Нужны лыжники на рискованное дело

Геннадий Фиш

Падение Кимас-озера

 

Приказываю: прибыв на станцию Массельгскую, сразу же выгрузиться и выступить всем отрядом по направлению к селу Реболы.

Задание, которое должен выполнить отряд, состоит в следующем:

Перейти линию военных действий и, вступив на территорию, захваченную противником, уничтожать все группы противника, которые встретятся на его пути. Выяснив месторасположение руководящих органов противника, отряд должен двигаться к этим пунктам и всеми доступными средствами и способами ликвидировать указанные органы. После того, как село Реболы будет освобождено от неприятеля, отряду двигаться на Кимас-озеро, не допуская при этом ни остановок, ни промедлений. По взятии Кимас-озера отряду итти к деревне Тикша на соединение с 88-м пехотным полком.

Неудача наступления на село Реболы не должна служить препятствием дальнейшей работе отряда. В этом случае село Реболы должно быть оставлено, и отряду всеми доступными путями продолжать движение к Кимас-озеру.

Сведений о состоянии и размерах сил противника в Реболах и Кимас-озере не имеется. По предположениям, штаб неприятеля находится в одном из этих сел. Все обнаруженные в глубоком тылу неприятеля склады припасов, вооружения и снаряжение уничтожить. О всех действиях отряда, как и об отношении населения к советской власти, сообщать мне всеми доступными средствами, по возможности каждый день.

Командующий войсками Каррайона А. СЕДЯКИН.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мы отправляемся на фронт

Как мы пели!

Мы пели песню восемнадцатого года: финскую баррикадную песню.

В теплушке было по-настоящему тепло.

Лыжи лежали вповалку. Выбрать их было нелегко. Целый день привозили их на наш двор со всех частей и складов гарнизона.

Мы отбирали те, которые были нам по нраву: хапавези - длинные, благородные, тонкие; муртома - беговые, дорожные; парные, разрозненные, с ременными завязками, с проволочными веревочками.

Никогда в жизни до тех пор я не видел столько лыж, собранных вместе.

Весь день ушел на отбор лыж; мы гнули их, просмаливали и смазывали у костров.

Лыжи отбирал я для себя, для Лейно и Тойво. Лейно находился в этот день в наряде и только к вечеру, когда мы были уже построены, запыхавшись, попросил у начальника разрешения стать в строй. Вот почему всю дорогу в теплушке он спал так крепко, что даже наша песня не могла его разбудить.

Тойво весь день чистил мне, Лейно и себе винтовки и набивал наши "обезьянчики" выданным нам на дорогу продовольствием и вещами, необходимыми во всяком долгом пути.

Мимо бежали черные в зимней ночной мгле хвойные леса.

Кипятильники на станциях не растапливались. Мы набирали снег в котелки, пили в теплушках дымящийся чай, похрустывая сахаром, и пели.

- Главком меня спросил, здоров ли я, проверил обмундирование и только забыл спросить, умею ли я ходить на лыжах. Разумеется, я ему ничего не сказал.

- Нечего, нечего, - отвечаю я Тойво, - ты уж молчал бы лучше! - И дальше нас перебивает песня.

Наш поезд, пробираясь через снежные заносы, разбрасывая крупные искры, шел на север.

Мы ехали в Карелию.

Через год после Кронштадта мы снова получили боевую практику.

Постепенно песни затихали; спать не хотелось.

"Надо спать, - сказал я себе, - неизвестно, как придется работать завтра!"

И, слушая ровное дыхание Лейно, вспоминая огромные седоватые усы товарища Каменева, который провожал наш эшелон на платформе Николаевского вокзала, укачиваемый дробным стуком колес, я заснул.

Проснулся я уже под утро. Было еще темно.

Мы стояли на каком-то разъезде.

Встречный поезд был составлен из классных вагонов, теплушек, санитарных вагонов. Он шел на юг.

Я выскочил на воздух. Умылся наскоро снегом и пошел к санитарным вагонам. Я надеялся найти знакомых, чтобы расспросить очевидцев, и не ошибся.

В потемках рассвета, слабо освещенных мигающей свечой, в вагоне, где лежали раненые, мешая стоны с руганью, меня окликнули:

- Матти! Ты ли это?

А так как это был именно я, - меня зовут Матти, - то я подошел к койке, откуда раздался этот слабый окрик.

- Прости, я не могу подать тебе руки: у меня отморожены руки и ноги.

Мигание свечи, не разгоняя сумрака, мешало мне рассмотреть лицо говорившего. Я с трудом узнал его.

Раухалахти, мой товарищ по мастерской в Гельсингфорсе, мой товарищ по териокскому отряду Красной гвардии, работник Карельской трудовой коммуны, лежал передо мной без движения.

В нашей неожиданной встрече не много было радости.

