Под «одной крышей» с автобиографией

До сих пор ничто не противоречило или ка­ким-либо образом оспаривало непреложность ПУ, который неизменно сводится к себе само­му, сам себя видоизменяет, делегирует свои полномочия, представляет себя, никогда не рас­ставаясь с самим собой. Безусловно, в таком возврате к своим истокам отчетливо проявляет­ся, как мы уже доказали, постоянное опасение вмешательства своего иного. Но такое опасение никак не является оправданием спекуляции ПУ. Разумеется, это иное вовсе и не стремится изба­виться от ПУ, поскольку оно, устроившись в са­мом ПУ, ввергает его в долги при каждом его шаге. Однако в высказывании Фрейда, будто не­коего спекулянта, по поводу ПУ, который не расстается с собой и, следовательно, ведет речь о себе самом, еще ничто не противоречило не­преложности первичного принципа. Это, по-видимому, оттого что такому ПУ невозможно противоречить. То, что делается без его ведома, если и делается, не представит противоречие: прежде всего потому, что это не противопос­тавляется ПУ (это делается без его ведома в нем, его собственной походкой без него), и еще по­тому, что это делается без его ведома, ни слова не говоря, негласно, тихой сапой проскальзы­вая в текст. Как только молчание нарушается, этим тотчас же признается верховенство абсо­лютного властителя ПУ, который в качестве та­кового не склонен к молчанию и который в си-

[459]

лу этого заставляет того другого чревовещать, причем беззвучно.

Таким образом, в конце первой главы ПУ ут­верждается в своем полном господстве. Откуда и следует необходимость новой проблематики, новой «постановки вопроса».

Однако если мы попытаемся обратить внима­ние на оригинальное свойство «спекулятивно­го», как на своеобразный ход этого текста, его тезисного шага,имитирующего ходьбу и не спо­собствующего продвижению ни себя, ни выдви­жению чего-либо, что бы не было отозвано об­ратно лишь за время, необходимое для обходно­го пути, никогда не устанавливая чего-либо, что не застыло бы прямо на установленной позиции, то мы должны отметить, что следующая глава обозначает движение подобным же образом и в другом месте, являя недвижимость позиции тезисного шага. Твердят одно и то же, а это дела­ет наглядным лишь то, что сам факт навязывания этого утверждения (абсолютная власть ПУ), в ко­нечном счете без него, позволит произвести только само повторение. Как бы то ни было, не­смотря на богатство и новизну содержания текс­та, излагаемого в свое оправдание во второй гла­ве, несмотря на множество побуждений двигать­ся и имитации шагов вперед, продвижения не заметно ни на йоту; нет ни решения, ни малей­шего приобретения в вопросе, интересующем спекулянта, а именно в вопросе о ПУ в качестве абсолютного властителя. Тем не менее эта глава является одной из самых выдающихся глав рабо­ты По ту сторону... на нее часто опираются в эк­зотерической, а иногда и в эзотерической облас­ти психоанализа, как на одну из самых важных и даже самых решающих в этом эссе. А непо­средственной причиной тому является история

[460]

с деревянной катушкой и fart / da. И поскольку мы сопоставляем навязчивое повторение (Wieder­holungszwang)с влечением к смерти, и так как на самом деле навязчивое повторение как бы пре­обладает над сценой с катушкой, мы, похоже, вправе соотнести эту историю с выставлением напоказ или даже демонстрацией так называе­мого влечения к смерти. Это результат небреж­ного чтения: спекулирующий не извлекает ниче­го из этой истории fort / da,по меньшей мере, ког­да он прибегает к демонстрации запредельной стороны ПУ. Он считает себя в состоянии еще раз полностью объяснить это, не выходя за рам­ки ПУ, находясь в его власти. И в самом деле, ему это удается. Разумеется, он излагает нам именно историю ПУ, определенный период его сказоч­ного владычества, важный бесспорно момент его собственной генеалогии, а также момент проявления его самого.

Я не хочу сказать, что эта глава не вызывает никакого интереса или что история с катушкой не несет в себе никакого значения. Совсем на­оборот: просто-напросто его значимость, по всей вероятности, не отмечена в журнале демон­страции,где самая заметная и длинная нить ве­дет к следующему вопросу: правы ли мы, психо­аналитики, веря в абсолютное владычество ПУ? Куда же тогда вписывается эта значимость, в ка­кое место, что оказывалось бы одновременно подвластным ПУ, схеме объезда, определенной нами в прошлый раз, и, в то же время, спекуля­тивному стилю этого эссе, тому, что делает на него ставку?

