Факторы, воздействовавшие на психику немецких солдат — КиберПедия 

Биохимия спиртового брожения: Основу технологии получения пива составляет спиртовое брожение, - при котором сахар превращается...

Таксономические единицы (категории) растений: Каждая система классификации состоит из определённых соподчиненных друг другу...

Факторы, воздействовавшие на психику немецких солдат

2018-01-07 266
Факторы, воздействовавшие на психику немецких солдат 0.00 из 5.00 0 оценок
Заказать работу

Немецкого солдата, как и солдат всех времен и народов, волновало одно: выживет ли он в следующем бою? Времени для размышлений о собственной судьбе имелось в избытке — дорога на фронт была длинной. Иногда туда приходилось добираться несколько недель; немецкие войска продвигались все дальше в глубь России. Спешившие навстречу санитарные поезда в известной степени давали представление о том, что ждет солдата впереди. Бенно Цайзер, водитель транспортного подразделения, на первых порах был человеком наивным. В учебном подразделении его, как и его товарищей по службе, подсадили на пропагандистское меню, что и заставило Цайзера искренне утверждать:

«Каждому дураку понятно, что потери были и будут, нельзя зажарить яичницу, не разбив яиц, но нас впереди ждет победа и только победа. Кроме того, если уж суждено получить пулю, то умрешь героем. Так что, ребята, ура и вперед!»

 

В рейх отправлялось все больше санитарных поездов

 

Но уже первый санитарный поезд с фронта быстро развеял ура-патриотический настрой Цайзера. «Стали на носилках выносить раненых. У кого не было ноги, у кого руки, а то и обеих, форма в крови, почерневшие от грязи и запекшейся крови повязки, на лицах гримасы боли, глаза впалые, как у мертвецов». В поезде один солдат просветил его насчет фронтовой жизни:

«Если ему верить, все оказалось мрачнее некуда. Красные бьются насмерть, несмотря ни на какие потери. Хотя наступление идет быстрыми темпами, все равно непонятно, когда и чем все это закончится, к тому же у русских больше людей, намного больше».

Давление на психику солдата начиналось с первых минут пребывания на фронте. Первый его видимый признак — убитые вражеские солдаты. Многие необстрелянные солдаты только на войне увидели трупы. Вернер Адамчик из батареи 150-мм орудий с ужасом убедился под Минском, насколько эффективно он «поработал» своей пушкой. «Я еле на ногах устоял, увидев весь этот кошмар, но все же каким-то образом сумел взять себя в руки, — говорит он. — И потом глазам открылась еще более ужасная картина». Война очень быстро счищает пропагандистскую шелуху. Окопы доверху были наполнены телами убитых советских солдат. «Меня передернуло, и я повернулся, собираясь вернуться к грузовику, — многовато было для меня впечатлений». Адамчик был в шоке. Увиденное никак не вязалось с тем, что им втемяшивали в голову пропагандисты — мол, «русский солдат понятия не имеет о дисциплине и ни на какой героизм не способен».

«Я сразу понял, что они боролись до конца и отступать не собирались. Если это не героизм, то что же? Неужели одни только комиссары гнали их на смерть? Как-то не похоже. Не видно было среди них комиссарских трупов».

С первых дней этой войны немецкий солдат имел массу возможностей убедиться, что советский солдат отнюдь не так уж плох и туп, как это стремилось доказать начальство. Адамчик вспоминает: «Осознав это, я быстро понял, что мои шансы вернуться живым домой здорово поубавились». Рядовой Бенно Цайзер тоже отрезвел, увидев убитого русского. «Ведь совсем недавно он был жив, он был обычным человеком, — размышлял вслух Цайзер. — И тогда я понял, что эта картина вечно будет стоять у меня перед глазами». Военный художник Тео Шарф, также наступавший в составе 97-й дивизии группы армий «Юг», «заметил у обочины лежащего советского солдата, он будто спал, но пыль успела толстым слоем осесть на него. И на лице лежал слой пыли». Это был первый убитый из очень многих, которые довелось видеть ему. Со временем зрелище стало привычным — убитых русских было много. А вот к виду своих убитых солдат привыкнуть оказалось труднее. Горечь утраты, ожесточение, страх — вот чувства, которые вызывала гибель товарища по оружию. Вернер Адамчик вспоминает, как хоронил двух друзей из своей батареи. «Вот и все, конец, их больше не стало. Я стоял, не зная, что делать». Обоих разорвало на куски при взрыве грузовика, который вез боеприпасы.

«Я от души сочувствовал близким этих ребят. Я ведь мог оказаться на их месте. Я попытался вообразить, как бы моя семья отреагировала на мою похоронку. И впервые в жизни понял, что такое настоящая любовь и чувство близости».

