Содержимое сосуда: Свет и самоцветы

Мы уже говорили, что пока нет никакой ясности в том, что представляло собой «содержимое» понятия доли (те самые качественные характеристики). Очевидно лишь, что со временем происходила его десакрализация (отлучение от образа Бога как подателя), символами доли все в большей степени становились материальные ценности (по определению Лотмана: «более материальное, чем…»). Меж тем, для понимания истинной сути обряда инициации было бы не лишним попытаться выяснить, что же именно в первоистоках получал неофит при втором рождении? Ведь «содержание», будучи в первооснове тайной транцендентного, все же становилось «выражением», доступным чувствам человека, оно подлежало дозированию, являлось предметом распределения и обмена.

Если учесть то обстоятельство, что доля человека выделялась ему окончательно после смерти с целью возврата к первичной ипостаси, то, наверное, стоит именно в этой сфере поискать ответ на поставленный вопрос; ведь то, что человек забирал с собой, было, по сути, тем же, что он получал в начале своего пути, тем более что погребальный ритуал в восточнославянской традиции изучен несоизмеримо лучше, чем обряды инициаций. Только искать, очевидно, нужно в тех глубинах народных представлений, которые предшествовали «материализации» и десакрализации идеи доли/судьбы. Возможно, помочь в этом могут результаты исследований глаголов умирания, используемых в индоевропейской традиции. (Здесь можно заметить, что погребальный обряд является наиболее консервативным, наилучшим образом хранящим архетипы, а потому и глаголы умирания могут помочь в разрешении стоящей перед нами проблемы в гораздо большей степени, чем различные трактовки, например, понятия «души»). Глаголы умирания были изучены В.Н. Топоровым. Исследователь полагал, что выяснение их внутренней формы позволит «приоткрыть завесу над тем, как понималась судьба человека после смерти и после совершения похорон» [Топоров 1990: 48]. Но поскольку смерть во всех традициях трактовалась как начало новой жизни, то можно надеяться, что завеса приоткроется и над тем, как понималось обретение человеком доли в обряде инициации.

В.Н. Топоров приходит к выводу, что слова, используемые в разных индоевропейских языках для обозначения смерти и умирания, связаны непосредственно со словами для обозначения исчезновения тех явлений, которые являются объектами восприятия органов чувств. При этом в мотивировке слов для смерти-умирания основополагающую роль играет понятие исчезновение. Корень mer, по его мнению, связан «с особым световым эффектом, который сигнализирует о появлении или исчезновении обладателя этого эффекта (дифференциация того и другого происходит в зависимости от увеличения-возрастания или уменьшения-спада эффекта)» [Топоров 1990: 49]. Mer в значении ’мерцать’, ’мелькать’, ’сверкать’, ’пестрить’, ’искриться’ представлен такими примерами как укр. mritu ’мерцать, ’поблескивать’, ’играть’ (о свете); ’светать’, смеркаться’, ’брезжить’, ’неясно видеться’, мрий ’тусклый’, ’туманный’, русск. марево, мар, морок; лат. merus ’чистый’, ’неразбавленный’, ’несмешанный’ (первоначально, видимо, ’светлый’, ’ясный’); др.-инд. marici — ’мерцающий огонек’, ’луч света’ и т.п. [Топоров 1990: 49]. И далее исследователь заключает: «Смерть и умирание как исчезновение, оказываются при более конкретном рассмотрении потемнением-помрачением, выпадением из взгляда (природа его такова, как и природа видимого им — световая)» [Топоров 1990: 49].

Интересно, что определенную связь со световыми эффектами демонстрируют и самые различные демонические персонажи, связанные в свою очередь с «тем светом». Так полевик описывается как существо многоликое: бывает в белом, в виде молодого мужика, а также «покрыт шерстью огненного цвета, поэтому при быстром передвижении кажется человеку промелькнувшей искрой». Полевики бывают видимы в летние лунные ночи и в жаркие летние дни, когда воздух бывает сильно раскален, об их появлении свидетельствуют «бегающие огоньки», пение, хлопанье, свист [Власова 1995: 278–281]. М. Власова в «Новой абевеге русских суеверий» пишет: «Очевидно, что полевик, полевой связан с ветром, огнем (искрами пламени) и движением солнца, с полднем и временем летнего расцвета земли. Он персонифицированный полдневный летний свет и жар, способствующий росту хлебов, но оборачивающийся и пожаром» [Власова 1995: 280].