* * *

Раухалахти за полчаса, что простоял наш состав на полустанке, рассказал столько интересных вещей, сколько иной раз и за год не придется услышать.

- Все дело, Матти, в том, что наши бойцы не знают местных условий: ни этих проклятых незамерзающих болот, ни этого дикого бездорожья; наши бойцы не умеют ходить на лыжах, а лахтари ходят на лыжах отлично, они проскакивают без дорог в тыл, они, эти финские егеря, пробегают через границы.

Еще с осени они переходили поодиночке и группами через границу, собирались в лесу, в болотах, у озер, в рыбачьих банях, сторожках, накапливали оружие, а у нас по всей Карелии, по всей тысячеверстной бездорожной границе, с трудом насчитывалась тысяча бойцов и то в мелких, разрозненных отрядах.

Когда началось движение, - ты только подумай: эти белые прикрываются именем "Калевалы"![4] - по нашим деревням ездил седобородый старик-торговец из Тунгуды - он называл себя Вейнемейненом - и агитировал за независимость Карелии и ее союз с Финляндией. Это с лахтарской Финляндией-то!

4

"Калевала" - большая финская поэма, составленная из народных песен. В ней говорится о создании земли, неба, светил и орудий труда. Главный герой - легендарный Вейнемейнен, создавший мир силой своей песни. Там же действует сказочный кузнец Ильмаринен. Поэма художественно изображает понятия древних финнов о мире.

Когда началось движение, к этим лахтарям примкнули кулаки и зажиточные. Мы даже приблизительно (ты знаешь, какие у нас пути сообщения - птица крыло сломит) не представляли себе размеров восстания, а когда стали поступать запоздавшие сведения и мы посылали телеграмму за телеграммой в центр, там совсем недооценивали положения и в своих запросах иронически относились к нашим сообщениям.

Потом стали посылать красноармейские части, утомленные уже войной в Центральной России и совсем не подготовленные к нашим условиям.

Я обморозился под Кокосальмой.

Я скорее предпочел бы снова находиться в плену в Таммерфорсе, у Маннергейма, чем повторить сражение под Кокосальмой.

Мы на рассвете вышли из Кестонской в Кокосальму, которую занимали лахтари. Ты себе представь, всего-навсего одна проходимая тропа.

К десяти утра мы были уже у озера, всего тысяча двести шагов от Кокосальмы.

Наши ребята, привыкшие к условиям войны в России, недостаточно хорошо поставили разведку, и мы стали разворачиваться на глазах у белых.

Разворачивались мы два часа.

В двенадцать командир приказывает: в атаку!

Заметь себе, что белые совсем не стреляли, не подавали даже признаков жизни.

Нам надо было пройти около версты по занесенному глубоким снегом озеру.

Позади подтянули на руках орудие Маклена. Оно за весь бой выстрелило всего раза четыре, и то каждый раз снаряды, попадая в липкий, вязкий снег, не разрывались.

Как только мы сошли с тропы, сразу провалились по пояс в густой снег. Итти было очень трудно. Каждые десять-пятнадцать шагов делали остановку; некоторые остановки даже до получаса.

Так мы стали выдыхаться, не пройдя и четверти расстояния до деревни. В начале движения мы потели от напряжения, но на остановках начинали мерзнуть.

Я тянул "максим", и двигаться с ним, сам понимаешь, по этому снегу было не очень весело. Но самое тяжелое еще впереди.

Продвигаясь по льду, мы вдруг почувствовали под ногами воду. Идем немного вперед - вода дошла до колен, и уже примерно в четырехстах шагах от противника весь наш отряд провалился по пояс в талую воду. Итти дальше было невозможно.

Лахтари, хорошо знакомые с местностью, очевидно, только этого и дожидались. Они открыли спокойный, прицельный ружейный огонь и угощали внезапными пулеметными очередями.

Я стал налаживать свой "максим", но ты пойми: весь день температура ниже 37° по Цельсию - вода в холодильниках так замерзла, что пустить пулемет в дело было невозможно.

У многих ребят закоченели пальцы, и спусковые крючки не поддавались их усилиям.

Я выхватил у одного красноармейца из отмороженных рук винтовку и, когда командир скомандовал: "Огонь!", нажал спуск, но - чорта с два! - из всего нашего отряда раздалось только семь-восемь выстрелов, - честное слово, не больше.

Моя винтовка отказывалась стрелять, винтовки ребят тоже бездействовали. Видишь, в чем дело: в затворе от холода ударники примерзли к пружинам. Обмундирование же наше не ахти какое, и если замерзала сталь, то что было с людьми! И все это под точным, метким огнем лахтарей, которые, надо отдать им справедливость, били с выдержкой.

Ты не забудь, что мы находились по пояс в воде.