Цайзер: «Ужасно видеть труп кого-нибудь из наших… Бывало, уставишься на него и думаешь, а ведь и у него есть мать, может быть, сестры или братья, и он ведь из той же плоти, что и ты».

И ужасы передовой, с которыми приходилось сталкиваться ежедневно, постепенно смещали шкалу привычных ценностей. Трупы становились частью повседневности. Цайзер продолжает:

«Со временем привыкаешь и к этому. И уже не удивляешься, что число трупов в такой же форме, что и на тебе, с каждым днем растет. А потом уже не различаешь, кто это, свой, немец, или же русский. Вскоре ты сам себе кажешься существом неживым и никогда не жившим по-настоящему, а так, чем-то вроде комка земли».

Вещи ненормальные мало-помалу становятся нормой. Насилие, смерть, творимые жестокости и даже убийства уже не столь ужасают. Убийство на войне, на поле брани или же вне его, лежит вне привычных рамок. Хотя «нормальное» поведение на поле брани — само по себе абсурд, поскольку предполагает убийство, а оно, в свою очередь, оборачивается тяжелейшим эмоциональным кризисом — ожесточением. И последствия этого ожесточения всегда непредсказуемы. Чувство неопределенности, вот, пожалуй, единственное, что никогда не покидает солдата. И еще страх.

«И вот в один прекрасный день ты сам сталкиваешься с этим. Разговариваешь со своим товарищем, а он вдруг вздрагивает, оседает на дно окопа и пару мгновений спустя уже мертв. Вот это и есть ужас. Ты видишь, как другие равнодушно переступают через него, словно это камень на дороге, и ты в конце концов осознаешь, что его гибель — просто гибель в ряду многих на этой войне».

Вот это страшно и неотвратимо давило на солдата. Не просто погибнуть, а погибнуть безымянно, растворившись в океане статистики, быть обреченным на забвение. Цайзер поясняет:

«Вот это и не дает тебе покоя — именно участь стать одним из тех безликих и изначально неживых существ, комьев праха».

Страх пополнить статистику потерь усугублялся и весьма специфическими, мягко говоря, условиями той «непонятной» страны, в которую вторгся вермахт. Родным и близким ведь так и не понять, и не узнать, как и при каких обстоятельствах ты погиб. Военный корреспондент Феликс Лютцендорф, служивший в эсэсовских частях на Украине, писал:

«Это бескрайняя страна под бескрайним небом с уходящими в бесконечность дорогами. Все города и села здесь похожи друг на друга. Все население одинаково — одинаковые женщины и дети, стоящие по обочинам дорог, у одинаковых колодцев, у одинаковых скотных дворов… Стоит колонне съехать с дороги на поле, приходится ежеминутно сверяться с компасом, ты ощущаешь себя мореплавателем в необозримом океане».

 

Германские солдаты позируют около КВ-2, подбитого или брошенного на дороге в Дубно

 

Война стала для многих немецких солдат чем-то вроде не совсем обычной формы туризма — большинство ведь никогда не выезжало за пределы родного города или местности. Один солдат описывал кампанию мая 1940 года во Франции, как турпоездку в рамках общества «Сила через радость» за счет НСДАП. Другой записал в дневник непосредственно перед нападением на Россию, что «добрался уже до самой русской границы», что война «дала ему возможность увидеть пол-Европы, причем совершенно бесплатно», что «от России мало что следует ожидать в смысле зрелищ». Через три недели после начала кампании один ефрейтор сетовал: «Здесь вам не Франция, это там мы получали все, что пожелаем, а здесь искать нечего». Другой солдат скептически заметил, что, дескать, им пришлось сменить «польские лачуги» на «русские собачьи будки».

«Еще вчера мы ночевали в удобных казармах, а теперь валяемся в какой-то собачьей конуре. В жизни не видел такой грязищи».

Физическое состояние было под стать окружающей среде. Немецкий солдат, привыкший в Германии к удобной, чистой казарме, по мере того, как эта кампания затягивалась, впадал в уныние. «Эти бесконечные равнины, дремучие леса, тут и там ветхие хибары — жуткая картина», — писал домой немецкий солдат. По его словам, «все здесь тонет в бескрайней дали».

По мере продвижения на восток росли и опасения. «Ориентироваться в России — все равно что в пустыне, — высказал свое мнение еще один солдат. — Если не видишь горизонта, считай, что заблудился». Мнение другого:

«Эти огромные расстояния пугают и деморализуют солдат. Равнины, равнины, конца им нет и не будет. Именно это и сводит сума».

«Куда эта война заведет нас, в какую даль?» — вопрошал 33-летний Гюнтер ван Сохевен, сражавшийся на южном участке фронта.

«Здесь нет никаких внятных ориентиров, одна только бесконечность. А противников все больше. И встречается он все чаще, несмотря на приносимые нами жертвы».

