Мужнины и психическое выгорание

 

Но кто возьмет на себя смелость объяснить ситуацию? Что чувствует человек, переживший психическое выгорание? Его впечатления, наверняка, очень далеки от объективного критического анализа. Для него это состояние было равносильно потере окружающего мира. Смысл и связь событий утрачены. «Привычный ритм времени нарушен. Чувство собственного достоинства, радость и желания мимолетны, и, проснувшись наутро следующего дня, уже не чувствуешь ничего, кроме презрения к себе, скорби и отчаяния»³¹.

Свидетельства людей, в конце XX века испытавших на себе синдром хронической усталости, многочисленны и столь же разнообразны, как документы XVIII века, повествующие о чувствительности, и XIX века — о нервозности. В нашем распоряжении имеются автобиографии, произведения художественной литературы, интервью, материалы дебатов, истории болезни и программы реабилитации, книги и брошюры «Помоги себе сам», а также лекарственные препараты, названия которых так же хорошо известны широкой публике, как в прежние времена веронал и валиум.

Говорят, что описания различных клинических случаев (патографии) — это приключенческие романы нашего времени. В них есть все необходимые составляющие: судьба человека, чувства, страдание, действие (завязка, кульминация и развязка). Подобно меланхолии, которая имеет собственную документацию — от Кьеркегора до Сартра, Уильяма Стайрона и психиатра Питера Кремера, выгорание тоже создало свой корпус текстов.

Примером может служить книга Ларса Вайсса «Ловушка успеха: о невидимом выгорании» (1998)³². В автобиографической форме он описывает собственный тяжелый опыт, пытаясь найти объяснение и название пережитым ощущениям.

Будучи руководителем крупного медийного предприятия, он привык «чувствовать свою силу и контролировать положение». Но вдруг приходит весть о серьезной болезни отца, и Вайсс не выдерживает. Коллапс. Страх сжимает сердце, мозг и тело сковывает отчаяние. Сердце колотится так, будто хочет выскочить из груди, кружится голова, подташнивает. «В зеркале отражалось чужое лицо... Бледное, безжизненное, лоб покрыт испариной, щеки ввалились... Рот полуоткрыт, губы дрожат».

Человек в зеркале вызывает у Вайсса отвращение, которое придает ему сил. «Этот человек — не я».

Окружающие отнеслись к случившемуся с пониманием, но контроль над ситуацией был потерян, и Вайсс страдал от этого. После трудового дня он в глубоком унынии, без сил возвращался домой, вновь и вновь перемалывая депрессивные мысли. Ночью начинались проблемы со сном. «Я просыпался посреди ночи, таращился в темноту и плакал». Паника, удушье и странные приступы зевоты. Растерянность. Днем он работал, как обычно, а ночью «превращался в тряпку и страдал от физического недомогания и психического паралича».

Пытаясь найти причину своего состояния, он начинает искать у себя какую-нибудь физическую патологию. Возвращается мыслями в детство, перебирает чувства и воспоминания. Всеми силами отодвигает мысль, что «не в порядке психика». Ходит от одного специалиста к другому, каждый дает советы, и ни один не помогает: терапевт, невролог, психолог, психиатр, специалист по лечебной физкультуре, кудесники альтернативной медицины.

Симптомы пугают невнятностью. Раздражает то, что снаружи ничего не заметно. Окружающие относятся к нему как обычно и рассчитывают на его силы. Новый срыв. Организм не выдерживает. Кажется, тело вот-вот взорвется. «Ну и ладно, оно мне не нужно. Я хочу другое тело». Приступы паники, страх смерти, от которого он малодушно прятался под одеяло и лежал, «воняя потом и страхом».

Вайсс называет эти приступы «состоянием».

«Это было нечто среднее между ипохондрией и депрессией, мозг пребывал взаперти, в клетке. Я был болен, но никто не мог поставить диагноз. Я мечтал, чтобы кто-нибудь одним рывком выдрал из моего тела этого паразита — отчаяние. Мы бы сожгли его, и все стало как прежде».

Шла постоянная невидимая глазу борьба. Но борьба с чем? «Называть это болезнью вряд ли правильно, ведь диагноз не поставлен». Вайс пробует на вкус слово выгорание и считает, что от него веет безнадежностью. Что сгорело, то сгорело. А еще ему кажется, что это слово из лексикона среднего класса.

Постепенно Вайсс возвращается к жизни. «Иногда я думаю, что происшедшее было длительным и болезненным процессом взросления, который в моем случае потребовал истощения всех сил вплоть до психического выгорания».

