Мухаммед Абдель Халим Абдалла

 

Родился в 1915 году. В 1939 году окончил педагогический институт и в течение ряда лет работал преподавателем арабского языка, а затем на протяжении почти всей жизни был сотрудником Египетской академии языка по специальности лексикография. Скончался в 1970 году.

Абдель Халимом Абдаллой написано более десятка романов, из которых наиболее известные «После захода солнца» (1949), «Ради сына» (1957) и два последних романа писателя – «В поисках истины» и «Остаток времени». Ему принадлежит также большое количество рассказов.

Рассказ «Молодая в доме» взят из сборника «Короткие рассказы», вышедшего в 1969 году и включающего рассказы семнадцати египетских новеллистов.

 

Молодая в доме

 

 

Перевод В. Кирпиченко

 

Когда сбылась наконец заветная мечта Умм Эззет, одна лишь мысль беспокоила ее – мысль о подойнике. В тот день порог дома переступила новобрачная в длинном красном платье – жена ее единственного сына, и голуби, хлопая крыльями, закружились у нее над головой – они приняли искусственные цветы, украшавшие ее головной платок, за настоящие^[10].

А сейчас Умм Эззет напевала, возясь подле печки. Было раннее зимнее утро. Она пекла лепешки к завтраку для молодых, как положено делать в первые дни их совместной жизни.

Чуть слышно напевая, Умм Эззет время от времени утирала подолом слезы, невольно струившиеся по ее щекам. Слезы были теплые, но она чувствовала, как они холодят щеки, горевшие от печного жара.

Молодая вышла во двор, взяла что-то и ушла к себе. Всполошились голуби, привлеченные ее цветами. Мать, здороваясь с невесткой, попыталась разглядеть, что это она берет, но так ничего и не увидела, ведь глаза у нее слезились от чада.

Мать снова стала тихонько напевать, выкладывая лепешки на плетеное блюдо. Голуби, встревоженные появлением в доме незнакомой женщины, ворковали, как будто разговаривали, спрашивая друг друга, кто она такая.

А мать вспомнила другой разговор. Вспомнила, как ласково обнимал и уговаривал ее сын в тот день, когда просил согласия на женитьбу. Но она прогнала воспоминание, решив, что глупо об этом думать, и запела громче. Ведь всякая женщина отнимает мужчину у другой женщины. Она пела все громче, потому что воспоминание неотвязно преследовало ее, и убеждала себя: «Легче, когда отнимают сына, горше, когда отбивают мужа… Слава аллаху…»

Умм Эззет несколько успокоилась и продолжала укладывать на блюде лепешки, а вокруг них – сладости. Приготовив молодоженам завтрак, она подала блюдо невестке через полуотворенную дверь.

 

 

* * *

 

Когда она вернулась на двор, огонь в печке уже потух, голуби перестали ворковать, а некормленые куры громко кудахтали. Корова в стойле призывно мычала в ожидании утренней дойки.

Тут мать почувствовала, что ей уже не хочется петь. Она словно очнулась, вспомнив, что в ее заботах и внимании больше, чем эти двое, которые вот уже пять дней не выходят из своей комнаты раньше полудня, нуждаются другие люди и живые твари.

Там, в поле, одиноко работает ее муж. Ей стало жаль его. Стало жаль сиротливо кудахтающих кур, призывно мычащую корову. Почудилось, будто молоко в ее вымени уже свернулось, хоть Умм Эззет опоздала подоить ее всего лишь на час.

Она выпрямилась, гордо расправила плечи и, как воин, надевающий боевые доспехи, неожиданно осознала свою значимость. Но к гордости ее примешивалась грусть. В душе она твердила: «Все ведь добыто своими руками… Родители в поте лица давят виноград, а дети пьют вино да пляшут».

Все вдруг ей опротивело. Она раздраженно пнула важно расхаживавшего по двору индюка: его красный, как кровь, гребень напомнил ей о длинном красном платье, в котором молодая только что выходила во двор.

