Глава 4. Русская ментальность, отголоски холодной войны, формы глобализации, опасности глобализации

Отмечается, что россияне всегда тяготели к самодержцу, харизматическому лидеру, который может дистанцироваться от правительства и творить собственную политику, и что воплощением такого «хозяина» выступает Путин, популярный среди населения[295]. Но если даже это правда, если народ российский в соответствии со своей ментальностью тяготеет к подобному правителю, данная истина нисколько не оправдывает ни правителя, ни народ, привыкший перекладывать ответственность на высшее руководство. И уж она совсем не указывает ни на политическую просвещенность людей, ни на моральную полноценность «хозяев», пользующихся этой непросвещенностью ради своих корыстных целей и набравшихся наглостью ею же прикрываться, говоря о необходимости им оставаться у руля, так как народ без них ни на что не способен. Можно с уверенностью сказать, что народ пока не способен сбросить с себя это бремя, находясь в полной незащищенности от самодурства властей.

Русские философы долгое время твердят о каком-то особом пути развития России, об особом пути русского народа. Кто-то указывает на коллективизм русской психологии, хотя в реальности подтверждение идеи о взаимопомощи и любви к ближнему своему (по крови) не находится. Народам Кавказа, например, где каждый считает каждого братом, не чужда общинность, сплоченность и вытекающая отсюда взаимопомощь. Кто-то пишет о свободомыслии русского, что явно не соотносится со многими годами, проведенными в условиях освобождения от свободы, в ситуации искусственной коллективизации и конформизации; чтобы далеко не ходить, достаточно посмотреть на опыт советского периода, когда равенство прав обернулось бесправием равенства. Кто-то настаивает на православной сущности русского сознания, забывая о том, что христианская (и православная) апологетика родилась совсем не на территории Руси, а была специально и целенаправленно насаждена русскому народу.

Не стоит искать пятый угол, не надо подвергать верификации то, что не верифицируемо. Какой-такой у России и ее народа особый путь? Скорее всего, он являет себя в конформизме, политической пассивности, терпеливости, раболепии, а вместе с тем, низкой ответственности, взяточничестве и индивидуализме в его негативной форме, выраженном в принципах «своя рубашка ближе к телу». Я не русофоб, но я пытаюсь трезво смотреть на современное общество, в котором, конечно, есть много людей, живущих по совести и в соответствии с высокими моральными принципами. Но на общем массовом фоне они не очень хорошо выделяются. Убеждения человека отличаются ценой, которую он готов за них заплатить; если же он не готов вообще ничего за них отдать, то и убеждений у него нет. Е.И. Сильнова, изучая образ советского человека, пишет о дихотомичности русской души: с одной стороны, ей присущи трудолюбие, милосердие, сострадание, терпение, идеализм в восприятии мира, подчинение власти, низкий уровень запросов, а с другой – лень, недоверие к власти, склонность к бунтарству и анархизму, низкий уровень самооценки, жестокость, неуважение к своим правам и правам другого субъекта[296]. Можно согласиться, что все эти черты в той или иной степени присутствуют в русской душе, но, учитывая их амбивалентность, нельзя утверждать, как это делают некоторые исследователи, что подобные качества образуют цельность и уникальность русской души и национального сознания; амбивалентность образует не цельность, а наоборот, расщепленность. Парадоксально то, что Россия никогда не подчинялась тем, кто пытался ее захватить извне, однако, не обрекая себя на колониальное рабство, она постоянно вставала на путь, скажем так, имплозивного рабства, рабства в самой себе – перед царем, вождем, генсеком, президентом.

Может быть и существует пресловутый особый путь, но пока он не проглядывается и не прощупывается. Наверное, он невидим, потому что скрыт глубиной русской ментальности, и эта глубина и богатство не позволяют разглядеть ни сущность ментальности, ни русского пути. У русских есть богатая история, богатый опыт, которым, к сожалению, мы плохо умеем пользоваться, дабы не «наступить на те же грабли». Наша история не началась с революции 1917 года, после которой стоящие у власти социалисты стали в той или иной степени искажать историческую память, актуализируя на некоторые прошлые исторические события амнезию или просто неверное их толкование. Наша история не началась с Крещения Руси, после которого христиане уничтожили многие доказательства существования великой и богатой культуры дохристианской эпохи и выставили себя этакими просвещенцами, которые, по сути, являлись антипросвещенцами, стремившимися кастрировать наследие Руси (например, письменность на земле русской появилась ранее Кирилла и Мефодия).