 

Без языка

 

Про выгорание говорят: «новый способ быть несчастным»³³. Возник новый тип, или, скорее, образ личности, столь хрупкой, что ее могут раздавить серьезные нагрузки.

Если рассматривать выгорание как меланхолию, с точки зрения утраты, его можно определить как утрату баланса между требованиями и возможностями. Но при чем тут усталость? Может оно иметь другую форму, более бунтарскую, или нет, или оно является разновидностью другого, хорошо известного обществу состояния — депрессии? В отличие от меланхолии, которая всегда принимает образ, подкрепленный общественными установками, выгорание противоречит современным требованиям контроля и самоконтроля. Выгорание не предполагает контроля, это спонтанные выплески телесных симптомов. Как в классической меланхолии. Но у выгорания нет своего языка, и это сближает его с депрессией. Возможно, в основе данного состояния лежит более серьезная проблема амбиций, которые служат для человека мерилом собственного достоинства, стратегией жизни. Когда они пропадают, образуются вакуум и, в прямом смысле слова, немота.

Одного пациента спросили, можно ли понять, что такое выгорание, и он ответил: «Если вы сами его не пережили, нет». — «Почему нет?» — «Потому что многое я не могу объяснить, не знаю слов... Таких слов нет»³⁴.

 

АНОМИЯ [43]: РАСТЕРЯННОСТЬ

 

 

«В универмаге Реек&С1оррепЬи^ я поднялся на эскалаторе на верхний этаж, где продавалась одежда модных марок. Здесь царил дух элегантности, удобства и продуманности. Можно было посидеть и отдохнуть среди декоративных растений. Но и здесь, так же как в других отделах магазина, кругом стояли дурацкие пластмассовые манекены со злобными вытянутыми лицами. В отделе было пусто — кроме меня только две женщины и ребенок, ползавший рядом с ними по полу. Чей он, было непонятно, — женщины одинаково мало интересовались им, увлекшись выбором вещей. Три одетых в темную униформу продавщицы не обращали внимания ни на меня, ни на покупательниц, ни на ребенка»¹.

В романе Зильке Шойерман «Час между собакой и волком»"" (2007) описывается экзистенциальное одиночество человека в крупном европейском городе в начале XXI века. Потребление ограничивает поле зрения людей и почти полностью занимает его чувства. Человеческие отношения напоминают рыночные. Связи нарушены. Главная героиня испытывает чувство нереальности происходящего, ей кажется, что она теряет себя. Она твердит как мантру: «Я ничто, ничто». Иногда ею овладевают непреодолимые желания и потребности: зеленый топ, белое нижнее белье с маленькими цветочками на черном кружеве, приятный секс. В другие моменты она испытывает дикий голод и жадно съедает клейкий бутерброд с сыром и огромный жирный шницель. Потом жалеет об этом и испытывает раскаяние. Жизнь колеблется между контролем и отсутствием контроля, фоном служит расплывчатая меланхолия.

 

Без меры

 

Надежный способ стать известным — создать новое понятие. В прошлом веке Фрейд придумал слово «либидо», Макс Вебер — «харизма», Маркс — «алиенация» («отчуждение»). Социолог Эмиль Дюркгейм ввел термин «аномия». Это понятие, с одной стороны, широко употребительно, с другой — на редкость малоизвестно. Оно получено в результате сложения греческой приставки а «не» и потов «закон» и дословно означает «беззаконие, бесправие». Оно соответствует ситуации растерянности и разобщенности в социуме, вызванных распадом объединяющей системы норм. Отчасти это понятие пересекается с понятиями «отсутствие корней», «бездомность», «алиенация»².

С некоторой натяжкой аномия может быть истолкована как «социальная меланхолия». Симптоматика достаточно интересная: резкие переходы от апатии к эйфории, от подавленности к суете.

Словом «аномия» одновременно обозначают и состояние общества, и состояние человека. Центральная предпосылка: атмосфера социума непосредственно влияет на индивида. В аномическом обществе действительность, окружающая человека, непрозрачна. Социальные и моральные нормы противоречивы, неясны или неявны. Человек испытывает неудовлетворенность и смутную агрессию, направленные на себя самого, на окружающих и на жизнь в целом. Причиной многих самоубийств, по Дюркгейму, является именно аномия.