Муж ее работает сейчас в поле, опоясавшись широким шерстяным кушаком. А она подвязалась своей старой малаей^[11] и суетится во дворе, задавая корм птице. Она чувствует себя чуточку виноватой оттого, что припозднилась.

Наконец она стала доить корову.

Корова жевала жвачку, пофыркивала, подставив хозяйке вымя. Пальцы матери проворно делали свое дело. Молоко струей полилось в подойник с привычным певучим звуком.

Корова позволяет себя доить лишь тому, кто знает особый секрет. Мать, владея им, чувствовала себя уверенной и сильной, словно корова, отдавая ей молоко, признавала над собой ее власть. Она усмехнулась про себя и снова подумала: родители в поте лица давят виноград, а дети пьют вино да пляшут.

Дверь комнаты молодых была как раз напротив коровника, и мать, продолжая доить, неотрывно смотрела на нее. Дверь по-прежнему была закрыта. Все в доме проснулось и ожило, только за этой дверью царит тишина. Матери вдруг захотелось, чтобы дверь стала прозрачной, как стекло. Но тут же она спросила себя: разве она когда-то не вела себя так же, как эта молодая? Она попыталась припомнить день своей свадьбы, но он представлялся ей еще более смутно, чем тот день, когда она появилась на свет. Была ли дверь комнаты закрыта так же долго после ее свадьбы с человеком, который сейчас работает в поле, опоясавшись широким кушаком? Царила ли за дверью такая же тишина, как сейчас?

Она покачала головой: «Навряд ли… Мы оба очень любопытствовали узнать, что происходит за стенами нашей комнаты. Мы прислушивались к голосам, окликавшим нас всякое утро… А эти двое все на свете позабыли…»

Когда она торопливо шла по двору, неся на плече подойник, она преисполнилась к себе уважением и почувствовала себя совсем молодой. До полудня она без устали занималась хозяйством. Когда солнце стояло над головой, она чистила коровник и услышала, что невестка здоровается с ней. Лицо у молодой женщины было свежее, как только что политые нежные всходы. Мать взглянула на нее, тоже поздоровалась и спросила о сыне. С наивной непосредственностью, которая заставляет счастливых людей забывать о других, невестка ответила:

– Эззет?! Спит себе сладким сном.

Мать с усмешкой пробормотала что-то едва слышное. Молодая женщина в красном свадебном платье не разобрала ее слов. Для того, чтобы их понять, надо прожить целую жизнь и самой стать матерью взрослого сына. Невестка сказала:

– Дай мне мотыгу, мама, я помогу…

Мать тотчас перебила ее:

– Нет, нет… ты ведь новобрачная. Зачем же тебе пачкать руки?

– Все равно придется. Так почему бы не начать сегодня?

И чем решительней противилась мать, тем упорней настаивала невестка.

Однако истинный смысл их слов был совсем иной. Усердствуя в работе, мать как бы говорила этой женщине, недавно появившейся в доме: «Вот, гляди, чтоб тебе не замарать твои окрашенные хной ручки^[12], я ковыряюсь в грязи». А невестка молчаливо возражала: «Дай мне по собственному желанию сделать то, что завтра я вынуждена буду делать волей-неволей!»

 

 

* * *

 

Наступил вечер.

Зима стояла не очень холодная. Обе супружеские пары, старики и молодожены, собрались в комнате у матери к праздничному ужину, для которого были приготовлены обильные кушанья: суп и запеченное мясо с пряностями – запах его щекотал ноздри. За ужином лишь отец поддерживал разговор. Вдруг со двора донеслось мычание коровы. Она звала к себе, напоминая, что настало время ее подоить. Обе женщины разом кинулись к подойнику. Невестка была проворнее старой хозяйки, но мать перехватила подойник со словами:

– Нет уж, я сама. В доме работы на всех хватит. Мужчины, сидевшие на циновке, переглянулись и молча ждали, что будет дальше. Какая из женщин уступит первенство? Подойник в деревне – символ власти. Кто владеет молоком, тот главенствует в доме, особенно в бедных семьях.