Солдат все острее ощущает тоску по дому. «С каждым днем мы все дальше и дальше от дома, но сердце наше там», — таков вывод Гюнтера ван Сохевена.

Желание поскорее завершить эту кампанию наталкивается на упорное сопротивление русских, которое день ото дня растет. Конечно, легче всего было приписать отвагу неприятеля укоренившейся в нем неполноценности, непривычным условиям этой страны. Унтер-офицер мотопехоты Вильгельм Прюллер из 9-й танковой дивизии писал 4 июля: «Нам рассказывали страшные вещи о том, как поступают русские с попавшими к ним в плен». 8-я рота его 11-го стрелкового полка была наголову разбита, попав в засаду. Потери — 80 человек убитыми. «Раненые пытались прикладами отбиться от русских, но в итоге и сами погибли». Для антисемита, каковым является Прюллер, враг № 1 — еврей. Как и многие другие солдаты вермахта, Прюллер поразился, увидев женщин в красноармейской форме. В одном из «котлов» им пришлось видеть «женские трупы, раздетые догола и обугленные», они «лежали на обочине дороги у сгоревшего советского танка. Ужас!» И тут же следует вывод: «Нет, те, с кем мы здесь сражаемся — не люди, а животные». Вряд ли эта точка зрения сильно отличается от того, как смотрели американские солдаты на японцев или несколько десятилетий спустя на вьетконговцев во Вьетнаме. Таким образом, мы вновь убеждаемся, что дегуманизация — плод не только тоталитарных государств и обществ. Позже Прюллер пишет о том, что «среди убитых русских было много азиатов, как же отвратительны эти узкоглазые». Прюллер места себе не находил от увиденного в России. В одном из парков Кировограда немецкие солдаты купались в каком-то водоеме. «Удивительное зрелище — русские женщины, ничуть нас не стесняясь, раздевались догола, — писал он. — Некоторые были очень даже ничего, в особенности их груди… Любой бы из нас не отказался. Но стоит присмотреться, как ты видишь, что все они немытые, просто на рвоту тянет. Тут у них сплошное распутство! Отвратительно!»

Танкист Карл Фукс (7-я танковая дивизия) в письме к жене с омерзением описывал советских военнопленных:

«Тут не увидишь мало-мальски привлекательного, умного лица. Сплошная дичь, забитость, ни дать ни взять — дебилы. И вот эта мразь под предводительством жидов и уголовников намеревалась подмять под себя Европу и весь остальной мир. Слава богу, наш фюрер Адольф Гитлер не допустил этого».

В одном из июльских выпусков кинохроники «Германское еженедельное обозрение» были показаны азиатские лица — военнопленные монголы, узбеки и другие. «Вот всего лишь несколько примеров страшного большевистского недочеловека» — так комментировал кадры диктор. Сходные чувства испытывали и некоторые авторы дошедших до нас солдатских писем домой.

«Мы в российской глубинке, в так называемом «раю», куда они призывают нас дезертировать. Здесь царит страшная нужда. Два столетия здесь терзали и угнетали людей. Нет, лучше уж умереть, чем принять муки и нищету, выпавшие на долю этого народа».

Непоколебимая уверенность встретиться в России с «неполноценным» во всех отношениях противником, базировавшаяся исключительно на расистских критериях и подтверждавшаяся первыми днями кампании, постепенно улетучивалась.

В конце июня 1941 года 3-я рота 9-го пехотного полка прочесывала леса северо-восточнее Белостока в районе села Крынки. Молодой лейтенант, командир взвода истребителей танков, несмотря на все увещевания, настаивал на том, чтобы сойти с дороги прочесать чащобу, в которой было полным-полно отбившихся от своих частей русских. Противотанковый взвод вскоре оторвался от поддерживавших его пехотинцев. Вскоре послышались нечеловеческие вопли и отрывистые команды на русском языке. Майор Хефтен, командир роты пехотинцев, приказал срочно отправляться на выручку попавшего в засаду противотанкового взвода. Отряду пехотинцев под командованием фельдфебеля Готфрида Бекера вскоре предстало зрелище, «ужас и нечеловеческая жестокость которого не сразу дошли до нас». Людей стало рвать, когда они увидели, что произошло. «Тут и там на земле лежали окровавленные и конвульсивно подергивающиеся тела». Углубляясь в лес, пехотинцы находили все больше страшных свидетельств.

«У солдат были выдавлены глаза, у некоторых перерезано горло или торчали из груди их же штыки. У других вспороты животы и выпущены внутренности. Кое у кого из несчастных русские отрезали половые органы и выложили им на грудь».

