Теледискурс как средство и фон символической политики

В силу весьма разноречивого понимания символов следует уточнить, какой именно род символов прежде всего используется в символической политике. В специальной литературе вводится различие между дискурсивной и презентативной символикой (7). Дискурсивные символы — это языковые знаки, с помощью которых мы производим значение и смысл. Они структурированы таким образом, чтобы обозначать положение дел в виде предложений, т.е. синтаксически. Описание выстраивается здесь линейно во времени как ряд предложений, подобно жемчужинам, нанизанным на нитку. Презентативные символы, напротив, представляют предмет (идею) моментально, целиком без протяженности во времени. Эти символы функционируют как картины-образы, которые могут производиться и чисто речевым способом. Презентативная символика применяется для обозначения такого положения дел, которое трудно понять дискурсивно. Замечено, что наряду с развитием дискурсивной культуры мышления, во всех современных обществах можно наблюдать образование коллективной презентативной символики, по природе своей не переводимой в дискурс. Причем эта символика не является частью архаичного культурного наследия; скорее она есть продукт актуальной массовой коммуникации.

Современная символическая политика обязана своим массовым воздействием на публику в первую очередь визуальному дискурсу телевидения (8, с.107). Этот специфический дискурс разворачивается на экране в виде мозаики презентативных символов, которые не претендуют на истинность или ложность языковых выражений, хотя и оказываются для миллионов людей основным источником информации об окружающем мире. Телеобразы напрямую подчинены смыслам и законам эстетического воздействия на зрителя. И телевизионная информация — это прежде всего эстетическая информация. Конечно, и обычное дискурсивное мышление представлено на экране, но не оно, так сказать, правит там бал. В целом телевизионный “дискурс” — именно контрдискурс, в котором ценности логики — последовательность аргументов и связный, осмысленный контекст — превращаются в антиценности, коль скоро они мешают забавлять и определенным образом настраивать (“заводить”) публику. Кто долго говорит, тот явно что-то скрывает; кто лишь молча показывает сильные кадры, кажется пророком, — такова, по остроумному выражению немецкого политолога Т.Мейера, скандальная “логика” телевизионной коммуникации (8, с.110). Телеобразы по своей природе есть отображения объективной реальности, но подаются (инсценируются) они как часть этой реальности. Причем эта реальность зачастую преподносится без видимой логической связи и поясняющего контекста, без комментирующих (аргументирующих) речей. Напротив, последние всегда остаются “в кадре”, внутри телеобраза. Значит, телеобразы оказываются просто соседствующими друг с другом феноменами, образуя своего рода телевизионный поток феноменов, который говорит сам за себя и обо всем. “Место феноменологии бытия занимает феноменология коммуникации. Люди смотрят на мир так, как это внушает им образная коммуникация” (9). В результате складывается следующая ситуация: даже самая глубокая речь оратора остается между нашим умом и внешними предметами, а вот вполне посредственное теле-шоу, напротив, как бы играючи сообщает нам сущность самих вещей.

Визуальные и слуховые компоненты “электронного дискурса” как важнейшего средства современной символической политики суть не только презентативные символы; одновременно они являются иконическими знаками в смысле Ч.Пирса, т.е. содержат в себе нечто от материального образа самих предметов, которые они обозначают. Принципиально важны здесь, по крайней мере, два момента. Во-первых, иконические знаки-телеобразы, функционируют иначе, чем языковые знаки в живой речи или на письме, а именно: они весьма предрасположены к тому, чтобы быть прочтенными в качестве естественных феноменов (“самих вещей”). Во-вторых, иконические знаки, при всей их похожести на естественные феномены, служат, как и любые другие знаки, определенным кодом, а не манифестацией “самих вещей”. Эти знаки имеют определенный смысл, который необязательно относится к тем вещам, с которыми у знаков наблюдается сходство на уровне чувственного восприятия. Иными словами, кодирование телеобразов как иконических знаков остается невидимым, а их свойства прочитываются как элементы самой реальности. В результате возникает возможность внушать (незаметно для зрителя вносить в его сознание, или актуализировать в нем) определенные смыслы под видом восприятия их как чувственно данных предметов. Именно таким способом передается эстетическая информация в оговоренном выше смысле. Она вызывает определенные ценностные установки у людей, показывая, но не проговаривая им смыслы вещей. Это может порождать желательные для власти, но в семантическом отношении не обязательно корректные (а тем более выгодные для широкой публики) суждения и действия.