Женщины вцепились в подойник, это воплощение благополучия. Если старшая не уступит младшей, стало быть, она останется хозяйкой в доме. Если младшая отнимет подойник у старшей, стало быть, никто со старухой не будет считаться.

Мужчины по-прежнему хранили молчание. Женщины по-прежнему не выпускали из рук подойник. Наконец, мать сказала повелительно: – Говорю тебе, я сама. Невестка уступила с видимой неохотой:

– Ну ладно… Только я буду каждое утро чистить стойло.

Мать взяла подойник и быстро, словно спасаясь от погони, пошла в коровник. А молодая не осталась с мужчинами, ушла к себе. Отец с сыном услышали, как журчит молоко, наполняя подойник. А мать, обмыв корове вымя, доила ее и испытывала такое чувство, словно повелевала всем миром.

 

 

* * *

 

Ночью молодые супруги толковали между собой о том, как это несправедливо… С какой стати у одной руки будут пахнуть молоком, а у другой – навозом? Это грех. И вообще сколько это может продолжаться?

Вражда между женщинами все разгоралась.

Однажды ночью отец сказал жене:

– Неужто на старости лет у тебя руки должны быть в навозе?! Ради чего же мы тогда всю жизнь спину гнули?

А в другой комнате сын говорил жене:

– Неужто право доить корову принадлежит только матери? А вдруг она заболеет или – избави боже – умрет?

Но жена кротко отвечала:

– Раз уж надо делить работу, придется подчиниться воле старших.

– Эээх!..

На том и закончился разговор.

 

 

* * *

 

Никто из четверых сам не сознавал, что происходит в его душе, подобно тому как порой человек не замечает цвета собственной одежды. Никто не понимал, что корова, как это ни странно, стала ненавистна молодым. Хотя они и любили ее за то, что она и молоко дает, и пашет, и доход приносит, все же она была им ненавистна. Порой родители, если они расходятся или без конца затевают ссоры, могут возненавидеть собственное дитя.

Из-за обыкновенного подойника в доме утвердилось неизвестно откуда взявшееся убеждение – каждая сторона считала себя жертвой несправедливости.

Естественно, что в жизни всякое случается. Но при необычных обстоятельствах самые обыденные события кажутся необыкновенными. Что же такое произошло с коровой?

Как-то вечером она не дала молока. В отчаянии мать стала лупить ее палкой. Невестка стояла в дверях коровника и созерцала эту картину с такой скорбью на лице, словно свекровь избивала ее родное дитя.

Потом она ушла к себе, спрятала лицо на груди у мужа и… расхохоталась:

– Корова поссорилась с матерью.

Отцу же казалось, что кто-то нарочно сделал так, чтобы корова не дала молока.

Но на другой вечер корова лягнула мать. Та упала навзничь и опрокинула подойник. Мать закричала, и на ее крик прибежали из дома все остальные. Отец лютовал и ругался, проклиная все на свете. Он вывел жену из коровника и внимательно осмотрел ее при свете фонаря, который держала невестка. Молодые молчали, боясь сказать что-нибудь неуместное, но в молчании их было затаенное злорадство. За ночь, как всегда, неприязнь укрепилась: с утра отношения в семье были натянутые.

 

 

* * *

 

Мать перестала доить корову, потому что эта тварь вела себя удивительно и непонятно. Прежде такого не бывало. Корова представлялась всем каким-то странным существом, которое способно испытывать человеческие чувства, выслушивать нашептывания и наветы, иметь свои пристрастия и капризы.

В стойло вошла другая женщина…

Мать села поодаль, желая в глубине души, чтобы невестку тоже постигла неудача. Но, к ее удивлению, корова покорилась молодой женщине. Услышав звук текущего в подойник молока, мать чуть с ума не сошла от огорчения. Она сказала, что ей нужно заглянуть по делу к соседке, и поспешила уйти со двора. А молодая в этот день вошла в священный храм. Она завладела подойником.

Через несколько дней мать решила было снова подоить корову, но отказалась от этого намерения, испугавшись, что корова не даст ей молока, а этого она не могла бы вынести.