Немцы, словно в трансе выбравшись назад на дорогу, долго не могли прийти в себя от пережитого кошмара. «Скоты», — пробормотал один из них, другого тут же вырвало, третий солдат неподвижно стоял, уставившись в одну точку, и беззвучно плакал. Новость стремительно распространилась по дивизии. Сначала командир полка возражал против «приказа о комиссарах», но после зловещей находки в лесу первый же плененный комиссар был передан военной полиции и расстрелян.

Русский солдат, к которому прежде относились с известной долей уважения, превратился в пугало. И он, в свою очередь, оправдывал собственную жестокость теми злодеяниями, которые немцы творили в отношении русского народа. «Я всегда боялся русских, — признавался немецкий солдат по имени Эрхард Шауман (группа армий «Центр»), — поскольку они всегда казались мне диковатыми». Русские всегда отличались умением поставить природу себе на службу — необозримые леса, топкие болота, — проявляя при этом недюжинные умения ведения ночных боев. «Там, где мы в силу своей цивилизованности оказывались бессильными, — продолжает Шауман, — они реагировали точно дикое зверье». Невежество противника, страх перед ним, в свою очередь, подвигали немцев на бесчеловечность. По словам танкиста Ганса Бекера — «жестокость порождает жестокость». Он считал, что «не может быть оправдания зверствам, совершавшимся в отношении русских». Роланд Кимиг, другой солдат вермахта, размышлял в послевоенные годы:

«Если бы на нас напали, скажем, «русские орды», как на них напали наши «фашистские орды», надо сказать, что мы временами и вели себя подобным образом, так я сражался бы с ними до последнего».

1 июля 1941 года, через 9 дней после начала кампании, 180 человек из 35-го пехотного полка, 119-го пехотного полка и артиллерийских частей в результате внезапной атаки русских попали в плен на Украине в районе дороги Клевань-Бронники. Всем пленным было приказано отойти с дороги в поле и там раздеться догола. Ефрейтор Карл Егер принялся поспешно стаскивать с себя обмундирование. «Нам было велено отдать все ценные вещи, имевшиеся у нас, и вывернуть наизнанку карманы». Как правило, захваченные в плен не заставляют упрашивать себя, поскольку опасаются за жизнь. Раненым было не так легко раздеться. Егер вспоминает, как один унтер-офицер, ефрейтор Курц мучился, пытаясь одной рукой (вторая была ранена) расстегнуть ремень. К ужасу Егера, ефрейтор Курц получил за неповоротливость «удар красноармейским штыком в шею — конец штыка вышел через рот». Остальные в испуге стали раздеваться, невзирая на боль от ран. Еще нескольких солдат красноармейцы подгоняли ударами прикладов в голову. После этого немцев, разбив на группы по 10–15 человек, вывели на дорогу и приказали следовать на север. Многие были полураздеты, а «несколько человек так и шли, в чем мать родила», вспоминает Егер. Старший рядовой пехоты Вильгельм Мецгер вспоминает: «Русские… все у нас отобрали — обручальные кольца, часы, портмоне, форменные знаки различия, а также носки, сапоги, нательные рубахи». Рядовому Герману Хайсу, как и остальным, связали за спиной руки и потом повели куда-то через густой клевер. Хайс:

«Русский солдат ткнул меня штыком в грудь… потом еще раз семь в спину. Я лежал неподвижно, как труп. Русские подумали, что прикончили меня… Я слышал стоны моих товарищей и тут же потерял сознание».

«Внезапно русские открыли по нам огонь», — рассказывает рядовой Михаэль Беер. Автоматные и пулеметные очереди хлестнули по группам полуодетых немецких пленных. Карл Егер, оглянувшись, увидел, что русские расстреливают идущих позади. «Первые выстрелы вызвали панику, и я в суматохе сумел убежать», — говорит Егер. Потом русские стали забрасывать пленных офицеров и унтер-офицеров гранатами. Их всех измочалило осколками.

На следующее утро пехотинцы при поддержке танков 25-й дивизии обнаружили 153 полураздетых трупа. У 14 человек были отрезаны половые органы. Среди убитых обнаружили чудом выжившего тяжелораненого Германа Хайса. Ему была оказана помощь, и он пришел в себя. Большинство из взятых в плен были мертвы, выжили лишь немногие, и то часть их скончалась позже от ран. Выжить удалось лишь двенадцати из 153 солдат.

Подогнали грузовики и погрузили убитых. Неестественно оттопыренные руки и ноги: за сутки тела успели окоченеть. Несчастных похоронили на вновь созданном солдатском кладбище около церкви в Бронниках.