Дюркгейм называл данное состояние современным феноменом, «заразой», возникшей в конце XIX века из-за стремительно развивающейся рыночной экономики. Следовательно, у аномии есть исторические предпосылки. Кроме того, известно, что она является феноменом большого города. В таких метрополисах, как Париж, Лондон, Берлин, Вена, и других крупных городах собирались наиболее активные члены общества, здесь распределялись социальные награды: возможность быть на виду, известность, связи с элитой, общественные наслаждения. Здесь были хороши любые средства, ведущие к достижению успеха. Но здесь же находились и неудачники, те, кто не смог добиться поставленной цели.

Как это ни странно, люди, страдающие аномией, принадлежат к полярным социальным группам.

Аномия стала реальностью в период мирового экономического кризиса, который начался биржевым крахом 28 октября 1929 года («черный понедельник»). Затем произошло банкротство империи Кройгера[44]и других крупных корпораций по всему миру. Эти события оказали серьезное влияние на психологическое состояние людей и положили конец легкомысленному прожиганию жизни, царившему в 1920-е годы. Первые годы третьего десятилетия были отмечены сильным беспокойством во всех социальных сферах. Социологи указывали, что аномические настроения росли там, где возникало несоответствие между социально значимыми целями — успехом, карьерой, деньгами — и способностью общества обеспечить достаточному количеству людей возможность реализовать эти цели. Роберт Мертон утверждал, что аномия лежит в основе многих социальных нарушений, таких как преступность, насилие, употребление наркотиков³. Утверждение было революционным, поскольку объясняло, например, совершения преступлений чувством социальной потери, а не криминальными наклонностями.

Итак, аномия означает утрату.

Аномия — диагноз, поставленный определенному периоду времени. Это состояние возникло в годы быстрых экономических изменений, когда прежние связи между людьми разрушились, и каждый оказался один на один со своей целью — получением капитала, достижением социального статуса и успеха. Некоторые извлекали из этой ситуации выгоду. Многие, однако, оказались лишними в обществе, которое поманило их обещаниями того, что на практике было не осуществимо. Возник эмоциональный вакуум между ожиданиями и результатами.

Состояние аномии проявляется в двух полярных структурах чувств⁴.

Первая, депрессивная, как результат потери связи с окружающим миром. Данная структура чувств может быть постоянной или временной, доминируют в ней чувства алиенации и отчуждения. Человек отвечает только за себя и рассчитывать может только на себя. Депрессивная структура чувств отражает отношения между личностью и обществом, группой и обществом, индивидом и группой, например, на рабочем месте. Другими словами, аномия — симптом серьезного и глобального синдрома, имя которому — дискомфорт на рабочем месте.

У состояния есть пять критериев для диагностики⁵:

♦ чувство изоляции (социальные связи ненадежны);

♦ чувство разочарования (общество предало);

♦ чувство бессилия (общество непредсказуемо);

♦ чувство отчуждения (общество не принимает);

♦ чувство утраты твердых ценностей (социальные мерки не ясны).

Чтобы справиться с ситуацией, человеку приходится применять различные стратегии. Одна из них — адаптация, человек приспосабливается к существующим нормам, находит утешение в рутинных действиях и ритуалах. Другая стратегия — уход в себя_у человек смиряется, отказывается от борьбы за достижение успеха, начинает слишком много или слишком мало есть, много спит, пренебрегает каждодневными делами, пассивен, иногда предрасположен к самоубийству.

Но есть в аномии и прямо противоположная структура чувств, больше похожая на ненасытный голод. С ослаблением социальных норм исчезают границы желаний и претензий человека. Он становится агрессивным и испытывает постоянное чувство неудовлетворения. Ловушка нашего времени — отсутствие меры — по словам Дюркгейма, «зараза», принесенная «дикой» рыночной экономикой. Человеку нужно все больше и больше. Желания возрастают, утолить их становится все труднее, не получая желаемое, он чувствует недовольство. Потребности растут по мере их стимуляции, одновременно раскручивается спираль потребностей, которая, в конце концов, ударяет по самому человеку. Он обречен вечно искать удовлетворения. Не зная меры, он становится ненасытным.

Следовательно, аномическая меланхолия имеет два лица — апатия и мания. Почему она выглядит именно так?