Женщины не обменялись ролями. Мать не захотела чистить стойло. Невестка делала все сама. Матери оставалось лишь ворчать и жаловаться. Она твердила всем подряд: «Мы давим виноград в поте лица, а они пьют вино да пляшут. Это не по справедливости!»

 

 

* * *

 

Недолгое время спустя мать заболела. Она лежала в постели и думала, что часто бывала неправа перед невесткой, что надо было отнестись к ней поласковей.

Она вспомнила, как раздражало ее нарядное платье невесты и как она пнула из-за этого индюка. Как сердилась на голубей, которые слетались к цветам на платке молодой женщины. И теперь она поняла, что противиться молодости – это все равно, что противиться восходу солнца или дождю, падающему с неба.

Но с тех пор она больше не входила в стойло к корове, словно считала ее предательницей, виновницей постигших ее несчастий.

Однажды утром сын ее вбежал в дом испуганный. Мать схватилась за грудь и спросила, не стряслось ли чего с отцом. Дрожащим голосом сын ответил:

– Нет, мама, успокойся. Отец жив-здоров… Только вот корова… Пришлось ее зарезать…

И умолк… А мать заплакала… Само собой, ей было жаль корову. Но в горьких всхлипываниях можно было расслышать и вздох облегчения – исчезла причина соперничества и вражды.

Слезы ручьем текли из ее глаз. Сын вытер их платком, мокрым от собственных слез.

 

 

Юсуф ас-Сибаи

 

Родился в Каире в 1917 году. Его отец, Мухаммед ас-Сибаи, был литератором и переводчиком на арабский язык произведений европейской литературы. Юсуф ас-Сибаи получил военное образование и до революции 1952 года служил в армии, где вступил в ряды организации «Свободных офицеров».

Начал писать короткие новеллы в 40-х годах, будучи офицером армии. Первый сборник его рассказов «Призраки» вышел в 1947 году.

В 1956 году был назначен генеральным секретарем Высшего совета по делам литературы и искусства и одновременно генеральным секретарем Комитета солидарности народов стран Азии и Африки.

Перу ас-Сибаи принадлежит большое число романов, наиболее известные из которых – «Верни мое сердце» и «Смерть водоноса» (переведен на русский язык), а также большое количество рассказов.

Рассказ «Проблеск света» взят из журнала «Сабах аль-Хейр» от 6 августа 1964 года.

 

Проблеск света

 

 

Перевод Т. Сухиной

 

Обычный июльский день. Три часа пополудни. Скудная тень, в которой укрывался Мадбули, начала исчезать, и капельки пота, увлажнившие его лоб и шею, засверкали под солнцем. Мадбули вытер широким рукавом мокрый лоб. Пот на лице смешивался с пылью, которая летела из-под колес автомобилей, непрерывным потоком кативших по мостовой, и толпу людей на тротуарах обволакивало пыльное облако.

Мадбули поднял глаза, глядя, как на светофоре погас зеленый свет, на миг загорелся желтый и сразу же вспыхнул красный. Перед светофором скопилось множество машин. Мадбули окинул их рассеянным, невидящим взглядом, восприемля лишь одну и ту же бесконечно повторяющуюся картину: машины останавливаются и вновь устремляются вперед; машины полны людей, и видно, что люди эти торопятся, мчатся неизвестно откуда и куда.

Он спросил себя, как спрашивал их всякий раз: «Куда вы торопитесь?» И снова не нашел ответа на этот вопрос. Сам он ни разу в жизни не ощущал побуждения спешить. Никогда еще ему не хотелось кого-либо настичь. Никогда он не чувствовал потребности куда-либо торопиться.

Может, и случалось порой, что кто-то подгонял его, вот как этот дурак, который сидит рядом и время от времени на него покрикивает. Но он не поддавался общему психозу спешки, охватившему окружающих. Слова их влетали ему в одно ухо и вылетали из другого. Никто из них ничего еще не добился своими понуканиями. Он и молотком стучал, и нож на ремне правил размеренно, как раскачивается маятник часов.