Понятно, ни о каком продолжении атаки не могло быть и речи.

Мы зарылись в снег, чтобы дождаться темноты. Лежали больше трех часов, и как мы приветствовали наступление ночи - сам поймешь.

Под прикрытием темноты стали отходить назад. К счастью, беляки нас не преследовали.

Когда мы подползли к тому месту, где оставалось орудие, мы поняли, почему оно мало действовало. Командир орудия отморозил себе руки и ноги, стоя на наблюдательном пункте. Его посинелое лицо казалось совершенно мертвым, и на щеках видны были крупные слезы. Не успев еще сползти по небритой щеке, они превращались в ледышки.

Я видел, как наши замечательные ребята до того утомились, что стали безразличными ко всему. Некоторые ложились на дорогу и лежали совершенно без движения, распластавшись, пока их не подбирал подошедший обоз.

На обратном пути, при отходе по дороге через болота, наше орудие со всеми снарядами провалилось под лед в воду, на глубину четырех метров.

С политруком во главе три часа работали в болоте при двадцатипятиградусном морозе - и пушку и снаряды вытащили. Какие прекрасные ребята наши артиллеристы!

Лошади - и те из строя выбыли, ну и я, конек-скакунок, без одной руки вПитер в госпиталь еду.

Он горько улыбнулся.

* * *

Свеча уже совсем оплыла; зимний рассвет заливал серым светом белые снега. Свет пробивался в вагоны санитарного поезда.

Паровоз загудел.

От толчка проснулись раненые, застонали, заворчали, заворочались.

- Раухи, - спросил я, пробираясь уже к выходу, - что думаешь ты обо всей кампании?

- Что думаю? Наши на лыжах ходить не умеют, следовательно, лахтари сумеют дотянуть до весны, а весной, летом, осенью здесь воевать совсем невозможно: болота, озера, снова болота, бездорожье такое, что во многих волостях только на смычках[5] и передвигаются.

5

Смычки, или волокуши, - бесколесные телеги, просто-напросто два длинных шеста, которые волочит по земле, по болотистому бездорожью, лошадь.

- А тем временем белые будут орудовать в Лиге наций от имени самозванного карельского калевальского правительства. У них ведь кроме Вейнемейнена и Ильмаринена есть главный военный начальник.

Прощай, Матти!

- Прощай, Раухи!

Я прокричал мой прощальный привет, уже соскакивая с подножки санитарного вагона.

Какое задание мы получим? Неужели наш курс обучения будет прерван на целый год?

Всеми этими мыслями я поделился с ребятами.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Мы получаем боевое задание

На Тойво было забавно смотреть. У него вначале лыжи разъезжались в разные стороны, и он чуть не падал носом в снег.

Лыжи Тойво вдруг переставали разъезжаться в разные стороны; иногда, наоборот, начинали съезжаться, сближаясь и перекрещиваясь.

Он беспомощно болтал палками, стараясь раскрестить лыжи не падая. Правда, при всем этом он, скрывая свое смущение, все время без умолку болтал.

Один раз он сошел с лыж, в сторону от лыжницы, чтобы распутать их, и сразу провалился по пояс в снег.

Он шел уже устало, вспотев, с трудом поспевая за другими (ведь всего четвертый раз в жизни он вставал на лыжи). Правда, он утешался тем, что товарищи Ровио и Инно совсем не ходят на лыжах.

Я был назначен командиром взвода. Тойво попал ко мне; это был его выигрыш. Лейно был отделенным.

- Может быть, тебе лучше всего было бы остаться? - спросил я Тойво, когда он на легком повороте зацепился за свою же собственную палку.

Тойво обиделся:

- Я дойду до них, я буду бить беляков. Ты увидишь, как я пойду завтра, послезавтра. Велика важность - ходить на лыжах!

Больше всего Тойво боялся упасть.

Подниматься было с непривычки нелегко. Защитный белый балахон путался под ногами.

Из всего обмундирования привычным был только шлем. Валенки, бараний полушубок, шаровары на вате были новинкой; сверх этого трехлинейная (а у кого и автомат через плечо), по двести патронов у пояса, полотенце, веревочка в мешке, консервы, хлеб, шпиг, масло, сахар и по фляге спиртного, - всего на человека двадцать кило.

Мы вышли со станции Массельгской без всякого обоза.

Все на себе.

Выданное довольствие указывало на предстоящее нам большое дело, но в чем оно будет заключаться, никто еще не знал.

Мы шли в колонне по два.

Снег был рыхлый, мягкий. Головной лыжник проваливался в него по колено, и он шел вперед, прокладывая лыжницу, все время преодолевая отчаянное сопротивление этого мягкого, легкого, нежного снега... Через сотню метров головной лыжник выдыхался, и его заменял следующий - из этого же отделения. Так сменялись головные внутри отделения. Так же менялись и сами отделения - на смену одному шло другое.