Смысл сообщения определяется тем фактом, что кто-то осуществил селекцию воспринимаемых данных. И хотя известно, что передаваемые телевидением “картинки” суть результат чьей-то селекции и переработки, это знание не определяет смысла сообщаемых с экрана образов. Различие между видеть и знать как бы стирается посредством магического реализма телеобразов. Свой суггестивный потенциал такие образы развивают именно за счет того, что они искусно скрывают различие между фикцией и реальностью. По этой причине они оказываются более убедительными для воспринимающего сознания, чем аргументы теоретического или идеологического свойства. Вместе с тем символически инсценируемый в СМИ образ политики является именно дискурсом, но не чистым стимулом, на который люди реагируют подобно собаке Павлова. Эстетический дискурсСМИ не просто воспринимается, а именно читается. При этом используются очень разные стратегии чтения, которые, к примеру, подробно описал С.Холл в своей социологии коммуникации (см.: 10). Одни читатели могут без труда “раскусить” инсценированный, игровой характер телеобразов, другие, напротив, воспринимают их “непрожеванными”, коль скоро они не вступают в очевидное противоречие с их индивидуальным жизненным опытом. Но в любом случае, чтение телеобразов подчиняется, если перефразировать Виттгенштейна, основному правилу телевизионного “контрдискурса”: о чем с экрана нельзя говорить, то следует на нем показывать.

По мнению немецкого социолога В.Шульца (11), создаваемая СМИ картина мира есть нечто принципиально иное, чем мир сам по себе. Основная причина искажения реальности кроется в том, что ценность сообщений о происходящем определяется в СМИ прежде всего внутренними факторами. Ключевую роль в подаче телеинформации играют события с простой структурой, с конфликтом как центром действия, с большой степенью персонификации и привязкой к стереотипам. То, что в событиях соответствует этим факторам подачи сообщений, всячески подчеркивается, а что не соответствует, — пропускается или отбрасывается. Вдобавок события, которые отвечают одновременно нескольким факторам, считаются более ценными для службы новостей и только поэтому выносятся на передний план сообщений. В результате действия подобных правил, политика, изображенная на телеэкране, оказывается простым, прозрачным делом, которое делается отдельными лицами (“героями дня”), и почти в мгновение ока. Телеобразы — незаметно для зрителей — культивируют такие суждения о политике, которые политика не только не реализует, но даже и не стала бы реализовывать, следуй она своим собственным интенциям.

Итак, любая информация, попадая на телеэкран, не просто там “высве­чивается”, но как бы “априорно” инсценируется. Это создает эффективнейшее средство и одновременно естественный коммуникативный фон для производства и сбыта современных шедевров политического инсценирования.

Варианты символической политики

В политологической литературе описываются самые разные формы и стратегии символической политики. Т.Мейер различает, к примеру, три варианта символической политики: “символическая политика сверху”, “симво­лическая политика снизу” и “символическая политика сверху и снизу одновременно” (8, с.177).

Символическая политика, осуществляемая “сверху”, — это сознательное использование властью асимметричности массовой коммуникации для инсценирования того, чего реально нет, но что ожидает получить от нее публика. Назовем некоторые из наиболее встречающихся форм “символической политики сверху”:

1. Символические эрзац-акции. Подтасовки в подобных акциях не являются идеологической ложью, так как адресованы не мысли, а чувству; они не представляют никаких убеждений или аргументов; но они создают правдоподобную для глаз видимость именно тех политических действий, которые власть не может или не хочет производить. (К примеру, посещение властями школ и университетов как символ “заботы” о реально нищем образовании.) В этом смысле символические акции власти — это циничная форма коммуникативной манипуляции, организуемая посредством технического производства визуальных иллюзий.

2. Символическое законодательство также порождает иллюзию глубоко продуманных и решительных действий власти, которые фактически являются для нее (но не для избирателей!) невозможными, невыгодными или лишними. Как правило, символическое законодательство носит внутренне абсурдный характер, адресуя осуществление закона именно тем организованным группам, которые “с необходимостью” его нарушают.

3. Символическая персонализация, при которой личность политика представляется в качестве эрзаца-символа отсутствующих у него программы или политического ума. Личность политика при этом не столько показывается, сколько как бы производится заново, так что деятель еще должен к ней приспособиться; причем эта сконструированная личность (имидж) раскрывается не посредством суждений или аргументов, а лишь как яркое, но немое их воплощение, само по себе якобы более важное, чем все политические темы, проблемы и аргументы, вместе взятые.

4. Символическая идеологизация состоит в инсценировании фундаментальных идеологических противоположностей в условиях давно сложившегося политического консенсуса по основным вопросам. Фикция идеологического фундаментализма часто используется в предвыборной борьбе как средство моральной дискредитации политических противников, предстающих как бы в образе экстремистов. (Примером этого могут служить обвинения в приверженности “рынку” или “плану”, хотя на самом деле речь идет о выборе вариантов регулируемой рыночной экономики.)

“ Символическая политика снизу” представляет собой символические политические действия подвластных масс. В качестве примера можно указать прежде всего на символические акции протеста, которыетоже производят видимость, но, в отличие от “политики сверху”, не выдают свою видимость за реальность, а лишь используют первую как средство привлечения общественного внимания к реальным социально-политическим проблемам. Наиболее распространенной формой символического протеста является символическое же нарушение общественных законов (акции гражданского неповиновения). Такое инсценирование использует внимание СМИ, чтобы донести политические проблемы до сознания широкой общественности, сгладить асимметрию политической коммуникации, восстановить общественный консенсус. В этой форме “политическое инсценирование снизу” отличается от “политического инсценирования сверху” так же, как просвещение — от манипуляции. Вместе с тем акции символического протеста подчеркивают легитимность существующей власти, представляя собой одну из форм ритуализированного протеста.