У нас была богатейшая культура с ее уникальным укладом, вбирающая в себя множество традиций, мы до недавнего времени являлись самой читающей нацией, но, как оказалось, мы не обладаем волей для сохранения своих лучших национальных качеств, воплощенных в самобытной национальной культуре. Ранее христианизация, а теперь глобализация вполне успешно унифицирует все наследие, которым некогда были полны наши сундуки. У нас не хватает воли для того, чтобы защищать свою культуру и устанавливать правовые традиции, и у нас не хватает свободы для того, чтобы, посмотрев на собственный исторический опыт, не низвергнуть себя под власть очередного диктата. Французам, к примеру, эта свобода более к лицу, чем русским. Мы же стремимся постоянно убежать от нее, меняя демократическую законность на диктат. Вместо национальной свободы у нас есть национальное терпение к режимам, которые эту свободу ограничивают. Пытаясь убежать от ответственности, русский человек стремится переложить ее на плечи власти, воспринимаемую им как точку опоры политической воли, с чем связан патернализм как тип руководства, при котором верхи обеспечивают относительное удовлетворение потребностей низов взамен на послушание последних. Именно с этим связан тот факт, что, теоретически развившись в России во второй половине девятнадцатого и первых лет двадцатого веков в трудах М. Бакунина и П. Кропоткина, анархизм не прижился и не стал национальной идеей. При укорененном в массовой психологии культе несвободы по-настоящему свободному идейному учению трудно не просто распространиться, а хотя бы найти благодатную почву для потенциального развития.

Американцы в своем преимуществе считают, что русская национальная идея – водка, а проявление русской ментальности – безудержное ее распитие. Это неправда; в той же самой Германии местное народонаселение выпивало столько спиртного, что нашим богатырям даже и не снилось. Скорее всего, этот миф о русской ментальности был специально создан и раздут для дискредитации России и ее основного этноса. По крайней мере, если данный миф и не создан специально, он хорошо работает на легитимацию русофобских настроений.

Но мы ведь не испытываем потребности в алкоголе с самого рождения – таковая потребность (или скорее псевдопотребность) возникает в процессе жизни, в процессе социализации, когда мы постигаем не только элементы духовной культуры, но и содержание всяких враждебных нашей духовности и нашей природе информационных матриц. Да, проблема алкоголизации сегодня проявляет себя довольно остро, но это не значит, что она всегда стояла на первом плане, равно как из этого нельзя сделать вывод о том, что иностранцы меньше пьют; для некоторых стран эта проблема, пожалуй, кажет себя в еще более остром ракурсе. Действительно, русский мужик, которого уволили с работы и лишили льгот, вместо того, чтобы отстаивать свои права и бунтовать, предпочтет утопить горе на дне стакана, но это предпочтение скорее указывает на присущую нам терпимость и конформизм, нежели на алкоголизм. Хотя кто знает, может быть, и то, и другое (терпимость и алкоголизм) было специально создано, целенаправленными усилиями некоей машины производства желаний выращено в душе современного русского человека, который во многом отличается от своего предшественника эпохи древней Руси с его храбростью, трудолюбием, готовностью помочь ближнему и другими индивидуально и национально ценными качествами. Для того, чтобы пьющий этнос не осознавал, что его специально спаивают, что против него применяют генное оружие (более сильное и хитрое, чем военное), в его сознание заброшена идея об архетипичности алкоголизма, об алкоголизме как неотъемлемой черте национального самосознания и национальной культуры, а здесь уже имеет место не генное оружие, а более мощное мировоззренческое. Мировоззренческое оружие пускается в ход так, что его не видно, в отличие от военного оружия; оно, как и так называемая концептуальная власть (мировая), не предполагает никаких директив, что позволяет ему оставаться невидимым. И если русский Ванька верит в то, что он всегда должен быть ленивым и пьяным, он именно таким и будет. И если русский народ верит, что он всегда должен быть ленивым и пьяным, он именно таким и будет. Естественно, обвинять других в собственных национальных несчастьях – не очень хорошая стратегия, так как громадная доля ответственности за то, как мы живем, лежит именно на нас (как раз об этом шла речь ранее – о социальной пассивности и ничегонеделании, о податливости масс). Лейтмотивом моей мысли не является фраза типа «мы все такие бедные, пьяные и голодные, потому что иностранцы нас такими сделали». Мы пьем не потому, что кто-то другой захотел, чтобы мы пили. Однако этот кто-то другой, действуя сообразно принципу «падающего подтолкни», подливает масла в итак разгоревшийся огонь. Печально то, что некоторые негативные явления, создаваемые или поощряемые внешними силами в нашей культуре, в конце концов перестают требовать дальнейшей подпитки, становясь на почву самоорганизации и самовозрастания; сейчас уже необязательно специально подпитывать алкоголизм, наркоманию, потребительство, политическую апатию и прочие губительные тенденции – дав им ход, теперь можно просто наблюдать за тем, как они сами по себе развиваются. Проблематично поработить народ, который не хочет быть порабощенным, трудно столкнуть человека, который стоит далеко от обрыва…