К этому же кругу персонажей относятся Полудницы, предстающие то в образе прекрасной девушки, то страшной старухи, но обе они — духи полдня, появляющиеся во время максимальной активизации солнца [Власова 1995: 284]. Вообще время активизации нечистой силы определяется положением светил и происходит обычно перед восходом, закатом, в полночь, в полдень. Такие персонифицированные образы смерти/доли как Мара, Морена, Мора также совершенно очевидно связаны с определенными световыми эффектами [Топоров 1990: 51]. А.А. Потебня писал о возможном «противоположном» развитии слов единого корня «мар»: «От корня слов «мар» — жар солнечный, марить, о солнце: жарить, марный, жаркий, происходит и маряный, розовый, багровый («вечер маряный», когда небо покрыто розовыми облаками, «заря маряна» — ясная, красная, Ю. Сиб.), и марать, собственно чернить… (чешское Muriena, смерть, зима, по отношению черного цвета к смерти, морить)» [Потебня 1867: 162]. С другой стороны, исследователи говорят о Маре как о судьбе, доле; правда, четкости представлений здесь нет. Так, О.А. Фрейденберг объединяет Мару-универсум и Мару-судьбу, Мару-женщину и Мару-дерево. Мара предстает то как доля, часть универсума (подобная ему), то — как отдельное существо (двойник, огонь, растение).

Наконец, исследования В.Я. Проппа образа Тридесятого царства («того света») в волшебной сказке показали его явно выраженную связь с атрибутами света. Темнота встречает героя на середине пути (между тем и этим мирами), в дальнейшем он видит все возрастающий свет: «Долго шли они подземным ходом, вдруг забрезжился свет — все светлей да светлее, и вышли они на широкое поле под ясное небо…». Многие сюжеты отражают связь этого «небывалого государства» с солнцем. Иван-царевич, спасается от преследования змеихи: «Вот близко, вот нагонит! В то самое время подскакал Иван-царевич к теремам Солнечной сестрицы и закричал:… «Солнце, солнце, отвори оконце!» Солнцева сестрица отворила окно, и царевич вскочил в него вместе с конем». По свидетельству В.Я. Проппа, все, сколько-нибудь связанное с тридевятым государством, может принимать золотую окраску. Предметы, которые нужно достать из тридевятого царства, почти всегда золотые: свинка — золотая щетинка, утка — золотые перышки, Жар-птица, золоторогий олень, золотогривый и золотохвостый конь и т.д. В этом царстве золотые дворцы, ворота и ограды. Ощущение пронизанности того царства светом дают и хрустальные горы, и россыпи алмазов, которые охраняют мифические змеи и чудовища [Пропп 1986: 281–297].

Таким образом, свет лежит в основе всех последующих модификаций и персонификаций представлений о доле, в том числе и тех, что фигурируют в обрядности: и собственно световые (огни, костры и т.д.) и растительные (майское дерево, соломенные чучела и пр., вплоть до аленького цветочка) и др.

Что касается материальных воплощений индивидуальных доль, которые получали неофиты в обряде инициаций, то здесь также может быть представлен целый набор предметов, выстраивающихся в определенную эволюционную цепочку (отражающую, в свою очередь, эволюцию человеческих представлений о счастье), но вначале этой цепочки все же будут главенствовать символы, сохраняющие явную связь с идеей света. Пожалуй, первое, во что превратятся доли неофитов в народных представлениях — это заветные клады, представленные в виде камней- самоцветов. Вспомним, что и являлись клады обычно в виде светящихся точек и огней.