Прежде всего определим несущий каркас, схе­му аргументации, используемую в главе. Здесь констатируется тот факт, что нечто повторяется. И требуется (а кто-нибудь ранее занимался

[461]

этим?) соотнести этот процесс повторения не только с содержанием, примерами, описанным и проанализированным Фрейдом материалом, но также и с манерой изложения Фрейда, с хо­дом его текста, как с тем, что он делает, так и с тем, что он говорит, в одинаковой степени, как с его «актами», так и, если угодно, с его объекта­ми. (Если бы Фрейд был своим внуком, ему бы необходимо осторожнее подходить к повторе­нию в отношении жеста, а не только в отношении fort / da катушки, объекта. Но не будем путать карты; кто сказал, что Фрейд является своим соб­ственным внуком?) Что наиболее очевидным об­разом повторяется в этой главе, так это неустан­ное движение спекулирующего, направленное на то, чтобы отбросить, отвести в сторону, заста­вить исчезнуть, услать (fort),отсрочить все то, что якобы подвергает сомнению ПУ. Всякий раз Фрейд констатирует, что этого недостаточно, что требуется услать еще дальше и на более про­должительное время. Затем он призывает на по­мощь гипотезу запредельной стороны ПУ, чтобы снова ее прогнать. А она откликается на призыв, не выказывая своего присутствия, этаким при­зраком в ее обличье.

Придерживаясь прежде всего аргументирую­щей схемы во время логического хода демонст­рации, мы в первую очередь отмечаем, что по завершении толкования примера травматичес­кого невроза Фрейд сдается, выходит из игры и смиряется с этим. Он предлагает прекратить разработку этой скользкой темы. (Ich mache nun den Vorschlag, das dunkle und düstere Thema der traumatischen Neurose zu verlassen...).(«Теперь я предлагаю оставить темную и мрачную тему травматического невроза...» [ вар. пер ]). Первое удаление.

[462]

Но после описания «детской игры», забавной истории с деревянной катушкой и fort / da Фрейд снова сдается, выходит из игры, смиряется: «Анализ такого своеобразного случая не позво­ляет прийти к какому-либо решительному за­ключению [ keine sichere Entscheidung, какому-ли­бо определенному решению]». Второе удаление. Но о какой своеобразности идет речь? Почему она настолько важна и приводит к дисквалифи­кации? Затем, после следующей волны, следую­щей попытки извлечь пользу из детской игры, Фрейд опять сдается, выходит из игры, смиряет­ся: «Дальнейшее наблюдение за детской игрой также не устраняет колебаний, — какое же из двух пониманий следует выбрать». Третье уда­ление. И, наконец, последние слова в этой главе. Фрейд только что упомянул об играх, о подра­жательных влечениях в искусстве и о целом на­правлении в эстетике, ориентированном на эко­номический подход. В заключение он делает вы­вод: «Для нашей цели они бесполезны, так как имеют в качестве предпосылки существование и преобладание [ Herrschaft,верховенство] прин­ципа удовольствия и не приводят доказательств в пользу существования эффективности [ Wirk­samkeit, задействования ]тенденций, простира­ющихся по ту сторону принципа удовольствия, то есть поскольку тенденции более изначальны (ursprunglicher),чем сам принцип, и от него не­зависимы». Четвертое удаление. (Запомним этот код господства и службы или рабства, он становится для нас все более и более интерес­ным. Он может показаться странным, когда речь идет об отношении между принципами, и не объясняться непосредственно тем, что принцип (arche)находится у истоков языка и одновре­менно управляет им).

[463]

Этим глава заканчивается. Мы не продвину­лись ни на йоту, лишь сделали несколько бес­цельных шагов на пути очевидных поисков. Это повторяется на месте. Однако в этом топтании повторение становится все более настойчивым, и если эти упорные повторения, это содержи­мое, виды, примеры повторения, не являются до­статочными для того, чтобы развенчать ПУ, то, по крайней мере, его повторяющаяся форма, воспроизведение повторения, сама воспроизво­димость, возможно, включилась в процесс, ниче­го не говоря, не говоря ничего другого, кроме то­го, что она сама умолкает, вроде того, как сказано на последней странице, что влечения к смерти ни о чем не говорят. Они, похоже, незаметно вы­полняют свою работу, подчиняя себе самого вла­стителя — ПУ, который продолжает говорить вслух. В том, что даже больше нельзя назвать «формой» текста, текста без содержания, без те­зиса, без объекта, отделимого от операции отде­ления в ходе По ту сторону...это происходило бы точно таким же образом даже до возникнове­ния вопроса о влечениях к смерти как таковых. И даже без того, чтобы когда-либо можно было говорить о влечении к смерти как таковом.