Отношение к русским, как к преисполненным диким нравом алкоголикам и лентяям, обусловлено, прежде всего, интересами тех, кто данное отношение высказывает, а не объективными факторами. «Проявлением намеренного искажения образа России зарубежными авторами выступает не прямолинейная дезинформация, а субъективная расстановка акцентов, тенденциозность в отборе фактов либо умолчание о некоторых из них»[297], – пишет Е.И. Сильнова. Может быть, тенденциозность и умолчание, о которых говорится в этой цитате, выступают более мягкими проявлениями «намеренного искажения образа России», чем прямая дезинформация, но, главное, они имеют место, играя на руку тем, кто заинтересован в дискредитации нашей страны и нашего народа. И несмотря на то, что Е.И. Сильнова объясняет сложность восприятия России на Западе не враждебными происками, а неготовностью той аудитории к позитивной оценке русских, я с ней частично соглашусь. Западная аудитория и вправду не готова нас воспринимать в другом ракурсе, но такая неготовность не рождена на пустом месте; также как нам во времена существования СССР вдалбливали в голову мысль о безнравственности и бескультурье гниющего Запада, тем же рядовым американцам говорили и говорят нечто похожее по отношению к нам.

Россия на Западе давно стала демонизироваться. Так, полагается, будто царская Россия была почти людоедской страной, где кровь лилась реками. Однако за время царствования И. Грозного казнили около 3-4 тысяч человек, а за одну только Варфоломеевскую ночь в Париже было казнено гораздо больше. В то же время в Нидерландах казнили около 100 тысяч человек. Однако, несмотря на эти данные, империей зла выступает все-таки Россия.

Вообще мировоззренческое оружие действует намного дольше, чем генное или тем более военное, зато оно более эффективно и менее явно (того, кто информирует и создает мировоззрение, не видно, в отличие от того, кто стреляет). Мы победили фашистскую Германию грубой военной мощью, а немецкий народ не только быстро встал на ноги, но и значительно опередил нас – победителей – по части социально-экономического уклада. Поэтому наличие военного оружия не говорит о том, что его обладатель оказывается победителем во всех смыслах. Главный приоритет – не военный, а мировоззренческий.