Впрочем, можно попытаться более детально разобраться с дальнейшими трансформациями материализованного содержания понятия «доля». Так О.А. Седакова на примере восточнославянского погребального обряда попыталась выявить составляющие «доли», которые выделялись человеку после его смерти: 1. — дом (его замена — гроб и могила); 2. — скот (судьба коровы связана с судьбой хозяйки: «бывае, у той жэ час, як хазяка помирае, тавар убиеть»); 3. — лошадь («душа припадаицъ в лошадь», поэтому 3 дня после погребения лошадь не работает и отводится на гумно, чтобы «не томицъ души нябощика»); 4. — свадебная одежда, вообще одежда и личные вещи; 5. — хлеб (зерно); 6. — деньги (иногда — архаичные женские деньги славянской традиции — полотна, полотенца и пр.); 7. — родственные связи (они разрываются в обряде различными способами). Можно добавить, что, судя по архаичным описаниям погребального ритуала древних русичей, в состав доли мужчины могла входить и его жена, поскольку она также должна была «последовать» за ним в случае его смерти. Но, по всей видимости, обычай этот не имел широко распространения и был применим лишь к знатным военачальникам.

После того как мы рассмотрели в общих чертах обряд казачьего посвящения, следуя схеме, предложенной О.А. Седаковой, можно предположить, что в состав обретенной казаком доли (точнее — ее эманации) могли входить: 1. — имя; 2. — оружие и одежда; 3. — конь; 4. — кровные связи с членами воинского братства, пришедшие на смену прежним кровнородственным (побратались через рассеченные до крови чресла); 5. — часть золотой казны, которая настойчиво упоминается в казачьих фольклорных источниках. Понятно, что наличие жены не предусматривалось традициями воинских братств, но «красная девица» нередко упоминается в качестве казачьей добычи. В казачьих песнях часто встречается мотив раздела дувана, когда одному из молодцов выделяется в качестве доли красная девица, по поводу чего он льет горькие слезы. Таким образом, можно говорить, что в ранней казачьей традиции, также как и в самой ранней древнерусской сохранились отголоски обычая включения (с последующим выделением) в состав доли воина — женщины. Однако можно предположить и другой вариант — речь первоначально могла идти о самом праве на сексуальные отношения, которые неофит приобретал лишь после посвящения.

Большие сомнения может вызвать отнесение в качестве составляющей доли — коня: он скорее посредник и помощник на пути за долей, чем ее составляющая. Случаи погребения казака-воина вместе с конем (широко известные и в других, особенно кочевых традициях) связаны, скорее, с необходимостью обеспечить его проводником в царство мертвых. Вместе с тем, хорошо известно, что как скот вообще в земледельческих традициях, так и именно конь у кочевников является мерилом богатства (как воплощения доли). Но в любом случае, включение коня в состав доли — явление, безусловно, позднее.

Золотую казну, доброго коня и красную девицу получал от побежденного Змея и былинный Добрыня Никитич. Весьма показателен в свете уже рассмотренного нами выше материала способ получения этого богатства: Добрыня хлестал Змея металлическими прутьями (железным, медным и оловянным), после чего Змея «выблевала сперва ему золоту казну, Она выблевала затим да коня доброго, Ищэ выблевала ему красну девицу» [Свод русского фольклора 2001: 174].

Что касается имени, то оно было призвано лишь закрепить за неофитом вновь обретенную долю и новый его статус. А вот новые связи по крови безусловно представляли собой воплощение коллективной доли, которая предназначалась вновь созданному воинскому братству. Каждый из братьев отдавал часть своей крови, она перемешивалась и поступала в новый обмен. Отсюда столь распространенный в текстах казачьих песен мотив кровавых ран. Этот же мотив звучит в русских былинах: Добрыня разрубает поверженного Змея на куски, кровь заливает всю землю, земля не принимает ее, но Добрыня ударяет копьем и кровь уходит в землю. Здесь кровь Змея явно символизирует жизненную силу, но мы уже видели, что истечение ее происходило и другими способами: свист Соловья, пена Святогора. И в таком случае кровь оказывается вписанной в череду других воплощений доли.