Такой была бы де-монстрация. Не будем зло­употреблять этой незатейливой игрой слов. Де­монстрация дает доказательства, ничего не пока­зывая, не делая очевидным вывод, не давая ниче­го вынести для себя, не выделяя тезиса. Она ведет доказательство иным способом, но продвигается все тем же шагом демонстрации. Она преобразу­ет скорее, преобразует себя в процесс, нежели выдвигает значимый объект высказывания. Она стремится подчинить себе все то, что она выра­жает, подчинить это себе самой. Шаг демонстра­ции и есть то, что остается в этой остаточности.

[464]

Ненадолго вернемся к содержанию первой главы.

Среди новых материалов, упомянутых в конце главы, среди тех, что, по-видимому, противосто­ят аналитическому объяснению, навеянному ПУ, существуют так называемые травматические не­врозы. Война увеличила их количество. Объяс­нения этих неврозов наличием физических по­вреждений оказалось недостаточным. Тот же синдром (субъективные переживания, напри­мер, меланхолия или ипохондрия, двигательные симптомы, ослабление и нарушение функций психики) проявляется вне всякого механическо­го воздействия. Чтобы определить сущность травмы, прежде всего необходимо установить различие между страхом (Furcht)и боязнью. Первое понятие вызывается присутствием опасного, но определенного и знакомого объек­та; другое же соотносится с неведомой и нео­пределенной опасностью; готовя к опасности, страх скорее защищает от травмы; связанный с вытеснением, он прежде всего кажется его ре­зультатом, но на примере маленького Ганса Фрейд позже, в Торможение, симптомы и страх,скажет о том, что он и вызывает вытеснение. Ни страх (перед определенной и знакомой опас­ностью), ни боязнь (перед неведомой и неопре­деленной опасностью) не провоцируют травму, это может сделать только испуг (Schreck),кото­рый по-настоящему ставит перед фактом ведо­мой и действенной опасности,к которой мы бы­ли не подготовлены, от которой боязнь не смог­ла нас защитить.

Тогда что же мы устанавливаем в случае воз­никновения испуга, влекущего за собой так на­зываемые травматические неврозы? Например, сны, наиболее верный способ исследования

[465]

 

глубоких психических процессов, как утверж­дает Фрейд, имеют тенденцию воспроизводить травматический случай, ситуацию, явившуюся причиной возникновения испуга. Здесь Фрейд делает любопытный пируэт. Так как принято, или если принято, что преобладающим стрем­лением сна является исполнение желаний, то не совсем понятно, чем же может быть сон, вос­производящий ситуацию, повлекшую сильное неудовольствие. Разве только принять то, что функция сна в данном случае претерпела изме­нение, которое отвлекло ее от поставленной цели, или же упомянуть о «загадочных мазо­хистских тенденциях». Дойдя до этого момента, Фрейд отбрасывает обе эти гипотезы (но поче­му?), он вернется к ним далее, в IV главе, в разгар самой безудержной спекуляции. Тогда он допу­стит, что некоторые сны составляют исключе­ние из правила исполнения желания, которое смогло сформироваться только с опозданием, когда вся психическая жизнь была подчинена ПУ, запредельная сторона которого рассматри­вается в данной работе. Он допускает также (в IV главе) вмешательство мазохизма, и даже в противоположность тому, чего он придержи­вался до этого, врожденного мазохизма. Но на текущий момент Фрейд отбрасывает обе эти ги­потезы, по причинам, которые с риторической точки зрения исследования, могут показаться необоснованными. С деланной решимостью и самоуправно он предлагает оставить неудоб­ную тему травматического невроза и изучить способ работы психического аппарата «на ста­дии его самой ранней нормальной деятельнос­ти. Я имею в виду детские игры».