Подобные зверства — выколотые глаза и отрезанные половые органы, конечно же, усиливали страх оказаться в плену у русских. Подобных случаев было много, в особенности на первой стадии кампании. Тактика блицкрига и безудержные наступления только способствовали пленению, причем как раз не русских, а немцев. В июле сообщалось о 9000 пропавших без вести солдат вермахта, в августе — о 7830, а в сентябре 1941 года их оказалось 4900. И хотя число погибших в плену у русских позже уменьшилось, тогда, в летние месяцы 1941 года, оно составляло 90–95 %. Эти цифры — ничто в сравнении с участью миллионов советских военнопленных, но и их хватало, чтобы вселить в немецкого солдата первобытный ужас перед русским пленом. Захваченные у русских документы приоткрывают завесу тайны над участью пленных солдат и офицеров вермахта. В донесении 26-й советской дивизии от 13 июля 1941 года присутствует цифра в 400 немецких солдат, оставленных на поле боя западнее Сластены, и «примерно 80 человек немцев сдались в плен и были казнены». Еще одно ротное донесение за подписью капитана Джедиева, датированное 30 августа, попавшее в руки к немцам, сообщает о потерях немцев, захваченных у них трофеях и «15 раненых, которые были казнены».

Данные радиоперехвата и попавшие к немцам документы Красной Армии объясняют причины столь жестокого обращения с пленными. Это и ненависть к врагу, и фанатизм, и неожиданная смена обстановки, и отсутствие транспорта для отправки пленных в тыл, да и отсутствие самого тыла. Иногда пленного могли расстрелять за отказ предоставить сведения секретного характера или же в назидание другим, предпочитавшим отмалчиваться на допросах. Или же в качестве ответной меры на творимые вермахтом жестокости (стоит вспомнить хотя бы печально известный «приказ о комиссарах»). Сюда же следует добавить и острую нехватку провианта даже для регулярных частей, не говоря уже о пленных. Один из документов советской 5-й армии от 30 июня гласит:

«Нередко отмечаются случаи, когда красноармейцы, возмущенные творимыми фашистскими бандитами на нашей земле зверствами… не берут немецких солдат в плен, а расстреливают их на месте».

Подобную практику в Красной Армии осуждали, считая ее недальновидной. Генерал-майор Потапов, командующий советской 5-й армией, отдал распоряжение провести среди солдат разъяснительную работу о том, что «расстрелы пленных противоречат нашим интересам», подчеркивая, что, напротив, с немецкими пленными надлежит обращаться гуманно. «Категорически запрещаю расстрелы по собственной инициативе» — так гласил приказ командующего армией. Еще один захваченный документ советского 31-го корпуса от 14 июля 1941 г., подписанный начальником политуправления корпуса, гласит, что «пленных вешают или же закалывают штыками». Далее в документе сказано: «подобное отношение к военнопленным наносит политический ущерб Красной Армии и лишь подталкивает врага к еще более ожесточенному сопротивлению… Немецкий солдат с момента захвата его в плен перестает быть врагом», — гласил приказ. И задача состоит в том, чтобы «принимать все необходимые меры для захвата солдат и, в особенности, офицеров».

Однако на практике и русские, и немцы в запале боя давали волю окопной ожесточенности, — идеологический характер столкновения между Россией и Германией было не так-то легко вытравить, да и никто этого делать не собирался. В ходе проводившегося вермахтом расследования касательно вопросов обращения с военнопленными в июле 1941 года под Кременцом выяснилось, что:

«Общего приказа о расстреле всех немецких офицеров, унтер-офицеров и солдат, оказавшихся в плену, не существовало. Все случаи издевательств и казней пленных, согласно показаниям захваченных в плен советских солдат, политработников, офицеров и военврачей, осуществлялись в рамках отданных по личной инициативе приказов командиров разного уровня, комиссаров или же и тех и других. Согласно показаниям одного политработника младшего ранга, подобные распоряжения отдавались на батальонном и полковом уровне командирами указанных частей и подразделений, которым подчинялись упомянутые командиры разного уровня».

Все сомнения относительно того, что ждет попавшего в плен к русским немца, рассеялись, когда части 1-й горнопехотной дивизии вошли в оставленный Красной Армией Львов 30 июня 1941 года. В догоравшем здании Бригидской тюрьмы (ранее военная тюрьма Самарстинов) (так в тексте. — Прим. перев.) НКВД приступил к уничтожению содержавшихся там заключенных — представителей украинской интеллигенции на первый или второй день после начала войны. Затем, по инициативе и при непосредственном участии местных жителей — украинцев и поляков, — последовали еврейские погромы. СС и СД внесли свой вклад в мрачную статистику: еще 38 представителей польской профессуры и, как минимум, 7000 евреев. Естественно, что в первую очередь все внимание немецкой пропаганды было сосредоточено на преступных деяниях русских энкаведистов.