Но мы уже отмечали выявленное исследователями (Т.А. Михайлова, Н.А. Николаева) на примере кельтских языков и кельтско-германской мифологии связь понятий «питье смерти», «испить крови» с обрядом братания, а затем показали наличие трех разновидностей «питья смерти» — медного, серебряного и золотого. Кровь воина, достигшего высшего уровня (Золотого царства) должна быть «золотым напитком», а значит, она также демонстрирует явную связь со Светом. Но тогда в итоге, пройдя свой путь, герой становился обладателем «золотого» закаленного тела, в жилах которого течет золотой сок («золотая кровь»). Таким образом, и «сосуд», и его «содержимое» оказываются эманациями Света, а герой, прошедший путь до конца, становится Воином Света, обретшим наконец свою судьбу, т.е. сумевший вернуться к Первоистоку — Свету, и слиться с ним, чтобы затем вернуться и повторить в будущем весь путь сначала.

И, наконец, материализованным содержанием коллективной доли в казачьих сообществах выступала «золотая казна» (тот же клад), а материализованной долей каждого воина, прошедшего испытание, становилась часть этой казны, представленная в виде денег, золота, камней-самоцветов и т.п., поместившихся в шапке-«сосуде». Известно, что в состав казачьей добычи входила также одежда (знаменитые «походы за зипунами») и оружие, но не исключено, что это уже — результат трансформации обычая. Личное же оружие и одежда (шапка, пояс и пр.) могли первоначально восприниматься лишь как атрибуты, внешние символы обретения доли и изменения статуса. И тогда еще одно символическое воплощение доли (помимо «золотого напитка» — крови) — золото и самоцветы.

Таким образом, клад (золотая казна) стали вторым символическим выражением полученной доли, понимаемой как порция Света. И лишь в дальнейшем она станет расцениваться уже как скопление материальных ценностей, но обладание ими по-прежнему будет означать максимально реализованную долю. В дальнейшем будет происходить все более выражено процесс десакрализации идеи доли и судьбы, ее перекодировки, осуществляемой путем постепенного перехода от метафизической к прагматической оценке. Но в то время, как в оседлой земледельческой культуре доля станет измеряться уже количеством домашнего скота, зерна и хлеба в закромах, наличием жены и пр., в казачьей традиции (в Диком Поле) еще на протяжении нескольких веков будет устойчиво сохраняться связь идеи доли лишь с набором личных (статусных) вещей, кровных связей нового братства, а также камней-самоцветов и золота (как правило, в виде золотого, декорированного камнями оружия или «почетных знаков»), выражавших первоначально символическую связь со Светом, а затем уже также превратившихся лишь в символы воинского мирского благополучия.

В заключение вспомним, что идея доли в народной традиции непосредственно связана с идеей обмена, который постоянно осуществляется между тем и этим миром. При этом доля каждого человека выделяется ему после его смерти и возвращается обратно туда, откуда была получена — на тот свет. Именно эта процедура подробно рассмотрена О.А. Седаковой на примере погребального обряда. Особенность же воинской традиции заключалась не только в специфике содержания понятия «доли», но и в способах обмена. Воины имели гораздо более тесные и частые связи с так называемым тем светом: по сути, каждый военный поход означал поход в тот мир (потому-то он и сопровождался всякий раз развернутым обрядом проводов, релевантным обряду инициации). Соответственно каждый такой поход должен был сопровождаться очередным «переделом» и обменом. Мы уже видели, что в этом и заключалась символическая подоплека ритуала дувана. Но если добытые в бою ценности каждый раз лишь распределяются между участниками в соответствии с размерами их символических «сосудов», измеряемых с помощью шапок (душ-голов), то не совсем понятно, в чем тут символика и сакральный смысл? В гораздо большей степени у нас есть основание говорить о простом грабеже и накопительстве, ведь «сакральный смысл» заключается именно в идее обмена (а значит — периодического возврата полученного). Но дело в том, что такой возврат сакрального — сакральному — действительно был, и ритуал этот был также детально разработан. Он также как и содержание понятия «доля» трансформировался со временем, но сама идея сохранялась в казачьей традиции неизменной вплоть до начала XX в. Она найдет воплощение и в обряде встречи казаков с войны (обязательная раздача подарков членам семьи, взнос в церковь), и в преданиях о кладах (их сокровища обязательно должны быть розданы церквям, монастырям, бедным людям). Таким образом, само существование обретенной в обряде инициации доли определялось только лишь на условиях постоянного обмена: для того, чтобы обретенный Свет не угасал, брать можно и нужно, но только с условием обязательной и безусловной отдачи.