Итак, он торопится скорее приступить к этому вопросу, рискуя оставить нерешенной проблему,

[466]

к которой он должен будет вернуться позже, и в особенности рискуя ни в чем не продвинуть де­монстрацию запредельной стороны ПУ (что в дей­ствительности и произойдет). Объяснение такой спешки, видимо, в другом, оно другого порядка. Спешка не дает возможности понять своего пред­назначения, в пределах показательного заявления, очевидной аргументации Фрейда. Единственным оправданием такой процедуры, на языке логики или классической риторики, было бы следующее: прежде всего необходимо вернуться к «нормаль­ности» (но тогда почему бы фазу не начать с нее?), к самой «врожденной», самой ранней нормальнос­ти у ребенка (но почему бы сразу не начать с нее?). Когда же будут исследованы естественные и врож­денные процессы, тогда мы снова вернемся к во­просу о травматических неврозах; проблематика сохранения энергии выявит более благоприятную среду; мы вернемся также к вопросу о. мазохизме, когда будут лучше разработаны понятия топичес­кой инстанции, нарциссизма и Я.

Начнем с «естественного» и «врожденного»: ребенок, ребенок, занимающийся типичной и естественной деятельностью, которую ему предоставляют, — игрой. Внешне эта деятель­ность полностью подчинена ПУ — фактически мы сейчас покажем, что она полностью находит­ся под надзором ПУ, который, однако, позволяет себе функционировать в тишине, через свое иное, — а также, насколько это возможно, она ос­вобождена от второго принципа, ПР.

Таким представляется аргумент катушки. Я го­ворю аргумент, притча во языцех, поскольку я пока не знаю, как его наименовать. Это не рас­сказ, не история, не миф, не фикция. Ни система теоретической демонстрации. Все это фрагмен­тарно, без вывода, избирательно в материале для

[467]

чтения, скорее аргумент в смысле пунктирной схемы, либо с повсеместными многоточиями.

И затем этот материал для чтения, эта легенда уже является чем-то слишком легендарным, об­ременяющим, сглаженным. Дать ему название — значит утвердить депозит или консигнацию, да­же инвеституру. В сравнении с обширной лите­ратурой, откуда этот легендарный аргумент при­влек инвестиции, я хотел бы попытаться сделать это прочтение частичным и наивным, настолько наивным и непосредственным, насколько это возможно. Как будто я впервые заинтересовался этим предметом, появившимся впервые.

Прежде всего я отмечу следующее: впервые в этой книге встречается отрывок с автобиогра­фическим, даже семейным намеком. Конечно же, намек завуалирован и поэтому еще более значим. Из своего опыта Фрейд утверждает, что был сви­детелем. Заинтересованным. Этот опыт имел мес­то в его семье, но Фрейд об этом ничего не гово­рит. Мы знаем это из другого источника, как зна­ем, что заинтересованным свидетелем был не кто иной, как дедушка ребенка, «..л прожил с ребен­ком и его родителями несколько недель под од­ной крышей...» Даже если опыт когда-либо и мог ограничиваться наблюдением, условия, опреде­ленные таким образом, не были условиями на­блюдения. Спекулирующий не находился в ситуа­ции наблюдения. Это можно вывести заранее из того, что он сам говорит ради утверждения серь­езности повода. Протокол эксперимента, прото­кол достаточного наблюдения («Это было боль­ше, чем поверхностное наблюдение, так как я прожил с ребенком и его родителями несколько недель под одной крышей...») обеспечивает на­блюдение только тогда, когда наблюдатель пре­вращается в участника. Но каково было его учас-

[468]

тие? Может ли он сам его определить? Вопрос об объективности не имеет ни малейшей существен­ности — ни какой-либо эпистемологический во­прос канонической формы — по первой и един­ственной причине того, что опыт и отчет о нем, в итоге, будут претендовать не менее чем на генеа­логию объективности в общем смысле. Как же их отныне подвести под суд, чье устройство они во­площают? И наоборот, по какому праву запретить суду рассматривать дело об условиях его устрой­ства? и тем более об отчете, сделанном заинтере­сованным свидетелем, участником упомянутого устройства? Особенно если нанятый свидетель подает признаки несколько странной озабочен­ности: например, создает основание для своего желания, вклинивает туда свою собственную ге­неалогию, обращает суд и юридические традиции в свое наследство, свое представительство в «дви­жение», в свое наследие, в своих близких. Я бы воз­держался от строгого толкования слова сваи. Что­бы не потерять вас сразу же, с подозрением, что он сам с трудом узнает себя среди своих. Что име­ло бы некоторое отношение к источнику объ­ективности. По крайней мере этого опыта и странного отчета, который нам был о нем предо­ставлен.