Всяческие идеологемы о пути и ментальности русских – скорее философичные мифы, обильно смоченные бесконечными наукоемкими теоретизированными рассуждениями, нежели реальность. Очередные мифы, усыпляющие бдительность по отношению к действительно важным и актуальным проблемам и возбуждающие интерес к некоей почти бессмысленной мыследеятельности, место локализации которой находится в далеком от актуальности русле. Если дешевая развлекательность – скорее опиум для не отягченных раздумьями масс, то всякие там лишенные практического применения околодиссертационные рассуждения о проблемах особых путей, ментальности и прочих домыслов – опиум для интеллектуалов. И оба вида опиума применяются для того, чтобы отвлечь людей от реальности реальности, вовлекая их в реальность симулякров. Я не хочу сказать, что все темы, которые не касаются политики и критики партии власти, должны быть отброшены как ненужные; это было бы совершенно непростительное утверждение. Я хочу сказать, что стоит глубоко задуматься, когда обсуждение этих проблем инициируется сверху и пышно подается под соусом неоспоримой важности и актуальности. Для масс верен принцип «не думай, а повинуйся», а для интеллектуалов – «думай и повинуйся». Как писал С. Жижек, свобода мысли служит опорой общественного рабства[298]. К этому тезису, конечно, можно относиться двояко, как и к идее С. Жижека о том, что принцип «не рассуждай, а повинуйся» приводит к восстанию. Где как. В нашей стране такой принцип не особо актуализирует в народе активное несогласие, а свобода мысли если и не служит опорой общественного рабства, она едва ли способствует его аннигиляции. Однако рассудительный народ, как уже отмечалось, не особо нужен истеблишменту, но если этот народ все-таки есть, то пусть будет, но пусть не забывает повиноваться (и лучше, чтобы предметом его рассуждений была не политика, а все что угодно) – он свободен принимать решения при условии, что делает «правильное» решение. Все тот же выбор без выбора…

Мне хотелось бы верить в то, что русские обладают уникальным менталитетом, позволяющим им как нации в целом и как отдельному лицу не деградировать, а способствовать самосохранению и развитию. Мне хотелось бы верить в то, что существует краеугольная национально созидательная русская идея и особый путь, который сохранился, несмотря на многовековое внешнее влияние на русское народонаселение, и который, как факел, ведет национальность к спасению. Мне хотелось бы верить, что ментальность русского народа не рушима враждебными информационными матрицами, с которыми каждый из нас сталкивается в процессе жизнедеятельности и которые стараются навязать нам какую-то систему мышления (или, наоборот, бессистемность мышления). Но – в том-то все и дело – верить в это можно, а вот быть уверенным намного труднее. В существовании России мы пока еще уверены, а вот в существовании русских как особой нации – не совсем.

То, что хорошо работает в одной системе, вовсе необязательно будет так же эффективно работать в другой. Любое заимствование должно соответствовать традициям и ценностям общества. Однако наши традиции и весь наш социальный код разрушены. «И бритые лица, после показного отрубания бород, и просвещенные салоны, и рекламные бренды, и заимствования архитектуры, и внедрения систем качеств, и бакалавриаты – все русская культура способна «переделать» на свой лад»[299], - оптимистично замечает В.А. Жилина, но оптимизм, как говорится, во многом отличен от реализма. Для того, чтобы успешно «переделывать» на свой лад заморские нововведения, необходимо иметь определенные коллективные качества и особенности, позволяющие не просто заимствовать чужие новшества в ущерб себе, а интегрировать их с пользой для себя, то есть реализовывать национально созидающую грань между традициями и новациями. По-моему, в современной России, быт которой перенасыщен самыми разными заимствованиями, не совсем дальновидно говорить о том, что «все экспансии чужой культуры заранее обречены на неудачу» (Жилина). А пока индивидуально и национально созидающие особенности не проявлены на коллективном уровне, пока мало что указывает на факт их наличия, мы и будем дальше прогибаться под диктат и диктаты, стремящиеся окончательно атрофировать национально-осовободительные характерологические свойства и на их место водрузить те качества, которые необходимо любой диктатуре взрастить в подвластном ей народе, чтобы сделать его еще более подвластным. Чтобы сделать его номадическим народом, лишенным истории и не помнящим своего родства. А чем дальше зашел процесс ментальной кастрации этноса, тем труднее этносу разогнуть плечи, встать на ноги и сбросить тяжелую ношу, тяжесть которой ощущается скрытно и неявно.

Кто же виноват во многих наших проблемах? Может быть, российское правительство – всего лишь инструмент, рычаг, запускающий систему, спланированную и отлаженную кем-то другим, находящимся в тени? Бытует мнение, согласно которому почти все описанные проблемы инициированы разработчиками так называемого Гарвардского проекта, связанного с именами известных русофобов А. Даллеса и З. Бзежински. Этот проект своей целью ставил обнищание населения России, его культурную деградацию, спаивание и наркоманизацию России с последующей передачей ее территорий мировому правительству. Согласно плану, Россия должна стать колонией, население которой сократится в 10 раз. Проект предполагал три этапа: перестройка, реформа и завершение. Этот алгоритм почти достиг своей цели. Перестройкой (необходимый для глобалистов развал Советского Союза) у нас руководил Горбачев, который недаром за выдающиеся заслуги по разрушению былого величия пользуется особой популярностью у янки. Реформой руководил Ельцин (который был выгоден Западу, так как являлся гарантом дальнейшего развала России и утраты ею конкурентоспособности)[300], а завершением – судя по всему, современные деятели.

