблюдая конспирацию, я сурово ответил:

- Разве ты ослеп от старости и не видишь, что мы белые и боремся за то, чтобы "Карелия была только для карелов"?

Старик-карел сразу как-то осунулся: помрачнел, сел в угол и стал вздыхать.

Наконец, на что-то решившись, он быстро перекрестился и снова подошел ко мне.

- Зачем ты обманываешь старого человека? Вы от меня не скроете, что вы красные, - это я по вашим штыкам сразу отличу. У белых совсем другие штыки, и они их не так носят.

Старик был прав и не прав.

Если кадровые финские войска действительно имели винтовки немецкого образца, то белогвардейские активисты, шюцкоры и кулаки имели винтовки самые разнообразные: и русские, и немецкие, и даже японские.

Я промолчал в ответ, а старик, видя в молчании моем подтверждение своих догадок, радушно захлопотал, стараясь, чтобы мы поудобнее устроились на отдых.

* * *

Разведка вернулась поздно ночью.

Неприятельский отряд, очевидно, не ожидавший нападения, после небольшой перестрелки отошел в Финляндию.

Наша разведка дальше преследовать не стала и, не доходя двух-трех километров до границы, повернула обратно: легко было попасть в засаду.

Отряд утром снова вышел вперед, вперед на Кимас-озеро.

Нам оставалось до цели по линии полета птицы около шестидесяти километров, но птицам, как известно, не приходится пробираться сквозь густой лес, где каждое дерево, каждый хвойный куст цепляется за тебя и хочет задержать; птицам не приходится тащить на себе легкие пулеметы.

Тяжесть легких пулеметов, когда идешь по снегу больше недели и питаешься пропеченной картошкой и брусникой, тоже достаточно велика.

Мы продирались через густой лес.

Озер в лесах Карелии очень много.

Высокий вековой бор вдруг расступается и уступает место озеру.

Лесные озера, окруженные мачтовым лесом, как и у меня на родине в Суоми, изобилуют рыбой и очень тихи. И когда идешь по лесу, никогда не ждешь, что через несколько шагов появится озерная гладь.

На берегу таких озер строятся рыбачьи бани, низенькие, курные хибарки.

Почти весь этот день мы двигались против сильного, острого, до костей пробирающего ветра и совсем без дорог и через густой лес.

Под вечер начался буран.

Итти дальше было очень трудно не только для одного Тойво.

Мы прошли уже около двадцати километров, когда вдруг лес расступился перед нами, чтобы дать место заколдованному озеру.

И здесь я увидал рыбачью баню. Лейношопотом, похожим более на крик, - так как шептать приходилось ему против бури, - обратил мое внимание на легкий дымок, похожий на пар от дыхания, восходивший к морозному небу.

Луна уже сияла на темном небе.

Мы втроем - Лейно, Тойво и я - подошли к бане. Тойво занял пост у крошечного оконца, покрытого ледяной росписью. Лейно во весь рост встал у дверей, а я, с силой распахнув дверь, вошел в избу.

В избе было очень жарко натоплено и совсем темно. Из одного угла долетал мерный, спокойный храп. Я зажег спичку.

От чирканья спичкой по ребру коробка человек проснулся и забеспокоился.

- Кто это?

- Свои! Выходи, тебя ждут!

Человек, кряхтя, стал собираться.

- Да быстрей же, тебя ждут ведь!

Человек подошел к дверям, но на пороге, преграждая ему путь, направив дуло винтовки прямо в грудь, встал Лейно. Мой наган был уже у виска незнакомца.

- Руки вверх!

Так мы захватили в этой лесной бане этап белой эстафеты и одного эстафетчика.

Испуг и изумление - в особенности изумление - так ярко были написаны на его лице, что меня разбирал смех.

Лахтарь этот оказался разговорчивым.

Хейконен с Антикайненом выведали у него много очень интересных для отряда сведений.

Буран разыгрывался все больше и больше.

Мороз стоял на тридцать седьмом градусе.

Дороги не было, а тут, как на зло, отказались служить компасы. Разнобой в показаниях компасов сводил на-нет все наши предположения. До сих пор я не могу себе объяснить этого явления.

Совершенно ясно было, что продвигаться в таких условиях сейчас же вперед было рискованно. Начальник отдал распоряжение сделать большой привал.

Я нанес пройденный путь на карту и вышел из бани помогать ребятам строить шалаши из ельника, свежего, пахучего, колкого ельника. Другие ребята валили ракотулет.

На теплой еще постели эстафетчика улегся поспать несколько часов товарищ Антикайнен, затем его место должны были занять Хейконен, Карьялайнен, так как командиры наши спали поочередно.