То, что было предоставлено, является прежде всего отобранным, просеянным, активно разгра­ниченным. Такая дифференциация частично за-декларирована на границе. Спекулирующий, ко­торый не говорит о том, что уже по-настоящему начал спекулировать (это произойдет на четвер­тый день, так как в этой книге, со странной ком­позицией, всего семь глав: мы к этому еще вер­немся), признает дифференциацию. Он не захо­тел «охватить совокупность этих явлений». Он выделил для себя только существенные, с эконо-

[469]

мической точки зрения, черты. Экономической: это можно перевести играя (игра еще не запре­щена на этой фазе происхождения всего, настоя­щего, предмета, языка, работы, серьезного и т. д.), но небезосновательным образом, с точки зрения oikos,закона oikos,собственного в качест­ве домашне-семейного и даже, одновременно, мы это уточним, в качестве домашне-погребаль­ного. Спекулирующий дедушка еще не говорит о том, что он начал спекулировать в великий день (великий день будет четвертым и далее), он никогда не скажет о том, что является дедушкой, но он знает, что это секрет Полишинеля. То есть не секрет ни для кого. Спекулирующий дедушка подтверждает отчет, который он дает, ту диффе­ренциацию, которую он производит среди бела дня. Подтверждение как раз является экономиче­ской точкой зрения. До сих пор «различные тео­рии детской игры» оставляли ее без внимания и для По ту сторону»,она представляет преобла­дающую точку зрения, исходя из того, чем тот, кто ведет счета или отчитывается по ним, зани­мается, а именно, пишет. «Эти теории изо всех сил стараются разгадать мотивы игры, не выдви­гая на первый план экономическую точку зре­ния, то есть пользу от полученного удовольствия (Lustgewinn).He намереваясь охватить эти явле­ния в целом, я воспользовался предоставившей-ся мне возможностью исследовать первую игру мальчика полутора лет, изобретенную им самим (das erste selbstgeschaffene Spiel).Это было бы больше, чем поверхностное наблюдение, так как я прожил с ребенком и его родителями несколь­ко недель под одной крышей и прошло довольно продолжительное время, пока мне не открылся смысл его загадочных и постоянно повторяв­шихся действий».

[470]

По его словам, он воспользовался возможнос­тью, случаем. О подоплеке этого случая он не го­ворит ничего. Много о чем можно было поведать на сей счет, и все бы уходило, как в бездну, одна­ко ограничимся следующим: случайная возмож­ность выбирает в качестве благоприятной почвы для исследований ни семью (немногочисленную семью со своей основой из двух поколений: Фрейд не сослался бы на случайную возмож­ность, если бы он наблюдал за одним из своих близких — за сыном, дочерью, женой, братом или сестрой, матерью или отцом), ни не-семью (многие недели, проведенные под одной кры­шей, — это уже семейный опыт). Итак, зона опы­та принадлежит к следующему типу: вакантное место в семье. Представитель другого поколения здесь всегда найдет возможность для осуществ­ления или исполнения своего желания.

Начиная с первого абзаца отчета, выделяется лишь один штрих, характеризующий объект на­блюдения, действие игры: это — повторение, по­вторенное повторение (andauernd wierderholte Тип).Только и всего. Другая характеристика («за­гадочные», rätselhafte)ничего не характеризует, она пуста, но с вакансией, требующей заполне­ния, требующей повествования, как и любая за­гадка. Она обволакивает повествование своей ва­кансией.

Далее будет сказано: да, в первом абзаце есть другая описательная черта. Игра, в которой за­ключается повторение повторения, является иг­рой selbstgeschaffene,которую ребенок спонтан­но изобрел или же которой он дал возможность изобрестись. Но ничто из всего этого (спонтан­ность самоизобретения, изначальность) не не­сет никакого описательного содержания, кото­рое бы вело к порождению самим собой повто-

[471]

рения себя. Гетеротавтология (определение, дан­ное Гегелем спекулятивному), повторенного по­вторения, повторения себя. В своей чистой фор­ме, в чем, по-видимому, и заключается игра.

Это связано со временем. Всему свое время.

Дедушка (более или менее тайно) — спеку­лянт (уже и еще не) повторяет повторение по­вторения. Повторение в рамках удовольствия и неудовольствия, какого-то удовольствия и ка­кого-то неудовольствия, содержание (приятное-неприятное) которого не берет повторение себе в помощники. Это не вспомогательное средство, а внутреннее определение, предмет, имеющий аналитическую предикацию. Именно эта воз­можность аналитической предикации постепен­но разовьется в гипотезу «влечения», более пер­вичного, чем ПУ, и независимого от него. ПУ в скором времени захлестнет волна — что заве­домо и происходит — той самой спекуляции, что вызвана им, в том числе и его повторяемостью (присущей, свойственной, домашней, семейной, погребальной).