У каждого времени свой невроз, утверждал Карл Ясперс, а много позднее Кристофер Лэш[45]добавил: «Каждое время развивает собственные патологические формы, которые в концентрированной форме отражают характерные для данного периода базовые структуры»⁶. Хотя такие определения несколько упрощены, в них содержится важная мысль: рассмотренные в рамках определенной культуры, многие симптомы являются не аномалией или отклонением, а характерным свойством этой культуры. Антропологический анализ также показывает, что общественные структуры — не абстрактное пространство, где происходят психические процессы, а постоянное взаимодействие между социальной и эмоциональной сферами. Данное утверждение очень важно для понимания современной симптоматики. То, что кажется социальным отклонением, может на деле быть депрессией, а то, что кажется депрессией, может оказаться потерей социального контекста, аномией.

Здесь напрашивается еще один важный вывод. Некоторые, по виду медицинские, симптомы таковыми не являются и не являются индивидуальными симптомами, поскольку у них социальная природа. У Дюркгейма есть замечательный образ. Он описывает «Я» как двойственный феномен. Социальное «Я» образует скорлупу, внутри которой находится физическое «Я». Если общество теряет свою структуру и становится аморфным, человек тоже теряет цельность. В аномическом социуме причины внутреннего разлада, отчаяния и депрессии следует искать не внутри индивида, а вне его.

Дюркгейм считал нервозность связующей структурой чувств между социальным и индивидуальным уровнями аномии, состоянием, для которого характерны постоянные колебания между гиперактивностью и гиперусталостью. Вспомним, как чувствовал себя Стриндберг, находясь в Париже. То он в эйфории смешивался с толпой горожан, то целыми днями апатично лежал в гостиничном номере, причем в обоих случаях его представления о времени и пространстве подвергались сюрреалистическим изменениям. Тезис о конфликте между личностью и обществом как причине возникновения неврозов неоднократно выдвигался различными критиками культуры.

В книге «Недовольство культурой» Фрейд указывал на противоречие между инстинктивными импульсами и контролем над инстинктами. Пьер Жане (которого потомки незаслуженно забыли, читая лишь его коллегу Фрейда) перечислил ряд симптомов, сопровождающих культуру нервозности, среди них — сенсибилизация и нарушения восприятия. Он же дал целый список рожденных культурой форм усталости, которые без изменений могут быть проецированы на сегодняшний сценарий: усталость от завышенных требований и недостатка стабильности, от постоянной стимуляции, потребления, наслаждений, а также от страха неудачи, отчуждения и изоляции. Картину тотальной ранимости в современном ему обществе Жане объяснял неприспособленностью людей к окружающему миру, его ценностям и отношениям. Если общество превозносит высокие темпы и амбиции, неспособность человека соответствовать этим требованиям воспринимается как неполноценность. Так рождаются комплексы и депрессивное чувство вины.

Карл Ясперс, провозглашенный гением уже в 30-летнем возрасте, тоже указывал на доминирующую роль общества, описывая два основных психопатологических синдрома современности — неврастенический (беспокойство плюс сильнейшая усталость) и психастенический (бессилие плюс ранимость и комплексы неполноценности).

Как видим, на рубеже веков на общественной сцене действовало много звездных экспертов, которые при помощи наглядных описаний конкретных случаев болезни доказывали тесную внутреннюю связь между индивидом и культурой. Но только Дюркгейм использовал слово аномия.

Возможно, причина в том, что аномическое «Я» производит слишком противоречивое впечатление. С одной стороны, оно пассивное, униженное, разочарованное, депрессивное. Под таким углом зрения человек кажется песчинкой в холодном и безразличном космосе. С другой стороны, ему присуща ненасытность. Фрейд снова и снова отмечал эту особенность личности у пациентов, приходивших к нему на Бергассе, 19. «У людей, страдающих аномией, никогда не наступает удовлетворение», — констатировал Дюркгейм. Их жажду не утолить. Состояние напоминает чесотку — пассивность и чувство пустоты сменяются беспокойством, человек делается неуравновешенным и возбужденным. В голове могут возникнуть любая мысль, самые противоречивые желания, которые тут же обрушиваются на окружающих. Человек оказывается в плену лихорадочной нервозности, его сознание расщепляется, превращаясь в калейдоскоп образов.

 

Современный диагноз

 

Можно ли сказать, что наше время является аномическим? (Конечно, сначала нужно определиться, что мы понимаем под «нашим временем». Где оно начинается и где заканчивается?⁷) Можно ли сказать, что аномия объединила в себе симптомы, которые уже давно беспокоят общество: кризис идеи солидарности, жесткий коммерциализм, болезненность, психическая ранимость и постоянное обсуждение этой ранимости, саморазрушительное поведение молодых женщин, мужчины, настойчиво раздвигающие границы своего never-ending journey of dissatisfaction (англ. «нескончаемого путешествия неудовлетворенности»)⁸.