Когда распалась прежняя держава, многие люди рукоплескали перестройке, не понимая, что за ней стоят силы далеко не гуманистические. Радуясь гласности и «демократичности», мы и не знали, что ввергаем себя, пожалуй, в еще большее рабство, но лишь в меньшей степени ощутимое. Несмотря на то, что в последние годы СССР уже не было репрессий и голода, и в целом жизнь улучшалась, народ, в ментальное пространство которого вбили западоцентристские идеологемы, с радостью променял это улучшение на непонятно что. Целясь в социализм, он попал в Россию. Хотя в полной мере обвинять здесь народ не стоит, поскольку революция была произведена сверху, а не снизу. Но для снижения народного сопротивления перестройке перед ее осуществлением оказывалось длительное воздействие на коллективное сознание. Было создано множество всяческих мифологем, которые общество успешно «съело». Например, к этим мифологемам относится внезапно появившаяся пропаганда безработицы. Говорилось, что безработица полезна для экономики, что она остановит инфляцию, что она есть неотъемлемая черта западного общества, где все хорошо, а потому она и нам не помешает, и даже поможет. И это декларировалось в стране, где была обеспечена полная занятость! И это декларировалось учеными! Ими же предлагалось изготовлять меньше стали, и это предложение основывалось на нелепом аргументе – в Америке стали изготовляется меньше. При чем здесь Америка? Почему она выступает критерием?

Возводились в культ принципы «разрешено все, что не запрещено законом» и «все, что экономически неэффективно, - безнравственно и, наоборот, что эффективно – то нравственно». Совесть не заменима законом в полной мере. Один из примеров бездуховности культуры – замена совести законом, что, кстати, в большей степени свойственно западу. Нравственность не всегда сопряжена с эффективностью; в некоторых случаях они антагонистичны. Эти принципы вполне оправдывали если и не преступность, запрещенную законом, то по крайней мере пропаганду криминала, выражаемую в фильмах и музыке, а вместе с ней и преступное мышление. Соответственно, прежние идеологемы сменились на другие, прямо им противоположные; конкуренция вместо солидарности, личное против коллективного.

Еще один миф заключался в идее уклонения Советов от цивилизованного мира, в неспособности их пользоваться современными технологиями. Советская техника сразу стала негодной и несовременной. В поддержку этого мифа спекулировали на катастрофе в Чернобыле. Да и сейчас в некоторых американских фильмах русские выступают как постоянно пьяные недочеловеки в валенках и шапках-ушанках. Также неплохо работал миф о низком уровне отечественной медицины и ее недостаточно качественном техническом оснащении; естественно, замалчивались сведения о многочисленных прецедентах медицинской халатности, которые имели место в системе «здравозахоронения» Запада и привели к летальным исходам.

Другой – самой главной – мифологемой являлась концепция преступности советского государства, его полного неуважения человеческих прав. Конечно, вряд ли стоит говорить о гуманности «совков», но дело в том, что данная идея была максимально раздута, преувеличена в массовом сознании. Для создания общесоциальной ненависти к «совку» были специально завышены цифры репрессированных, расстрелянных, в том числе без суда и следствия. Нашему народу было навязано мнение о том, будто его долгое время обманывали и выпивали из него все соки, будто «наших» притесняли. Формированием нового нарратива об общественном страдании разжигали межнациональную рознь, поощряли идеи исключительности каждого народа, а также антирусские настроения. Чуть ли не настоящим психозом сопровождался «факт» того, что советское государство травит людей овощами с нитратами; тогда мы питались нормально, а вот как раз сейчас поедаем нитраты и всякую генно-модифицированную отраву. Представители советской милиции стали выступать в образе душегубов и садистов; а вот про многочисленные случаи жесточайшего превышения полномочий со стороны американских и западных полицейских не говорилось ничего.