Однако — вдумайтесь в то, что здесь не таясь, говорит дедушка, еще скрывающий, что он им является, сопоставьте то, что он сказал, повто­ряя это, о повторении внука, старшего из его внуков, Эрнста. Мы вернемся к этому, чтобы рассмотреть все детально. Итак, сопоставьте то, что он говорит о том, что делает его внук со всей серьезностью, присущей старшему внуку, которого зовут Эрнст (the importance of being earnest [необходимость быть серьезным (вар. пер.)]),но не Эрнст Фрейд, поскольку «продви­жение» этой генеалогии проходит через дочь, это значит, что она продолжает род, ценой по­тери его имени (предоставляю вам возмож­ность понаблюдать за действием этого фактора

[472]

вплоть до тех дам, у кого нелегко определить, сохранили ли они продвижение без имени или потеряли его, сохранив имя; я даю вам возмож­ность, рекомендуя только не упускать из виду в вопросе аналитического «продвижения» в ка­честве генеалогии зятя, иудейский закон), итак, сопоставьте то, что он говорит о том, что впол­не серьезно делает его внук, с тем, что он делает сам, говоря это, создавая По ту сторону...на­столько серьезно играя (спекулируя), чтобы на­писать По ту сторону...Так как спекулятивная тавтология происходящего заключается в том, что запредельная сторона устроилась (более или менее комфортно для этой вакансии) в по­вторении повторения ПУ.

Сопоставьте: он (внук своего дедушки, дедуш­ка своего внука) навязчиво повторяет повторе­ние, без того, чтобы оно к чему-либо продвину­лось, хотя бы на шаг. Он повторяет одну опера­цию, которая заключается в том, чтобы отдалять, создавать вид (на некоторое время,на время, не­обходимое для того, чтобы написать и этим про­извести нечто, о чем не говорится и что призва­но обеспечить хорошую выгоду), отдалять удо­вольствие, объект или принцип удовольствия, объект и/или ПУ, представленные при этом в ви­де катушки, призванной изображать мать (и/или, мы это увидим, призванной изображать отца на месте зятя, отца в роли зятя, другую фа­милию), чтобы неустанно осуществлять ее воз­врат в первоначальное положение. Это создает видимость отдаления ПУ, чтобы постоянно воз­вращать его, чтобы убеждаться, что он возвраща­ется сам по себе (так как он имеет в себе самом основную силу своего собственного экономиче­ского возвращения домой, к себе, к себе самому, невзирая на все различие), и сделать вывод: он

[473]

всегда там, я всегда там. Da. ПУ сохраняет всю свою власть, он и не отлучался вовсе.

Удастся, вплоть до мелочей разглядеть, как опускается завеса над последующим описанием fort / da (относительно внука) и над описанием настолько же прилежной и повторяющейся иг­ры дедушки, пишущего По ту сторону...с одина­ковым успехом. Я только что сказал: можно уви­деть как опускается завеса. Строго говоря, речь не идет ни о сокрытии, ни о параллельности, ни об аналогии, ни о совпадении. Необходимость в увязке описания как одного, так и другого явле­ния продиктована иными соображениями: нам с трудом удастся подыскать ей название; но для меня в этом, разумеется, и заключается суть вы­борочного и заинтересованного чтения, к кото­рому я и возвращаюсь. Кто же вынуждает (себя) возвращаться, кто же кого побуждает возвра­щаться согласно этакому двойному fort / da,кото­рый объединяет в одном и том же генеалогичес­ком и «семейном» описании рассказываемое u рассказчика этого рассказа («серьезная» игра внука с катушкой и серьезная спекуляция дедушки с ПУ)?

Этот простой вопрос, повисший в воздухе, позволяет приоткрыть завесу: описание серьез­ной игры Эрнста, старшего внука дедушки пси­хоанализа, может уже не восприниматься един­ственно в качестве теоретического аргумента, в качестве узко теоретической спекуляции, стре­мящейся к обоснованию вывода о навязчивости повторения илu о влечении к смерти, или просто о внутреннем пределе ПУ (вы знаете, что Фрейд, что бы ни говорилось об этом как сторонниками его, так и непримиримыми противниками, ни­когда не делал выводов по этому пункту); но этот вопрос может вполне трактоваться сооб-

[474]