Эпидемия депрессии, которая началась в середине 1990-х годов, свидетельствует о существовании относительно новой структуры чувств. Этот вывод подтверждается конкретными цифрами и наглядной хронологией. Ключевым чувством, судя по всему, является бессилие в сочетании с грузом ответственности за собственное счастье. Любой сценарий развития жизни подается как возможный, но трудно осуществимый по причине жесткой конкуренции с соперниками. У человека большие амбиции и большие ожидания. Как правило, это много повидавший суперпотребитель, имеющий бесчисленные желания, но не способный сделать выбор. В основе своей он ненасытен (вспомним определения Дюркгейма) и рискует попасть в ловушку аномических перепадов настроения от апатии к эйфории.

В жизни отсутствуют твердые нормы и правила. Жажда острых ощущений, мечты об известности, богатстве, совершенном теле, стремление удовлетворить свои желания и пробудить желания в других — вот примеры мощных идеалов, которые формируются без опоры на нормы. Человек не ограничивает себя ничем для достижения счастья и признает лишь те социальные нормы, которые идут ему на пользу. Нормы бывают разные: репрессивные (их нужно слушаться) и либеральные (их можно игнорировать), но и те и другие пересматриваются человеком, если этого требуют его интересы. Проповедники индивидуализма искушают: используй свободу, переходи границы, не подчиняйся чужим правилам, где бы ты ни был, делай то, что считаешь нужным, руководствуйся только своими желаниями. Этот активный индивидуализм становится ключом к поведению не только в личной жизни, но и в обществе, в частности в школе и на работе. Во всех случаях приоритет отдается личному выбору, который отождествляется с такими привлекательными понятиями, как индивидуальность, истинность и самореализация.

Одновременно на человека возлагается единоличная ответственность за осуществление тех проектов, которые дадут ему доступ к культурным, социальным и экономическим ресурсам общества. Жизнь превращается в выбор наиболее подходящего стиля жизни. Инфляция личной ответственности повышает зависимость человека от одобрения окружающих. По словам французского социолога Алена Эренберга, мы живем в (западном) обществе, где «Я» является целью любого начинания. Проблема в том, что постоянная погоня за этой целью приводит к истощению. Эренберг называет это состояние «устал быть самим собой»⁹.

Похоже, что аномия действительно является диагнозом нашего времени. Настроения дискомфорта, царящие в обществе, в меньшей степени окрашены скукой, рефлексией и меланхолией, в большей — неопределенным беспокойством и смутной неудовлетворенностью. Человек несчастен, а еще вернее, не счастлив, и за чувством неудовлетворенности скрывается ощущение, что общество в действительности состоит из победителей и неудачников. Удовлетворение потребностей не приносит радости, а лишь закручивает спираль потребления.

Типическая симптоматика аномии — резкие переходы от удрученности к суете и ненасытный голод — хорошо соответствует современной картине общества. Конечно, симптомы несколько видоизменились: в прошлом они были менее сдержанными, более разнообразными. Но суть не изменилась — гибридная личность, одновременно ранимая и требовательная, слабая и сильная. (Если говорить языком древней меланхолии, хрупкая, как стекло, и ненасытная, как волк.)

Возникает вопрос: почему на определенных этапах рыночная культура особенно активно производит аномию? Вывод напрашивается неутешительный: возможно, аномия для нашего общества не следствие, а предпосылка существования. Проекты по достижению успеха, известности, богатства в действительности направлены не на удовлетворение нужд человека, а на поддержание его неудовлетворенности. В таком случае социально значимые цели оказываются уже не вне человека, а внутри него и определены его потребностями.

 

Устал быть самим собой

 

Итак, перед человеком открыт целый ряд возможностей самореализации¹⁰. Но ситуация парадоксальная. Человек не просто должен добиться успеха, он должен стать совершенной личностью в соответствии с образцом, имеющим в обществе высокий статус.

Для этого нужно реализовать себя на рынке культурного, материального и социального капитала. Вариантов выбора больше, чем человек может переработать. Это истощает его и приводит в состояние внутреннего разлада. Вариантов не просто много, они изменяются во времени, и надо следить за появлением новых показателей статуса — брендов, кодов и сигналов¹¹.