Его блуждающий взгляд задержался на стоящих машинах, он рассматривал лица водителей, прислушивался к нетерпеливым гудкам.

Рука Мадбули, державшая молоток, замерла на миг, и гвоздик, который он зажал между двумя пальцами, повис над сандалией в ожидании удара; глаза заказчика напряженно уставились на застывшую в воздухе руку с молотком.

Ожидание тянулось долго.

Шейху Абдель Гаффару надоело сидеть на корточках у края тротуара, под жгучим солнцем, которое сверкало над крышами, опаляя ему лицо. Пот проступил сквозь чалму, и он нетерпеливо прикрикнул на сапожника, который сидел, скрестив ноги, перед своим ящиком:

– Побойся аллаха, Мадбули! Давай шевелись!

Мадбули ударил молотком по гвоздю, вогнал его в подошву, молчаливо отвечая тем самым на понукания Абдель Гаффара.

Абдель Гаффар облегченно вздохнул и слегка сдвинул чалму на затылок, чтобы освежить облысевшую голову. Большим пальцем он почесал свой морщинистый подбородок, густо поросший седой бородой, и потряс полы своей просторной галабеи^[13], чтобы хоть немного проветриться. При этом обнажилась его тощая, безволосая босая нога. Он взял в руку починенную сандалию и не мог скрыть восторга, в который его привела черная подметка, вырезанная из автомобильной шины. С восхищением посмотрел он на Мадбули, в чьих руках сандалия, от которой остались, можно сказать, одни ремни, и она была подобна кружке без дна или небу без земли, стала почти как новенькая.

Эта прочная, толстая, черная резина охранит его ногу от раскаленного асфальта, и теперь он почувствует, что обут в сандалии, а не в жалкое их подобие.

Шейх Абдель Гаффар стал разглядывать продолговатый деревянный ящик Мадбули, в котором лежали обрезки рваных шин, кучки ржавых гвоздей, точильный камень и острое, как бритва, лезвие.

Мадбули отложил сандалию и, взяв в руку брусок, начал точить нож, поворачивая его то одной, то другой стороною. Затем он бросил точило в ящик, снял сандалию с железной лапы и подровнял лезвием края подметки.

Покончив с этим, Мадбули вздохнул, снова вытер рукавом пот с пропыленного лица и положил сандалию подле себя.

Бросив мимолетный взгляд на груду обуви, лежащую рядом с ним на тротуаре, Мадбули вновь неторопливо зажал гвоздь между указательным и большим пальцами левой руки, готовясь ударить по нему молотком.

Так проходила вся его жизнь: удар за ударом, подметка за подметкой. Самой заветной мечтой его жизни было выбраться из тесных улочек Булака^[14] и обосноваться на углу какой-нибудь центральной улицы.

Несколько лет назад мечта его осуществилась. Он расположился со своим нехитрым инструментом на перекрестке двух центральных улиц: 26 июля и Ас-Сахафа.

Отличное место, откуда видны были трамваи, машины, люди.

Мадбули пристроился рядом с лотками торговцев контрабандой, продававших всякую всячину, от чулок до жевательной резинки. Поначалу он был буквально опьянен своей удачей. Впервые в жизни, казалось ему, он хоть что-то значит. Но со временем он осознал, в его жизни мало что изменилось. Правда, подметок прибавилось, но он все так же целыми днями загонял в них гвозди, да и заказчики остались прежними.

От работы рука наливается тяжестью, но остановиться нельзя.

Заказчики, сидящие рядом на корточках, то и дело его поторапливают:

– Ради аллаха, Мадбули, скорей, скорей же!

И Мадбули тяжело опускает молоток на шляпку гвоздя, вгоняя его в мягкое черное тело подметки.

Ну, а дальше что, Мадбули?

Где конец всему этому? Что толку от этих бесчисленных гвоздей? Если бы ты сделал подметки для половины человечества, и тогда не было бы конца твоей работе. Да и зачем тебе конец? Что ты будешь тогда делать? Как станешь жить? Хочешь ли взять от жизни больше, чем уже взял? Разве ты не женился? Разве нет у тебя детей?