разно дополнительной потребности некоего Парергона в качестве автобиографии Фрейда. Это не просто автобиография, вверяющая свою судьбу своему же собственному более или менее завещательному произведению, а скорее, в той или иной мере, живописание процесса собст­венного отображения, стиля, избранного для из­ложения того, что он пишет, в частности По ту сторону»Речь идет не только о сопоставлении или тавтологической путанице, как если бы внук, предлагая ему зеркало его произведения, зара­нее диктовал ему то, что нужно было (и где нуж­но было) изложить на бумаге; как если бы Фрейд писал то, что ему предписывали его потомки, бу­дучи первым обладателем пера, которое неиз­менно переходит из одних рук в другие, как если бы Фрейд возвращался к Фрейду через посред­ничество внука, диктующего историю с катуш­кой и постоянно возвращающего ее обратно с самым серьезным видом старшего внука, защи­щенного эксклюзивным контрактом с дедушкой. Речь идет не только об этом тавтологическом зеркале. Автобиография описания одновремен­но вводит и выводит в одном и том же движении движение психоаналитическое. Она доказывает это и держит пари по поводу того, что предоста­вило эту случайную возможность. В итоге, воз­вращаясь к разговору о том, кто же здесь гово­рит? Держу пари, что эта двойная пара fort / da взаимодействует, что это взаимодействие осуще­ствляется во имя приобщения всего дела психо­анализа, приведения в действие психоаналити­ческого «движения», даже во имя обеспечения существования, самого существования, даже своей сущности, иначе говоря, своеобразной структуры его традиции, я бы сказал во имя этой «науки», этого «движения», этой «теоретической

[475]

практики», которая так относится к своей исто­рии, как никакая другая. К истории своего напи­сания, а также к написанию своей истории. Если в неслыханном факте этого взаимодействия ос­тается непроанализированная часть бессозна­тельного, если этот остаток функционирует и создает из своего иного автобиографию этого завещательного письма; тогда, я бьюсь об заклад, что он будет передан Фрейду с закрытыми глаза­ми через все движение возвращения к Фрейду. Остаток, который в тишине работает над сценой этого взаимодействия, без сомнения, является незаметным (сейчас или навсегда, такова остаточность в том смысле, в каком я ее понимаю), но он определяет единственную срочность того, что остается сделать, по правде говоря, в этом и заключается его единственный интерес. Инте­рес к дополнительному повторению? или же ин­терес к генетическому преобразованию, к повто­рению, успешно перемещающему сущность? Это немощная альтернатива, она заранее стала хро­мой из-за хода, о котором нельзя прочитать здесь, в странном документе, который занимает наше внимание.

У меня не было никакой нужды использовать злонамеренно бездну, ни тем более низвергать что-либо «в пучину»*. Я в это не очень сильно ве­рю, я осмотрительно подхожу к доверию, кото­рое она по большому счету внушает, я считаю ее слишком репрезентативной, чтобы пойти доста­точно далеко, чтобы не избежать того самого, к чему она стремится увлечь. Я попытался объяс-

* Игра слов: abime — бездна, пучина, пропасть.

abyme — авторский неологизм, предположительно от abîmer — портить, хулить, поносить, отсюда вариант перевода «низлагать что-либо».

[476]

нить это в другом месте. Чем при этом предваря­ется — и чем завершается — некая видимость низвержения «в бездну»? Эта видимость заметна не сразу, но она должна играть более или менее серьезную роль в гипнотическом влиянии на читателя этой короткой истории с катушкой, этим забавным рассказом, который можно было бы считать банальным, бедным, упрощенным, рассказанным мимоходом, не имеющим ни ма­лейшего значения, если верить самому рассказ­чику, для продолжающихся в наши дни дебатов. Однако представляется, что приведенная исто­рия ввергает «в бездну» описание отчета (ска­жем, историю, Historié,отчета и даже историю, Geschichte,рассказчика, излагающего ее). Итак, изложенное соотносится с тем, как оно излага­ется. Подтекст того, что можно усвоить при чте­нии, как и источник излагаемого, берут верх. И здесь ни добавить, ни убавить. Значение повто­рения, вовлекающее «в бездну» работу Фрейда, имеет отношение структурного mimesis к отно­шению между ПУ и «его» влечением к смерти. Это влечение в очередной раз не противопос­тавляется ПУ, а низвергает его при помощи заве­щательного письма «в бездну», изначально, в на­чале начал.

Таким, очевидно, выглядело «движение» в не­изменной новизне своего повторения, в столь своеобразном событии этого двойственного от­ношения.