Внезапно появилась идея о том, что во время существования СССР «братские народы» эксплуатировали русских, и сейчас они должны понести наказание в виде всплеска русского национализма. Эта идея, казалось бы не являющаяся русофобской, на самом деле не только сопутствовала физическому распаду былого Союза, но и служила психологическому отдалению одних народностей от других. Все тот же принцип «разделяй и властвуй». О.А. Кармадонов, проведя контент-анализ газеты «Аргументы и Факты» за период с 1984 по 2008 годы, сформулировал вывод, согласно которому в процессе перестроечного «реформирования» советского человека убедили в том, что он живет в социуме тотальной лжи. Родная армия стала преподноситься в образе сборища пьяниц и воров, врачи – в образе убийц и вредителей, учителя – как садисты, а рабочие и крестьяне – как пьяницы и лентяи[301]. Собственно, произошла тотальная десоветизация общества в том числе и на ментальном уровне. Парадигму былого величия сменила парадигма социального уродства. И эта парадигма продолжает существовать, на что указывает все тот же экран телевизора. Взять хотя бы такие сериалы, как «Солдаты», «Интерны» и «Универ». Во всех них в юмористической форме представлены социально-профессиональные группы – и не просто в юмористической, а в откровенно негативной. В этих кинематографических изысках военные, медики и профессорский состав фигурируют преимущественно в качестве дебилов, дилетантов и развратников. Дискредитируем самих себя.

Советская номенклатура представлялась массовому сознанию в виде зажравшейся и погрязшей в роскоши черни, хотя такую картину создавала как раз сама новоявленная номенклатура, а Ельцин ездой на «Москвиче» отводил от себя удар. Номенклатура создала образ общественного врага в виде «другой» номенклатуры и, натравив на нее массы, сама выступила во вполне приглядном свете. Интересно то, что имеющий «Волгу» секретарь райкома воспринимался как мажор, а на ездящего на той же «Волге» банкира внимания не обращали. Разрыв менее чем в десять раз между зарплатами старшего научного сотрудника и министра СССР многих смущал, а в конце 90-х мало кого «трогал» разрыв в сотню раз. Стереотип работал следующим образом; советская номенклатура все равно зажралась больше, чем новые хозяева. Естественно, этот стереотип в корне противоречил фактам.

Во время реализации программы очернения советского прошлого и русской культуры на телевидении не давали никакого эфира тем специалистам, которые могли развенчать эти мифы, необходимость реформирования страны, а также саму программу манипуляции. Так что эфир был предоставлен далеко не каждому. Когда эти и многие другие антисоветские и антирусские стереотипы сыграли свою роль, когда была достигнута точка невозврата, после которой возвращение в социалистический режим было уже невозможно, резко сократилось количество печатных изданий. Газет и журналов стало выходить в разы меньше. Интеллигенция деклассировалось благодаря быстрому обнищанию, читателей стало мало, спрос на прежние огромные тиражи упал. Да и сама программа манипуляции была завершена, и уже не требовалось продолжать так интенсивно внедрять мифы в массовое сознание. Программа (масштабной) манипуляции завершилась, но процесс разрушения России только начался.

Люди считали, что с переходом на капиталистический путь развития мы побратаемся с Западом. Но Западу нужны не мы, а наше бессилие и наши ресурсы, которые позволят избранным странам поддерживать высокий уровень потребления. Источник машинерии, направленной против Советского Союза, заставлял нас играть по его правилам так, что у нас это не вызывало никакого негодования или возмущения. Потенциальные рабы не осознают роли жертвы, которую играют – и это неведение превращает их в идеальных жертв. У С. Кара-Мурзы в книге «Манипуляция сознанием» хорошо описаны многие методы, которые применяли против советского народа в годы перестройки, в том числе лишение людей былых прав путем «незаметного» переписывания законов. Сам же Кара-Мурза считает, что целью перестройки являлась ломка всего жизнеустройства и уничтожение страны, которое осуществляла влиятельная группа, ненавидящая свою страну, ее народ и культуру. Сегодняшняя власть, по моему убеждению, таким же образом относится как к своей стране, так и к своему народу.