Муж Марии Сенива (так в тексте. — Прим. перев.)был арестован и помещен в тюрьму НКВД. Вот что она рассказывает:

«По радио немцы передали сообщение: «Жены, матери, братья, сестры, собирайтесь возле тюрьмы». Я подошла к выходу, не помню точно у к какому. У ворот было полно людей. Я увидела у как через ворота выносили тела убитых и рядами складывали. Я стала обходить ряды и заметила тело, прикрытое одеялом. Подняв одеяло, я увидела его. Вот так я его нашла (женщина плачет). Не знаю, что и как произошло, но все его лицо было в синяках. Ему вырвали глаза и отрезали нос».

Ярослав Хаврыч обнаружил среди казненных НКВД своего шурина. Он лежал «среди сотен и тысяч» убитых, вынесенных во двор.

«Я бы не узнал его, он был раздет почти догола. Все тело покрывали раны, лицо посинело и опухло от побоев. Он был убит выстрелом в голову, а руки связаны веревкой. Я его узнал по носкам. На одной ноге у него был носок в характерную полоску. Это еще моя мать ему связала».

Ефрейтор медслужбы из 125-й пехотной дивизии писал домой о «злодеяниях большевиков и евреев, которые и представить себе трудно»:

«Вчера мы шли по этому огромному городу и случайно оказались у тюрьмы. Издали чувствовался смрад от разлагавшихся трупов. Там было 8000 трупов, все гражданские, их даже не расстреливали, а забивали до смерти — резня, устроенная большевиками перед тем, как удрать».

Солдаты не могли не оказаться под влиянием увиденного, это не могло не повлиять на их боевой дух. «Если Советы идут на то, чтобы тысячами убивать своих же безоружных сограждан, украинцев, — писал один унтер-офицер, — убивать зверски — что же тогда ожидает нас, немцев?» И продолжает размышлять: «И если это зверье, с которым мы сейчас воюем, явится в Германию, то устроит там такую резню, какой не видел мир».

Львовские бесчинства, широко освещавшиеся германскими средствами массовой информации, в частности, кинохроникой «Дойче вохеншау», еще более усугубили и без того крайне негативное отношение к России и русским, а также к войне на Востоке. И, в свою очередь, страхи родственников и близких через письма передавались фронтовым солдатам, что, конечно же, не способствовало оптимизму и высокому боевому духу, а, напротив, углубляло чувство изолированности солдат. Одна домохозяйка из Дюссельдорфа исповедовалась своему супругу:

«Мы примерно можем себе представить из кадров «Вохеншау», что происходит в России, и, поверь, когда на экране шли эти кадры, мы предпочитали зажмуриться, чтобы не видеть всех этих ужасов. А что же приходится испытывать тебе? Мы и не беремся вообразить».

Согласно секретным отчетам службы СС массовые убийства украинцев во Львове «произвели глубокое впечатление и вызвали бурю возмущения» среди немцев в середине июля месяца. «Мы часто задаем себе вопрос, что ожидает наших солдат в плену и как следует поступать нам с большевиками, которых людьми считать никак нельзя?»

 

«Это война, а не детский сад». Военнопленные и партизаны

Под восторженные комментарии на экранах кинотеатров рейха мелькали кадры кинохроники, на которых тянулись колонны русских военнопленных. Впоследствии из каждых 100 человек, попавших в немецкий плен, выживут лишь трое.

В плен, как известно, попадают те, кто выжил. Однако интенсивность боев нередко такова, что исключает возможность выживания, следовательно, и пленения. Последствиями проигранного танкистами боя, как правило, была гибель экипажа. Унтер-офицер противотанкового подразделения Курт Майснер свидетельствует:

«Если экипаж танка выбирался наружу, он тут же погибал — пленных никто не брал. На войне как на войне. Но случалось, когда и брали пленных. Если мы понимали, что этих пленных девать будет некуда, их просто убивали в бою. Но не поймите меня так, что мы убивали уже взятых в плен. Нет, нет, ничего подобного не было!»

В самые первые дни в ходе боев в районе Белостока и Минска было взято в плен около 328 000 русских. Еще 310 000 было захвачено под Смоленском. Согласно подсчетам начальника штаба командования люфтваффе генерала фон Вальдау, всего к концу июля было взято 800 000 пленных. К концу декабря этой цифре суждено было увеличиться до 3,3 млн человек. Число погибших советских военнопленных только в первые месяцы войны составляет, по приблизительным подсчетам, 2 млн человек. Лейтенант артиллерии Зигфрид Кнаппе был поражен невиданным числом пленных:

«Пленных брали с первого дня вторжения. Пехотные части брали в плен русских сотнями, потом тысячами, а потом и сотнями тысяч».