Если бы мы захотели упростить вопрос, то он, к примеру, выглядел бы так: каким обра­зом автобиографический труд в бездне неза­конченного самоанализа может подарить свое рождение в качестве всемирного института? Рождение кого? чего? И каким образом преры­вание или предел самоанализа, скорее способ-

[477]

ствуя низвержению «в бездну», чем препятствуя ему, ухитряется пометить своей печатью инсти­туционное движение, причем возможность та­кого беспрепятственного мечения без конца увеличивает количество отпрысков, приумно­жает наследство порождаемых конфликтов, расслоений, разделений, альянсов, браков и со­поставлений?

В этом спекулятивное действие автобиогра­фии, однако, вместо упрощения вопроса, непло­хо бы подойти к процессу с обратной стороны и пересмотреть его видимую посылку: что же это за автобиография такая, если все, что вытекает из нее и вынуждает нас прибегнуть к такой длин­ной тираде, становится возможным? Этого мы пока не знаем, и не надо обольщаться на этот счет. По поводу самоанализа еще меньше. Так на­зываемый первооткрыватель, а потому единст­венный, кто о нем упомянул, если не сформули­ровал, сам этого не ведал, и это необходимо учи­тывать.

Чтобы продолжить размышления по ходу чтения, мне необходимо привлечь существен­ный довод, способный при некотором везении обратить на себя внимание: дело в том, что лю­бая автобиографическая спекуляция, ввиду того, что она создает наследие и институт неограни­ченного движения, должна не упускать из виду еще в процессе своего развертывания смерт­ность наследников. А раз существует смерт­ность, смерть, в принципе, может нагрянуть в любой момент. Итак, спекулирующий может пе­режить наследника и такой исход вписан в структуру завещания и даже в те пределы само­анализа, где его почерк направляет система на­подобие некой тетради в клетку. Ранняя кончи­на, а соответственно, и молчание наследника,

[478]

который не в состоянии — однако в этом-то и кроется возможность того, что он все-таки диктует и заставляет писать. Даже тот, кто, по всей видимости, и не писал, Сократ или тот, чьи сочинения, как утверждают, дублировали речь или, в особенности, восприятие, Фрейд и некоторые другие. Таким образом, самим же се­бе и придается импульс движения, у самих себя происходит и наследование отныне-, припасов достаточно для того, чтобы привидение могло всегда, по крайней мере, получить свою долю. Ему будет достаточно назвать имя, гарантирую­щее подпись. Так принято считать.

Что и произошло с Фрейдом и некоторыми другими, однако мало будет изобразить случив­шееся на подмостках всемирного театра, чтобы отобразить возможность этого во всей ее оче­видности.

И то, что следует далее, является далеко не просто примером.

[479]

СОЮЗ ТОЛКОВАНИЙ

Существует некая немая девочка. Более немая, чем кто-либо, будучи на ее месте, кто бы исчерпал отцовское доверие в столь многословной речи о наследстве, где она, по-видимому, сказала, вот по­чему ваш отец имеет слово. Не только мой отец, но и ваш отец. Это София. Дочь Фрейда, мать Эрн­ста, весть о смерти которой не замедлит отозваться в тексте. Но как-то еле слышно, с каким-то неожи­данным оттенком сразу после случившегося.

Я снова возвращаюсь к отчету, продолжая именно с того момента, на котором я остановил­ся, не пропуская ничего. Фрейд рисует сцену и на свой лад определяет, по-видимому, главное дей­ствующее лицо. Он делает упор на заурядности характера ребенка. Это является условием кор­ректности эксперимента. Ребенок — это пара­дигма. В интеллектуальном плане он не был преждевременно развит. У него прекрасные от­ношения с окружающими.

В особенности со своей матерью.

Согласно схеме, представленной выше, я поз­воляю вам соотнести — присовокупить или сопо­ставить — содержание рассказа со сценой его на­писания, например, в этом моменте, а также и в другом месте, и это в качестве примера, меняя местами рассказчика и главного героя, или же ос­новную семью Эрнст — София, третий же (отец — супруг — зять) никогда не был вдалеке от них, ско­рее он находился слишком близко. Рассказчик, тот, кто утверждает, что наблюдает, не является ав­тором в классическом рассказе, пусть так Если бы,

[480]

в данном конкретном случае, это не отличалось бы оттого факта, что это не выдает себя за литера­турный вымысел, тогда нужно было бы, даже нуж­но будет снова установить разницу между л рас­сказчика и я автора, приспосабливая это к новой «метапсихологической» топике.

Итак, у ребенка прекрасные отношения с окру­жающими, особенно с его матерью, так как (