Мы продвигались быстро только потому, что нас было много. Пять-шесть человек в этом снегу выдохлись бы окончательно на десятом километре.

Тойво - передо мной. Я взял у него часть его груза, говоря, что, когда он научится хорошо ходить на лыжах, пусть он сделает то же самое для меня.

Умению Лейно бегать на лыжах я, признаться, немного завидовал.

Он шел, легко скользя впереди нас по насту, широко расставляя ноги, ловко взмахивая палками. Он был первоклассным лыжником и поэтому почти все время или шел впереди, прокладывая лыжницу для отряда, или уходил в разведку.

С каким наслаждением вдыхал я свежий морозный воздух!

Итти было, по-моему, нетрудно: почти все время по дороге.

Ритм быстрой ходьбы на лыжах, радующая после казармы свежесть воздуха, настоящая молодость и сознание, что скоро придется встретиться с врагом в упор, - все это бодрило, и мне хотелось петь. И не одному мне, очевидно, хотелось петь, потому что сзади кто-то затянул боевую песню, но строгий окрик светлого, крепкого, словно из одного куска камня выточенного командира первой роты Хейконена прервал песню и дал с еще новой остротой почувствовать всем, что мы действительно находимся на фронте.

Я знал, что темп нашего хода многим ребятам не под силу, и, оглянувшись, увидел, что отряд растянулся не меньше, чем на километр.

Тойво все еще передо мной. Он замолчал, но по катящемуся градом с его лица поту, по необычайной сосредоточенности его серых глаз видно было, что это достается ему нелегко.

Скоро я увидел на спине на балахоне Тойво небольшое влажное пятнышко... Оно постепенно разрасталось, увеличивалось. Это пот прошиб полушубок и вышел на балахон. Когда пятно это увеличилось до размера человеческой головы, он сошел с лыжни и тихо сказал мне:

- Я пойду в хвосте. А ты, Матти, пожалуйста, говори за меня, а то люди, не слыша разговора, подумают, что я сдал!..

Потом уже по величине пятна на спине Тойво я легко определял, сколько километров он еще может пройти без отдыха.

Лейно ушел далеко вперед.

Отдельные отстающие товарищи точками чернели позади.

- Вперед, товарищи, в Паданах у нас будет большой привал, - ободряя, громко сказал Хейконен, и мы вошли в лес.

* * *

Мы шли лесом, потом по озеру. Это был настоящий карельский мачтовый сосновый лес.

Капюшоны слетали с голов, когда мы пытались, закинув голову, взглянуть на оснеженные ветви вершин. Это был строевой и перестойный лес.

Дороги не было.

Мы вышли из лесу и пошли по Сегозеру.

Белых мы еще не встречали.

Если бы не патроны у пояса, винтовка через плечо и груз за спиной, всю нашу прогулку можно было представить спортивным состязанием.

Меня уже начинал тяготить груз, и левая нога, очевидно, немного свободно ходила в валенке; остановившись на секунду на одном повороте, я почувствовал в пятке какое-то жжение.

"Есть небольшая потертость", - подумал я и хотел спросить, как у Тойво обстоят дела по этой части, но Тойво рядом со мной не оказалось.

"Очевидно, отстал", - пришло мне в голову, и, оглянувшись, я увидел, что отстал не один Тойво, а еще несколько ребят, среди них и Таннер.

Таннер был до поступления в Интервоеншколу известным борцом и не на одном чемпионате выступал как чемпион Финляндии. Арены многих цирков и арбитры разных мастей до сих пор, наверно, помнят его неуклюжую, медвежью ловкость.

Зимняя ночь наступает быстро, но мы шли быстрее, чем зимний день.

Мы не тренированы, но за нас наши свежесть, бодрость, молодость и тот азарт, с которым мы взялись за дело. Поэтому часам к девяти вечера передовики входили уже в Паданы, большую деревню на берегу Сегозера. Это была последняя деревня по нашу сторону фронта. Дальше, за деревней Лазарево, начиналась сторона белых.

В Паданах мы расположились по избам, выставив охранение.

* * *

В эту ночь в охранении я не был и спал, как убитый. Ведь мы проделали переход в семьдесят километров.

Никаких снов. Я думаю, ни одного движения за ночь я не сделал.

Разбудил меня Тойво, дергавший меня за валенок.

Был зимний рассвет.

Тойво, превозмогая усталость, явно торжествовал.

- Товарищ командир, - говорил он, - я пришел не во-время, но все же пришел; позади осталось довольно много ребят.

Здесь ему уже явно нехватило сил продолжать свою речь.

Он свалился на пол и захрапел, лежа на полу в очень неудобном положении.