Астрономическое число военнопленных создавало немцам колоссальные проблемы. Например, части 12-й пехотной дивизии взяли в плен в период с 31 августа по 8 октября 1941 г. 3159 человек, что составляло свыше четверти их собственных сил (12 000–13 000 человек личного состава). 18-я танковая дивизия, наступавшая на острие танкового клина группы армий «Центр», взяла в плен за первые 5 недель войны 5500 красноармейцев, в то время как численность ее личного состава уменьшилась к августу месяцу 1941 г. с 17 до 11 тысяч человек. Таким образом, приходилось все меньше выделять людей для охраны военнопленных — число пленных достигало колоссальной цифры в 40 % от первоначального личного состава соединения. Шедшие в авангарде наступления танковые части, не снижая его темпов, окружали силы противника и обеспечивали прочность кольца окружения с помощью стремительно таявших танковых и пехотных сил.

 

Сборный пункт военнопленных в окрестностях Минска

 

Уяснить себе серьезность этой проблемы легче, если взять в качестве ориентира численность личного состава немецкой пехотной дивизии на конец июля месяца 1941 года. На указанный период немцы располагали 49 дивизиями русских военнопленных! И этих людей требовалось охранять, перевозить, кормить. Одна-единственная немецкая дивизия в сутки требовала до 70 т поставок, треть из которых составляло продовольствие. А у немцев не хватало ресурсов для обеспечения всем необходимым даже собственных войск, не говоря уже о военнопленных. Даже если всерьез принимать весомость идеологической составляющей, к такому наплыву пленных в рейхе не были готовы. Лейтенант артиллерии Губерт Бекер после войны заявил:

«Это всегда проблема, потому что ни в одном пособии по боевой подготовке не объяснено, что делать с 90 тысячами военнопленных. Как и чем их прокормить? Вдруг на твою голову сваливаются 90 тысяч — вы представляете себе, что это за колонна?»

Рядовой Бенно Цайзер из роты особого назначения имел возможность на личном опыте убедиться, как решалась проблема военнопленных:

«Длиннющая серо-бурая колонна, напоминавшая гигантское пресмыкающееся, монотонно гудя, медленно тянулась по дороге. Военнопленные, бесконечный поток русских военнопленных. Конца этой колонне видно не было. Стоило нам приблизиться, как в нос ударила жуткая вонь, кое-кого даже вытошнило…»

С этой проблемой приходилось считаться. Даже если исходить из нормы охраны одним солдатом вермахта группы в 50 человек военнопленных, для охраны 800 тысяч человек требовалось 18 батальонов или 6 полков. И это лишь число пленных, взятых к концу июля. К концу 1941 года эта цифра увеличится до 3 миллионов! А ведь пленных требовалось не только охранять, им полагалась медицинская помощь, провиант, транспорт. Лейтенант Кнаппе прав — контроль над этим был утерян. «Сначала я был удивлен, — писал он, — неужели мы не готовы к приему военнопленных? И вскоре пришлось убедиться, что нет, не готовы. Мы едва успевали снабжать части действующей армии, не то что пленных. Мы просто не ожидали такого наплыва их».

Результатом стали нечеловеческие условия пребывания русских в плену. «Многие немцы вынуждены были сжать зубы и не замечать этого явления, — утверждает лейтенант саперных войск Пауль Штреземан. — Если бы я мог… я бежал бы куда глаза глядят». И Штреземан продолжает: «Нет, нет, я за всю войну не видел ни одного случая дурного обращения с военнопленными. Конечно, если столько пленных, сколько мы взяли в России, это неизбежно вызовет хаос в войсковом снабжении». Кнаппе считал, что «пленные находились в состоянии прострации, это была серая аморфная масса». Бенно Цайзер рассказывает:

«Повинуясь чувству отвращения, мы было шарахнулись прочь, однако увиденное загипнотизировало нас, заставив позабыть о тошноте. Неужели эти жуткие серо-зеленые фигуры, понуро бредущие, действительно люди, на самом деле человеческие существа?..»

Солдаты, как правило, предпочитают не впечатляться от подобных зрелищ, и немецкие солдаты в этом смысле не исключение. Солдат предпочитает думать о том, что его самого ждет на войне. Лейтенант Пауль Штреземан заявил: «Я и представить себе не мог, наблюдая тянущиеся на запад бесконечные колонны, что эти бедняги почти все перемрут от истощения». Мнение Зигфрида Кнаппе: «Это было ужасно, но ведь все это происходило не по расхлябанности — просто невозможно прокормить такую массу людей без ущерба для собственных войск».

Кнаппе ошибается. Политика эта была продуманной. В качестве оправдания в рейхе лицемерно ссылались на то, что Советский Союз не подписал в 1929 году Женевскую конвенцию о статусе военнопленных. А Германия считала себя обязанной соблюдать упомянутую конвенцию только в отношении военнопленных граждан государств, подписавших ее. И СССР, и Третий рейх ратифицировали в 1929 году Женевскую конвенцию о статусе раненых, обязавшись оказывать им необходимую медицинскую помощь.