Когда нет норм, определяющих, что следует считать достижением, цели теряют четкость. К человеку предъявляют требования, но лишают возможности соотнести свои действия с опытом других людей. «Будь самим собой!» — призывают самозваные эксперты¹². А что делать человеку, если он не знает, каков он и каким должен быть? В «Человеке без свойств» Роберт Музиль описывает дилемму своих современников, живших в начале XX века. Его главный герой Ульрих имеет множество различных качеств, но не имеет стержня, чтобы скрепить эти качества. Ульрих не знает, кто он. «Он открыт, свободен и пуст, он может быть каким угодно, это человек многих возможностей... существующий в призрачном мире представлений и фантазий». Он воспринимает себя глазами общества, но те, кто окружает его и в ком он отражается, столь же призрачны и неопределенны, как он сам¹³.

Возможно, именно поиск собственной идентичности явился причиной того, что большинство современных диагнозов оперируют понятиями из области самокритики. Чаще всего говорят о депрессии, вызванной неспособностью человека сделать главный выбор — выбрать самого себя («я ничто»), дальше наступают паралич и утрата способности к действию. Нереализованные амбиции, болезненный процесс самореализации тоже встречаются достаточно часто. Панические страхи, потеря контроля, социальные фобии, страх получить «плохую оценку» окружающих или паранойя с мыслями о собственной недооцененности и непонятости — все это побочные эффекты принудительного процесса самореализации¹⁴.

Эти же проблемы являются темой многочисленных полудоку-ментальных романов, рассказывающих о жизни молодых карьеристов. Как и прежде, художественная литература дает богатый материал для изучения истории чувств, поскольку содержит не только фактические сведения, но и общественный комментарий к ним. Отсутствие общих для всех норм рождает в душе человека мучительный внутренний разлад. (Помогает лишь писательство, классическая терапия меланхоликов.)

В романах повествуется о гламурных, амбициозных жителях мира Prada и Armani (которые на самом деле лишь копируют настоящую элиту). Там рекой льются деньги, но нет счастья¹⁵. Купить можно все, но каждый шаг оценивается. Главные герои живут в постоянном страхе, что их приобретения или действия не получат одобрения. Все говорят о чувствах и отношениях, однако на деле чувства вне закона. Неуязвимость — маска, беззаботность — защитная пленка. Трещины в маске бывают непредсказуемыми, взрывы чувств внезапными и очень бурными. Смерть собаки вызывает истерику. (Почему сентиментальность прячется так глубоко и выбирает такие кривые дорожки?) Больше всего люди боятся презрения к себе. Приходится защищать себя от себя самого. «Жить, скорчившись, и знать, что страх неудачи мешает мне реализоваться, — тяжелейшая мука»¹⁶.

Молодые успешные женщины с волшебными именами Мина, Леа и Лаура тоже не могут найти себя и существуют лишь в виде физической оболочки. Тело — их главный капитал. Они наделены талантом подражания, следят за тем, чтобы «соответствовать», и всегда готовы приспособиться к роли, месту или ситуации, чтобы получить то, что им нужно. Больше всего они боятся потерять рыночную стоимость, оказаться в глазах окружающих «страшными, пафосными и старыми». Бывают мгновения, когда они довольны собой. Они расцветают от мужских (и женских) восхищенных взглядов. Стать объектом желаний, в их понимании, — означает достичь равноправия и испытать свободную любовь.

Постепенно зависимость от взглядов окружающих становится нормой. Самооценка определяется одобрением окружающих, и перепады настроения бывают ужасны. «Мы — первое поколение, которому свойственен массовый нарциссизм с резкими переходами от самоуверенности гения к сознанию собственной никчемности», — пишет Сигге Эклунд[46]¹⁷.

Но художественная литература наших дней говорит не о нарциссизме, а о потере: вне меня нет ничего. Это самая современная форма меланхолии — вакуум. Дело не в бунтарстве. Главные герои находятся в плену существующих кодов и ритуального поведения, пустоту которых прекрасно понимают, ненавидят, и все же принимают, считая, что альтернативы им нет. (Кстати, неизвестно, может ли бунтовать человек, которого общество сделало гуттаперчевым.) Чувство недовольства становится нормой и перемежается приступами отчаяния и резкими переходами от контроля к его полному отсутствию, от аскетизма к гедонизму. Часто люди страдают булимией — это тоже звено в цепи резких колебаний настроения. Перед нами древняя меланхолическая триада чувств — скорбь, ужас и голод. Чтобы с ними справиться, есть общепризнанные средства — итальянские туфли, дорогой кашемировый джемпер, эйфория праздника.