Лейно, пришедший из охранения, устраивал себе в углу постель из можжевельника. Он осторожно подтянул на постель Тойво, расстегнул ему пояс и снял с его спины винтовку.

- Не думал, что он дойдет, - оказал Лейно, обращаясь ко мне. - Матти, вставай в караул.

Я никогда не испытывал в жизни такой тупой и одновременно острой боли, какая охватила мышцы всего моего тела, когда я начал приподыматься с лавки. Так бывает со всеми, когда после большого перерыва начинаешь снова тренироваться на лыжах, в ходьбе, в беге, футболе, борьбе.

Эта приятная боль в мышцах, которую большинство мальчиков переносит с гордостью, считая ее показателем роста мышц, превратилась сейчас в трудно переносимую боль, возникавшую и, казалось, даже усиливавшуюся с каждым новым движением.

Болели бицепсы, мышцы шеи, мускулы ног, но больше всего ныли мелкие мышцы живота. Трудно было сгибаться, но еще труднее, казалось, было выпрямиться.

Такое ощущение было не только у меня, но у всех. Медленно, со стонами, покряхтыванием оставляли товарищи свои належанные места. Даже Лейно растирал себе бицепсы.

- Энергичнее, быстрее двигайся, Матти, больше двигайся, Матти, - бросил он мне, - тогда все скорее пройдет.

И я начал двигаться.

* * *

Мы выступили снова в поход. Мы оставляли озеро и входили в глубокий лес, и, если бы не узкая, но накатанная дорога, я сказал бы: нетронутый лес.

Отряд наш значительно поредел.

В самом хвосте посеревший, молчащий, угрюмо передвигал ноги Тойво.

И вдруг команда Антикайнена:

- Враг слева. Развернуться в цепь вперед!

Дорогой товарищ Тойво, вспомни, как мы разворачивались в цепь, быстро повернувшись в указанном направлении, как быстро летели вперед, теряясь в глубине соснового леса, как горели нетерпением, желая встретиться лицом к лицу спроклятымилахтарями, как были разочарованы, когда узнали, что это только маневры, что никакого врага нет, что это учеба.

Особенно помню, как был обозлен ты. Тебе-то каждый поворот с грузом за плечами, каждый такой маневр проделывать было очень трудно.

Ты напрягал все свои силы, стискивал зубы и шел вместе с другими.

Захватив таким образом одну деревушку, Антикайнен расставил по дорогам караулы, чтобы научить нас никого не выпускать из деревни, расположил бойцов по избам, чтобы научить, как распределять силы после захвата деревни.

И затем мы снова шли дальше, шли быстро по морозу. Видно было, что в этих местах недавно еще бушевали вьюги.

Дорога была занесена глубоким снегом, а местами и совсем исчезала.

В этот же день мы пришли вГонга Наволок.

За этой деревней сразу начиналась территория, где не было ни одного красноармейца и совершенно неизвестно, сколько белых.

Расположив свой взвод в теплой избе, сбросив с себя вещевой мешок, проверив, действует ли затвор трехлинейки, я пошел по дороге назад, чтобы помочь Тойво.

Отряд очень растянулся; по дороге шли еще отдельные наши ребята, вспотевшие, с расстегнутыми полушубками. Я приказал одному застегнуться: не няньчиться же нам с воспалением легких, в самом деле!

У многих вид был совершенно измученный; другие проходили несколько шагов и останавливались, морщась от боли.

Потертости давали себя знать.

В пяти километрах от привала я нашел Тойво и, преодолев его сопротивление, не обращая внимания на его ругань, взял себе его "обезьянчик"; винтовку он так-таки мне и не отдал.

- Есть натертости? - спросил я на ходу.

- Нет, - ответил он. - Я ведь понимаю, в чем дело; я портянки навернул как полагается. Из того, что я не умею пока порядочно бегать на лыжах, не следует еще, что я ничего не смыслю. Но уже сегодня я понял, в чем дело, и если бы не эта проклятая боль в мышцах, я пошел бы лучше многих из вас.

Было уже темно, когда мы входили в деревню. В избе я снял валенок, натертость на пятке превратилась в водяной пузырь.

Я достал иголку, проколол колыхавшийся пузырь, выпустил воду и бережно обмотал ногу.

Больше подобной глупости я не повторю, нога мне еще нужна.

Тойво уже храпел в углу.

Дверь распахнулась. В избу, не торопясь, вошел Лейно и сразу как-то заполнил собой всю горницу.

Он уселся на лавку, вытащил из сумки карту десятиверстки и протянул ее мне.

- Вот тебе карта, по ней ты должен отмечать весь путь своего взвода. Всем комвзводам, отделкомам и прочим командирам ее дали, я взял для тебя.

- Какой путь должен я отметить? - удивился я.

- Жаль, что ты куда-то запропастился и не был в избе у Ровио и Инно; ты прозевал много важного, но я тебе расскажу.