В современных, сложно организованных и дифференцированных обществах повсеместно наблюдается свертывание прямых, непосредственных форм политического участия. При этом массовая коммуникация, включая политическую, все в большей мере управляется и образуется через СМИ, которые выступают как организованные системы переноса символов (12). В этих условиях получает широкое развитие такая форма символической политики снизу, как символическое политическое участие, т.е. целенаправленное создание видимости политических действий, но не организованным коллективом, а каждым в отдельности реципиентом общественной коммуникации. Фактически речь идет о пассивном участии в политике, состоящем в заинтересованном наблюдении за происходящим при помощи СМИ. Люди часто не только вынуждены, но и хотят исключительно символического (суррогатного) участия в политике, добровольно ограничиваясь лишь потреблением образов из политической сферы. Смысл этого символического поведения состоит, помимо прочего, в симуляции политической ответственности, в стремлении превратить власть в политический сервис, а политическое участие в форму развлечения.

Третий (по счету, но не по значению) вариант символической политики представляет собой производимые (или поощряемые) властью мифы, ритуалы и культы, с которыми добровольно соглашаются подвластные массы. Здесь можно говорить о символической политике, практикуемой одновременно и “сверху”, и “снизу”.

Мифы издавна и повсеместно выступали первейшим средством социального управления, поскольку они поставляли символическую замену для логически недоступных (или психологически непереносимых) ответов на “проклятые” жизненные вопросы: “чего бояться?”, “на что надеяться?” Посредством своих устойчивых смыслов миф направляет страхи отдельного человека в общую перспективу ожиданий и надежд, отводит ему строго определенную роль в коллективном сценарии поведения, освобождает “Я” от индивидуальной ответственности за свое несчастное положение. Тем самым миф внушает тотальную осмысленность и организованность социального бытия, а значит, упорядочивает общественную жизнь в целом. Это в полной мере характеризует и политические мифы современных демократических государств, к примеру, миф о “рациональном” голосовании на выборах или о “стране равных возможностей”. Уход великих утопий и ослабление традиционных религий отнюдь не означает исчезновения политической мифологии. Изменяются только “кухня” ее приготовления и способ потребления. В трудно разрешимых ситуациях современным политикам часто ничего не остается, как уподобляться архаическим магическим авторитетам: громко взывать к “судьбе нации”, таинственно заклинать ее будущее и “продавать отплывающим в него попутный ветер”. Так или иначе, но они проводят при помощи мифов именно символическую политику, производя чувственную видимость политических действий (ибо мифы-образы внушаются массе как часть социальной действительности) и выдавая эту видимость за реальность.

Аналогичным образом спецификой ритуалов как стереотипного набора коллективных формализованных действий является создание символической видимости общественного взаимодействия и согласия на какой-то единой основе, с приобщением к глубинным, сакральным порядкам. Миф усиливает эту специфику ритуала, подчеркивая ее потаенный, универсальный характер. По словам Б.Малиновского, миф оправдывает необычные, недопустимые с точки зрения здравого рассудка и чувства справедливости социальные привилегии, добытые с позиции силы (13). Взятые в единстве, миф и ритуал создают убедительную видимость фундаментальной социальной безопасности и разумности. Эта политическая симфония мифа и ритуала хорошо проявляется в случае ритуализации конфликтов. Благодаря мифологической (идеологической) поддержке, ритуал придает стихийным бунтарским настроениям “законный”, упорядоченный характер, который выпускает “пар” общественного недовольства и в конечном счете лишь стабилизирует существующий политический порядок. Типичным примером этого может служить ритуализация конфликта между работодателями и наемными работниками, его превращение в “игру по правилам”. Таким способом “непримиримая” оппозиция становится со временем удобным средством власти, одним из ее подразделений, а некогда опасные для власти профсоюзы превращаются в канал, через который правительство может эффективно проводить свою экономическую политику ограничения зарплат и защиты интересов крупного капитала. Сходным образом организация демократических выборов на основе новейших манипулятивных технологий служит скорее ритуальным актом для успокоения масс и средством осуществления олигархических интересов, чем условием реального решения социальных проблем бóльшей части общества.

Вместе с мифами и ритуалами в арсенал современной символической политики входят и разнообразные культы. Современные политические культы специально производятся верхами и навязываются низам с помощью искусной пропаганды и манипуляций сознанием, так что низы практикуют эти культы как нечто свое и естественное. Политический культ образует квазирелигиозную систему мифов и ритуалов, посредством которой существующая власть в лице ее представителей приобретает для массы сакральный смысл. В любом современном обществе политический лидер становится культовой фигурой, коль скоро он начинает выступать в роли “отца нации”, “гаранта демократии” или даже политического “секс-символа”. В целом имидж культовых фигур в современной политике “дрейфует” между неземным образом святости, свойственным традиционным религиям, и раскованным поведением звезд шоу-бизнеса.