Результаты перестройки – это не «ошибки молодых реформаторов», а систематическое выполнение глобального замысла, что бы там ни говорили архитекторы перестройки об отсутствии какой-либо программы реформ, противореча Горбачеву, вещающему о выстраданной программе. И программа эта была не капиталистической, а декапиталистической. В соответствии с ней происходило разрушение и вывоз капитала. Всем известные олигархи того времени сделали все возможное, чтобы, путем расчленения страны, набить свои бездонные карманы. Они, олигархи и плутократы, выступали пособниками в развале СССР, а затем и России. «Опасность «вестернизаторского» настроя отечественных плутократов состояла в том, что он полностью отвечал линии тех влиятельных финансовых и политических кругов Запада, которые хотели бы воспользоваться разрушительной для России «шоковой терапией», ослабить ее конкурентоспособность на мировой арене, в конечном итоге превратив в поставщика сырья и рабочей силы для «сильных» стран. И если раньше идея осуществлялась в основном собственными силами Запада, то в 1990-е гг. появился верный «агент влияния» внутри России в лице плутократии. Можно сказать, что в посперестроечные годы плутократия формировалась не только как наиболее хищническая, алчная, но и как антироссийская часть разбогатевшей «элиты», угрожавшая государственной безопасности»[302]. И вряд ли современная власть чем-то принципиально отличается от своей предшественницы; многие данные указывают на то, что она продолжает ее дело по ослаблению России. Выгнал Путин некоторых олигархов типа Березовского, но не за то, что те грабили Россию, а в первую очередь за то, что конкуренцию создавали. Так что глупо и совершенно нелепо говорить о войне Путина против иностранных захватчиков и работающих на них местных олигархов. Непонятно, почему А.Е. Крухмалев, включая в список воров-плутократов Ходорковского, считает, что его осуждение привело к потугам крупного бизнеса легализовывать свои отношения с государством – платить налоги и законодательно наращивать богатство. Непонятно, на основе чего он видит в Ходорковском символ поражения плутократии, а в Медведеве приверженца и укрепителя либерально-демократических устоев. Не стоит противопоставлять власть 90-х и власть сегодняшних. Это серьезная ошибка.Как отмечает Ю. Скуратов, Путин, находясь в свое время во главе ФСБ, расформировал самые опасные для всякого сверхкрупного вора управления — экономической контрразведки и контрразведывательного обеспечения стратегических объектов. Первое расследовало все самые громкие экономические дела последних лет, второе препятствовало продажи иностранцам за бесценок предприятий, составляющих славу России. Видимо, Путин исполнял чей-то заказ. В статье Скуратова мы находим также информацию о том, что Путин является продолжателем дела тех, кто продал западу наши оборонную промышленность, стратегические разработки и прочие жизненно важные для страны ресурсы[303].

В ходе холодной войны Америка пыталась ликвидировать не столько коммунистическую угрозу, а преследовала более масштабную цель – разрушить Советский Союз как великую державу, причем разрушить так, чтобы ее возрождение было невозможным. Царская Россия тоже была костью в горле Запада, и таковой костью являются любые сильные и независимые страны – в том числе и капиталистические. Запад не будет поддерживать реформаторов, склонных сделать национальное государство сильным и крепким, но он с радостью поддержит тех, кто руководствуется целью высосать последние соки из системы, кто стремится всего лишь паразитировать на хозяйстве своей страны. Так что все разговоры о борьбе США с «красной чумой» были лишь прикрытием. Прикрытием также были слова о том, будто СССР распался по экономическим причинам; в восьмидесятых годах наблюдался рост ВВП и вообще с экономикой все было в порядке. Основной причиной распада было загрязнение ментального пространства. Непосредственно с ней связанной также была причина номенклатуры, ее предательской продажности, выраженной в союзе с Западом, и сословности, не позволяющей честным труженикам подниматься до государственных постов. С крушением Союза холодная война не закончилась (по крайней мере со стороны штатов), а просто приняла несколько иное русло, немного отличаясь спецификой средств и маневров, но сохраняя прежние цели. На это указывают многие факторы. Например, американская дезинформация вокруг русско-грузинской войны, хотя, естественно, только лишь данной дезинформацией нынешнее противостояние не исчерпывается. Так что в ходе холодной войны не капитализм боролся с коммунизмом: думать просто о борьбе двух непримиримых идеологий – слишком поверхностный взгляд. Шла борьба не идеологий, а империй. Если мы в своем воображении вычеркнем социалистический период нашей страны и представим, что Россия всегда развивалась по капиталистическому пути, но при этом не особо жаловала Америку, то поймем, что даже в таком случае холодная война все равно имела бы значительное место в структуре взаимоотношений этих держав. Не важно, какая у них идеология, главное – поддерживают ли они нашу имперскую политику. Беда только в том, что США остались сверхдержавой, а РФ уже и державой-то не назвать. Поэтому (экономическое, информационное, военное и т.д.) преимущество понятно на чьей стороне.