Лейно встал, осмотрелся, нет ли кого в помещении.

В углу храпел Тойво.

Под лавкой возился кот. Он отпускал свою лапу, и из-под лапы выкатывался серый клубок, - это была мышь. Не дав ей отбежать и на полшага, кот, неожиданно изогнувшись, мягко прыгал, опуская на нее свои легкие когтистые лапы.

Лейно подошел к двери и сделал мне знак итти за ним.

- Здесь нас могут подслушать, а дело абсолютно тайное.

Вслед за нами из дверей на крыльцо вырвалось белое облако пара. Снег заскрипел под ногами.

- Как живот?

- Лучше, Лейно.

На синевшее небо выползали северные звезды. Мы постояли посреди широкой деревенской улицы.

- Здесь нас никто не подслушает. По этой карте ты будешь отмечать путь, по которому пройдет твой взвод и весь наш отряд. Мы идем на лыжах. Командир Инно и товарищ Ровио на лыжах ходят плохо, поэтому они остаются здесь ждать нашего возвращения или известия о нашей гибели. Отряд выходит в составе двух рот, командиры - Хейконен и Карьялайнен; пулеметная рота разделяется между нами, а командир пулеметной роты ТойвоАнтикайнен[6] назначается командиром всего отряда, его помощник Суси[7] - начальником штаба. Ты ведь знаешь Антикайнена?

6

ТойвоАнтикайнен - один из организаторов финляндского комсомола и финляндской Красной гвардии, участник гражданской войны в Советской России, вождь финляндского пролетариата. Сейчас приговорен буржуазным судом к пожизненной каторге.

7

Товарищ Суси сейчас работает в Карельской советской социалистической республике, в Петрозаводске.

О да, Антикайнена я знал более чем хорошо; это ведь после его горячей речи на митинге гельсингфорсской молодежи вступил я в революционный союз молодежи, а затем в партию.

Он строитель, а я металлист, и всего-то на два года он старше меня. Сейчас ему двадцать три года.

Какой молодой рабочий Гельсингфорса не знал организатора комсомола, яростного и проникновенного оратора, непреклонного коммуниста товарища ТойвоАнтикайнена!

Я знал его отца. Это был мрачного вида обойщик, который, однако, как передавали, любил пошутить, когда был трезв. Но вся беда в том, что трезвым-то я его никогда не видел.

Кто из нас не помнит речей Антикайнена! Они заставляли ненавидеть врага, сжимать кулаки, стискивать зубы.

Он заставлял нас плакать о погибших товарищах и с восторгом итти в бой, чтобы воздать врагам по заслугам. А заслужили они все-таки в тысячу раз больше, чем мы им заплатили.

Но когда я начинаю вспоминать, как они расстреливали всех раненых таммерфорсского госпиталя, как они обращались с пленными красногвардейцами, когда я вспомню то, что они делают сейчас, я начинаю волноваться. А мой рассказ требует полного спокойствия.

В прошлом году я ел кашу, сваренную Антикайненом. Он был начальником заставы у станции Горской, когда мы стояли против взбунтовавшегося Кронштадта. Мы уходили в дозоры, и он оставался в избе совершенно один. Не мог же он отрывать от дела человека, чтобы тот был кашеваром. Вот он, комрот, сам и варил своим красноармейцам кашу.

Да, я отлично знал Антикайнена, а что нашему командиру было всего лишь двадцать три года, это нас тогда не смущало: большинство из нас было моложе.

И только хмурый, широкий Карьялайнен, комрот 2, да комрот 1, голубоглазый, весь подобранный Хейконен, рабочий-мраморщик, организатор красногвардейского отряда гранитников-мраморщиков, имели от роду по двадцати восьми лет.

Зато быстрому парнишке Пуллинену, сыну железнодорожника, только что стукнуло восемнадцать. Столько же было и Вуоринену, один брат которого был убит у Белоострова при скрадывании границы, а другой по сей день томится в финляндской каторжной тюрьме.

Да, сколько угодно было у нас ребят, не достигших двадцати лет.

- Наше задание, - продолжал, оглядываясь по сторонам, полушопотомЛейно, - такое: пройти незаметно через фронт в тыл лахтарям. Итти с максимальнейшей быстротой, на какую только способны. Ничего лишнего с собой не берем. Никакого обоза, все на себе. Мы должны дойти незаметно - для этого надо уничтожать все враждебные отряды - до Ребол и постараться уничтожить штаб лахтарских войск и все склады боевого и прочего питания в этой центральной базе. Возможно, однако, что штаб находится не в Реболах, а в Кимас-озерской. Тогда, захватив Кимас-озерскую, мы должны уничтожить штаб белого руководства и все склады. С какими силами нам придется встретиться, неизвестно. Сколько штыков у белых в Реболах и Кимас-озерской, неизвестно. Предположительно человек по четыреста-пятьсот. Основная задача: пройдя по тылам, уничтожить склады, а главное - органы управления. Надеяться можно только на себя и на неожиданность, быстроту и удачу. Предприятие более чем рискованное.