Я уже устроил себе матрац из можжевельника и собирался заснуть, как увидел быстро идущего со стороны озера человека.

Это был совсем не знакомый мне человек, и одежда его не походила на нашу.

"Надо будет проверить, как это дозорный прозевал постороннего", - я мысленно выругался и встал навстречу идущему.

Товарищ Хейконен был уже рядом со мной.

Человек с винтовкой германского образца за спиной подошел прямо к Хейконену, отдал ему честь и, вытащив из своей походной сумки небольшой пакет, передал его в руки товарища командира.

Хейконен взял пакет и, выразительно смотря на пришедшего, подмигнул мне. Я сразу понял его немой приказ и, встав позади этого типа, снова вытащил свой наган.

- Довольно шутить! - вдруг сурово произнес Хейконен. И, обращаясь ко мне: - Товарищ комвзвод, арестуйте этого человека!

Забавно было смотреть на растерянное лицо этого лахтаря.

Он сначала подумал, что товарищ Хейконен ошибся; потом, что сам он сошел с ума. Однако, увидев у своего виска дуло нагана, эстафетчик, очевидно, убедился в реальности и подлинности происходящего.

- Товарищ командир, куда его прикажете отвести? - спросил я, обезоруживая пленного.

Слово "товарищ" в обращении к командиру, очевидно, окончательно убедило захваченного, что он попал к красным, а так как это был убежденный белогвардеец, то он сразу замолк, и ни одного слова я от него больше не услышал.

- Отведите его к первому пленному!

Письмо, врученное эстафетчиком товарищу Хейконену, заключало в себе очередное распоряжение командующего фронтом Ильмаринена начальнику заставы в Конец-острове фельдфебелю Риута.

В распоряжении между прочим говорилось о том, что до штаба доходят какие-то смутные слухи о появлении около Ребол какой-то красной банды, - вероятно, местной партизанской - требовалось немедленное донесение, соответствуют ли эти слухи действительности, и сообщалось, что, на всякий случай, для усиления отряда Риута к нему из Кимас-озера выходит подкрепление, которое прибудет в Конец-остров не позже, чем через двадцать четыре часа после письма.

Значит, это отряд Риута отошел через Ровкулы в Финляндию. Значит, через несколько часов нам предстоит встреча с подкреплением, идущим из Кимас-озера. Значит, в Кимас-озере ничего не знали по-настоящему о нас.

Пока все было благополучно, если не считать нескольких случаев рвоты у ребят.

Если бы не мы сами зарезали корову, мясом которой питались, никто ни на минуту не усомнился бы, что мы питались какой-то падалью.

Хейконен усилил караулы.

Медленно проходила зимняя метельная ночь в лесу и у ракотулетов.

Решительный бой был близок.

По рассказу эстафетчика, в Кимас-озере было не меньше трехсот вооруженных лахтарей, да и в ближайших деревнях не меньше того. Мы были в самом центре вражеских боевых сил и в расстоянии трехсот километров от своих.

Утром мы снова пошли вперед, таща на себе боевой груз, отощав, как кони от бескормицы, готовые каждую секунду принять бой.

Снова мелькание палок, сосновых стволов, снова хрустящий снег под скользящими лыжами, снова перелески, овраги, снова лес, замерзшие речки и лесные озера.

Мы идем вперед. Метель улеглась спать в пуховые сугробы.

- Кстати, Лейно, кто родился: мальчик или девочка?

- Гражданин Советской Карелии, - улыбнулся Лейно.

- Нажимай, нажимай, ребята! - подгоняет товарищ Антикайнен.

- Товарищи, кто из вас говорит с карельским акцентом или хоть знает его? - спрашивает командир.

Товарищи Рахияки и Яскелайнен вызвались. Им еще до революции приходилось бывать в Карелии на лесоразработках. Никогда не думали их родители, что они будут учиться на краскомов: судьба готовила им профессию лесорубов.

Мой взвод был главным. Рахияки и Яскелайнен пошли с моим взводом.

- Крепкий мальчик, говоришь? - обращаюсь я к Лейно на ходу.

- Спрашиваешь! - торжествующе отвечает он. - У такой акушерки, да чтобы плохой вышел!

Мы идем впереди своего отряда в белых балахонах без всякой дороги. Груз давит мне на плечи, но, чорт дери, не все ли равно теперь уже! Завтра, может быть, из всего отряда ни одного парня не останется в живых. А какие парни! Какие молодцы! И все - коммунисты!

- Иди, иди живее! - по<