Примечательно то, что Советский Союз обладал самой сильной армией, а развален был без единого выстрела. Он был именно развален, а не распался, как привыкли говорить некоторые апологеты перестройки, равно как многие (наверняка ангажированные борьбой с СССР, а теперь и с Россией) западные мыслители типа Ф. Фукуямы любят уверять, будто реформы конца восьмидесятых не были навязаны Союзу извне. Это говорит не о том, что мы не умели пользоваться своими вооруженными силами, а о том, что армия – это не панацея, способная защитить страну от развала. Как уже замечалось, есть другие формы оружия, значительно более тонкие и хитрые, чем военное. К ним относится генное, экономическое, идеологическое оружие, которыми мы обладали в меньшей степени, чем наши противники.

Одной из причин того, что здоровые силы не смогли противостоять перестройке – этой «революции сверху», – является, как это ни парадоксально звучит, долгое воспитание советского народа в русле тоталитарной модели, которая не предполагала никакой общественной гражданственности. В советском человеке осталось что-то от общинного крестьянского мировосприятия, не позволяющего ему обособляться от власти и объединяться в партии и профсоюзы, свойственные гражданскому обществу; но благодаря все той же общинности мы выиграли Великую Отечественную войну. А поскольку гражданское общество в годы СССР не было сформировано, не было его и в годы перестройки; немыслимо даже предполагать, что оно могло бы сформироваться в одночасье и качественно противостоять складывающейся ситуации. Так что тоталитаризм советского государства послужил причиной перехода не к демократии, а к хаосу. Гражданственность и рациональность народа перестроечного времени были задавлены диктаторским советским режимом, а последний сокрушительный удар нанесла мощная манипулятивная машинерия со стороны США, которая пришлась как раз кстати. Идеологи перестройки убедили политически активную часть общества в необходимости пути увеличения наслаждений (в индивидуальном смысле) в ущерб советскому более гуманному принципу избегания страдания (в коллективном смысле); одним из их тезисов была переориентация экономики на потребителя. И сразу же сократились инвестиции в тяжелую и оборонную промышленность и энергетику. При этом Запад позировался как потребительский рай на земле, образ которого вызывал у советского гражданина недовольство собой и отвращение к себе как представителю незападной, а потому нерайской цивилизации. То есть, дискредитация Запада резко сменилась его апологетикой. Так началась волна потребительства.

Советские идеалы сменились на потребительские в умах далеко не всех людей; плоды длительного воспитательного воздействия остаются надолго. Прежние идеалы равенства и солидарности вступили в конфликт с новыми культами индивидуализма и гедонизма, и такое противоречие символизировало как серьезный общественный раскол, так и не менее серьезный раскол сознания. А расщепление сознания повышает уровень его уязвимости к манипуляциям.

Вслед за Гарвардским американцами был создан Хьюстонский проект, который детализировал и корректировал программу своего предшественника. Так что процесс идет, и на этапе (официального) завершения холодной войны он не закончился. Поэтому разговоры о дружбе с Америкой остаются всего лишь ширмой. В основном, когда говорят об этих проектах, а также о мировом правительстве, используют термин «глобализация».

Следует заметить, что термин «глобализация» стал одним из самых излюбленных терминов современной социогуманитарной науки. Благодаря сверхраспространенности, когда каждый автор придавал глобализации какое-то свое значение, содержание термина разрослось вширь, стало слишком «глобальным» и, соответственно, размытым. В целом, существуют две формы понимания глобализации. Условно назовем их концепцией естественного глобализма и концепцией искусственного глобализма.

Согласно