Утром надо быть готовым к отходу. Выяснилось, что из двухсот человек, отобранных в школе, только около ста тридцати могут итти дальше. Остальные стерли ноги, заболели или "просто не могли двигаться с такой быстротой".

Я вспомнил при этих словах о Тойво и невольно улыбнулся.

В том поручении, которое мы должны были выполнить, было очень много, так сказать, спортивного интереса. Мы изучали историю военного дела, и я уверен, что такого предприятия не пытались проделать ни войска Александра Македонского, ни Наполеон, ни Ганнибал, ни Суворов, ни Жоффр, ни Гинденбург, ни товарищ Буденный.

А когда я получаю возможность вплотную встретиться с врагом, который сжал в кулак мою родную Суоми, с врагом, который хочет уничтожить мою советскую власть и то, что проделано у озер Суоми, проделать у озер Карелии, и когда и от меня зависит выбить ему зубы, то, извините меня, я весь загораюсь и дрожу от нетерпения.

Да, на ноги надо лучше навертывать портянки, потому что теперь ясно: только одни мои ноги могут донести меня до лахтарей.

Я разложил карту на лавке и стал измерять расстояния. По линии полета птицы надо было забраться в тыл противника километров на триста.

Никаких дорог не предвидится; напротив, досадные горизонтали указывали на крутизну; карта говорила о труднопроходимых лесах и болотах.

Болота, если они замерзающие, это - полбеды. Но такие подробности на десятиверстку не нанесены.

Эта карта и по сегодняшний день хранится у меня на дне дорожного сундука. Правда, здорово измятая, с красной линией прочерченного карандашом пути.

Мне было ясно, что Тойво с нами не пойдет, а останется здесь в отряде "шатунов", как, смеясь, окрестил отстающих товарищ Хейконен. Поэтому, когда он проснулся на секунду и, поворачиваясь с боку на бок, спросил меня, что нового, я ему пробормотал:

- Спи, ничего особенного не произошло.

Надо было скорее засыпать.

Выступление назначено на утро.

Курс на деревню Пененга.

Я прочертил путь в эту деревню по карте, признаюсь, в тот же вечер, совсем даже не подозревая, как мы его пройдем.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В глубоком тылу у лахтарей

Мы снова, построившись, как полагалось, вышли в путь. Небольшая закуска и три-четыре часа сна подкрепили нас, и если бы не острая боль в плечах от лямки мешка и ремня винтовки и если бы не ноющая боль в ногах и бицепсах от движения, - все, казалось бы, шло так хорошо, как даже и не мечтали в штабе.

- Не забыл отмечать путь по карте? - спросил, обгоняя меня, адъютант, товарищ Суси.

- Нет, не забыл, товарищ Суси.

Тут только я понял вдруг, насколько труднее, чем нам, приходится нашим командирам.

Они должны проделывать точно такой же путь, какой проделываем мы; кроме того, на стоянках они должны заботиться о безопасности всего отряда, о каждом карауле, посылать разведку, намечать ей цели, выслушивать донесения, допрашивать пленных. Это работа нелегкая. И Суси сверх этого ведет все время дневник отряда. Как у него не замерзли пальцы во время писания, я не понимаю! Как он после разбирал эти каракули, начерченные в тетради на морозе?

Мы снова шли вперед, рассекая своей грудью морозный воздух.

- Эх, напрасно я петуха салом кормил! Какой кусочек загубил! - жалел Тойво.

- А для чего же ты его кормил?

- Как для чего? От сала петух голос теряет. Ну, я и дал ему... Пусть не будит до света. Так нет, все равно не петух - так приказ разбудил, - продолжал сетовать Тойво.

Повалил снег. Густой, липкий, мохнатый.

Мой взвод шел сейчас в середине отряда, но за густой стеной падавшего снега не было видно головных и арьергардных.

Мы шли вперед, пробираясь сквозь эту пелену.

Мы шли быстро. Опять мелькали палки, ноги, хрустел и шуршал уминаемый снег, и свистящее наше дыхание снова разрывало тишину.

Мы шли очень быстро - с грузом в двадцать кило, с грузом нескольких дней немыслимого нашего похода.

Я опять потерял Тойво из виду.

Он отставал. Выдыхался.

Опять пробежал мимо меня от хвоста отряда к его голове неутомимыйАнтикайнен.

Опять мы становились все разгоряченнее и разгоряченнее.

Опять капли пота стали стекать на лицо из-под шлема.