Приказ ОКВ от 8 июля 1941 г. гласил: «Медицинская помощь оказывается, в первую очередь, представителями соответствующих русских военно-лечебных структур и с использованием русских медикаментов и перевязочных средств». Предоставление вермахтом транспортных средств для перевозки раненых не предусматривалось. Две недели спустя ОКХ ввело дополнительные ограничения «в целях предотвращения наплыва в тыл русских раненых». В соответствии с ними эвакуации подлежали лишь легко раненные военнопленные, которые по истечении месячного лечения могли быть использованы на работах. Этим директивам следовали безоговорочно. Генерал-полковник Гёпнер, командующий 4-й танковой группой, был не против упомянутой директивы: «Само собой разумеется, что немецкие военврачи оказывали русским раненым помощь лишь по завершении оказания таковой немецким солдатам и офицерам». 18-я танковая дивизия, входившая в 2-ю танковую группу генерал-полковника Гудериана, получила приказ вообще «ни при каких условиях» не оказывать помощь русским раненым, не транспортировать их и не размещать вблизи мест размещения немецких раненых. Их перевозили на обозных телегах.

Советские пленные, захваченные в окружении, не только находились в шоковом состоянии, но многие из них были ранены, часть тяжело. Как правило, они были настолько измотаны пребыванием в окружении, что не в состоянии были даже спастись бегством. И зависели исключительно от расположения тех, кто их пленил. Именно отсюда бесконечные колонны на дорогах. Лейтенант Губерт Бекер, тот самый, уже знакомый читателю кинолюбитель, заснял на пленку временный лагерь военнопленных и описал условия их пребывания там.

«Их собрали в низине, чтобы перевязать. Повсюду ходили санитары. Большей частью это были тяжелораненые, в очень плохом состоянии, полумертвые от жажды и совершенно безучастно относившиеся к постигшей их участи. Ужасные это были условия. Не хватало воды, страшная жара, степь. Пленные дрались из-за капли воды. Некоторые из них, еще сохранявшие какое-то подобие дисциплины, отталкивали слишком уж бойких, указывая им, что, дескать, они — ходячие пленные и сами могут раздобыть себе воды.

Эти люди были до одури рады, что им выпало еще пожить, и не обращали внимания на то, что я их снимал. Да они и вряд ли меня заметили!»

Бекер добавил: «Я потом уже и не знал, что с ними со всеми стало, да лучше и не знать этого вовсе». Попадались среди немцев и такие, кто стремился, в меру своих возможностей, облегчить страдания несчастных. Один военврач из санитарного пункта 9-й армии (9AGSSt) говорил об «островках гуманности в этом необозримом океане военнопленных». А в целом никто не был в состоянии что-либо изменить. Запросы о поставках продовольствия, медикаментов, всего самого необходимого просто-напросто игнорировались. В одном из лагерей под Уманью в августе 1941 года под открытым небом, под палящим солнцем находилось от 15 до 20 тысяч раненых советских военнопленных. Рядовой Бенно Цайзер, назначенный в охрану этого лагеря, описал, к чему приводило такое отношение.

«Почти ежедневно кто-нибудь умирал от истощения. Пленные обычно хоронили своих на территории лагеря. Хоронить приходилось постоянно, но, похоже, пленные относились к этому довольно равнодушно. Лагерь занимал обширную территорию, но число похороненных, вероятно, превышало число оставшихся в живых».

Многие раненые не доходили до этих лагерей, погибая от ран и истощения еще в пути. Под Вязьмой было расстреляно столько раненых военнопленных, что это встревожило даже начальника обоза — мол, как на такое посмотрит вражеская пропаганда. Командование 16-й армии воспретило перевозку раненых в порожних составах, возвращавшихся с фронта, «во избежание распространения инфекции и загрязнения вагонов». 17 августа 1941 года командование 17-й танковой дивизии предупреждало командиров частей и подразделений о недопустимости заражения транспортных средств вшами. Рядовой Цайзер сетует:

<

Поделиться с друзьями:

История создания датчика движения: Первый прибор для обнаружения движения был изобретен немецким физиком Генрихом Герцем...

История развития хранилищ для нефти: Первые склады нефти появились в XVII веке. Они представляли собой землянные ямы-амбара глубиной 4…5 м...

Наброски и зарисовки растений, плодов, цветов: Освоить конструктивное построение структуры дерева через зарисовки отдельных деревьев, группы деревьев...

Поперечные профили набережных и береговой полосы: На городских территориях берегоукрепление проектируют с учетом технических и экономических требований, но особое значение придают эстетическим...



© cyberpedia.su 2017-2024 - Не является автором материалов. Исключительное право сохранено за автором текста.
Если вы не хотите, чтобы данный материал был у нас на сайте, перейдите по ссылке: Нарушение авторских прав. Мы поможем в написании вашей работы!

0.081 с.