Мы шли, чорт дери, вперед! И мы заставляли итти за собой пленных лахтарей.

Им было итти легче - без винтовок, без патронов, без гранат и без запасов еды, как теперь ходят, когда сдают нормы на ГТО. Все они были лыжниками. Но, даже боясь ослушаться приказа, они стали все же роптать.

Один из них улучил секунду, когда мимо пробегал Антикайнен, и сказал:

- Ваше превосходительство, мы не можем так быстро итти, мы задыхаемся.

- Кто не сможет итти, тот не сможет и жить дальше! - крикнул, пробегая, товарищ Антикайнен, и он был прав: ведь ни одна собака не должна была знать о нашем движении, ни одна!

Мы шли вперед и вперед.

Передовые свернули вниз.

Мы покатились по откосу берега.

Один за другим скатывались на покрытую льдом и снегом реку. Мы пошли вперед по ней.

Капли пота, стекая со лба на глаза, мешали смотреть сквозь пелену валящегося снега.

Ремни натирали плечи.

Я пробовал несколько раз передвинуть их немного в сторону - не помогало, через минуту они снова соскальзывали обратно.

От пота рубаха стала совсем мокрой и плотно прилипла к телу.

Но мы шли все вперед, вперед... Все мои ощущения, все мои мысли, кажется, уходили в ноги.

- Ребята, нажимайте, скоро привал, - говорил я своему взводу. - Не подавайте вида пленным лахтарям, что вы устали, пусть почувствуют, как мы отличаемся от них. - Так подбадривал я своих ребят, и мне казалось, что ноги мои разбухают все время, превращаются в чурбаны, на которые вплотную, как резиновые, прилитые, насажены валенки.

И то, что эти чурбаны были мокры, было вполне понятно.

Рубахи наши тоже были мокры от пота. И пот проступал через рубахи на мех полушубков. И в самом деле, мех уже тоже был настолько мокр от пота, что отдельные капли, стекая, собирались на углах полушубка и, медленно сочась, падали прямо в валенок.

Если бы мне кто-нибудь рассказал об этом, я бы не поверил, но теперь дело было не в том, верить или не верить, а в том, чтобы итти вперед во что бы то ни стало. Вперед!

Я увидел, что немного отстаю, нажал, оттолкнулся палками и в мутнеющем сумраке наступающего зимнего вечера чуть не наскочил своими лыжами на лыжи впереди идущего. Я осмотрелся.

- Что с тобой, Аалто? - спросил я, запыхавшись.

У него не было балахона: балахон был разодран штыком, и, чтобы он не путался под ногами, Аалто его снял.

- Что с тобой, Аалто? - повторил я. - У тебя ведь полушубок покрыт льдом, ты совсем оледенел. Что с тобою?

- А ты посмотри, может, и сам ты не лучше! - буркнул под нос Аалто.

Я снял с левой, пораненной, руки варежку и стал ощупывать свой полушубок. Аалто был прав: мой полушубок был тоже покрыт ледяным покровом, хрустящей покрышкой.

Почти у всех ребят образовались на полушубках ледяные корки.

Пот, проходя через баранью кожу наружу, сразу остывал: его схватывал мороз.

Ледяная корка на полушубках - и пот, стекающий каплями, по мокрому меху! И то и другое сразу! И мы разгоряченной грудью вдыхали морозный воздух, рискуя с каждым глотком получить воспаление легких, и продолжали итти вперед в мокрых, обледенелых полушубках.

Мы шли по реке, и в сумерках наступающей ночи не было видно передовым товарищам, что местами, чортзнает откуда, вода выходила из-подо льда.

Передовики проскочили на лыжах эти зловредные места, и за ними весь отряд.

Кто хоть раз в жизни надевал на ноги лыжи, тот поймет, что это значило. Лыжа снизу быстро застывала, вода, попавшая на нее, замерзала и, прилипая, тормозила движение. К лыжам прилипал комками снег, и они уже никак не хотели итти ни вперед, ни назад. Легче итти по глубокому снегу пешком, чем на таких лыжах. И почти у всех нас лыжи въехали в воду.

Мы шли уже около пяти часов, и можно было бы сделать привал; теперь же совершенно необходимо было остановиться почистить лыжи.

Антикайнен скомандовал остановку.

Отряд остановился.

Мы направились к берегу.

Захрустел валежник, застучал топор, отыскивая сухостойное дерево.

Я стал утаптывать снег, чтобы очистить место для костра, и, оглянувшись на реку, увидел несколько стоящих без движения фигур. Они, опираясь грудью на палки, стояли молча, без признаков жизни, как замороженные статуи.

- Лейно, узнай, в чем дело!

Лейно устало пошел к ним.

Я увидел, как он стал толкать этих истуканов, стоявших на лыжах, как замерзшие снежные бабы. Оки зашевелились,