Один еще сосет материнскую грудь, другой норовит перебежать дорогу перед несущимися машинами, третий с ватагой мальчишек играет в футбол на улице.

К исходу дня Мадбули продевает голову в резиновую лямку, на которой он носит свой ящик, и возвращается домой.

А утром, повесив ящик на шею, снова идет на свое обычное место, чтобы снова забивать гвозди и менять подметки.

Мадбули устало вздохнул и вытер рукавом капельки пота.

И прежде чем Абдель Гаффар открыл рот, чтобы поторопить его, он ударил молотком по гвоздю.

Да, это замкнутый круг.

Шляпка гвоздя плотно прилегает к черной подметке. Кроме гвоздей и подметок, он ничего не видит в жизни. Нет никакого проблеска. Ничто не побуждает его двигаться, ничто не торопит, если не считать этих бессмысленных окриков: «Ради аллаха, Мадбули!» – как будто он осел с шорами на глазах, запряженный в арбу, или буйвол, привязанный к сакии^[15].

На перекрестке загорелся зеленый свет, и машины устремились вперед. Люди по-прежнему спешат неизвестно куда и откуда.

Рука Мадбули опять занесла молоток, но, еще не успев ударить, он почувствовал, как маленькие ручонки обвили его шею, и услышал тонкий голосок.

– Папа!

Мадбули обернулся на этот оклик и сразу увидел Году.

Должно быть, что-то понадобилось его матери, а может, и ему самому… Мадбули устало спросил:

– Чего тебе, сынок?

Года помахал перед ним бумажкой, зажатой в руке, и крикнул:

– Папа, а я аттестат получил!

Мадбули отозвался все так же устало:

– Ну, хорошо, давай сюда.

– Папа, я ведь сдал экзамены!

Мадбули не стал утруждать себя размышлениями и сказал коротко:

– Ладно.

Но мальчик упрямо ему втолковывал:

– Я теперь поступлю в среднюю школу, папа! У меня такие отметки, что я смогу поступить в среднюю школу!

Мальчик убежал прочь, приплясывая, а Мадбули снова занес руку с молотком. Но прежде чем он опустил молоток, в его ушах вновь прозвучал голос сына: «Я смогу поступить в среднюю школу, папа!»

Стало быть, мальчик поступит в среднюю школу. Сам добился! А он и не думал, что его сыну так посчастливится.

И от отца ему ничего не нужно! Может, он так же успешно окончит и среднюю школу, поступит в университет, станет врачом, или инженером, или военным… Мальчонка Года, может, станет образованным человеком, важным господином!

И Мадбули увидел тот самый проблеск света, которого до тех пор не было в его жизни. Губы его расплылись в улыбке. Он повернулся к шейху Абдель Гаффару, и на лице его было умиротворение. Молоток сильно ударил по гвоздю, и от этого удара словно распахнулись какие-то запертые прежде ворота, за которыми лежала широкая дорога, а Мадбули крикнул шейху Абдель Гаффару:

– Мальчонка Года хорошо сдал экзамены! Он поступит в среднюю школу!

Абдель Гаффар улыбнулся в ответ:

– Поздравляю тебя!

Мадбули, восхищенно покачивая головой, вновь занес руку с молотком и услышал голос Абдель Гаффара, поторапливающего его:

– Шевелись же, Мадбули, шевелись!

И он ударил по гвоздю, уже не ощущая ни усталости, ни тяжести в груди.

 

 

Иxсан Абдель Куддус

 

Родился в 1919 году в Каире. Его мать – известная драматическая актриса Фатима аль-Юсуф – основала в 1925 году выходящий по сей день общественно-политический еженедельник «Роз аль-Юсуф».

В 1942 году окончил юридический факультет Каирского университета и стал владельцем основанного матерью журнала. После национализации прессы долгое время был главным редактором «Роз аль-Юсуф». В 1971 году назначен главным редактором газеты «Аль-Ахбар».

Начал писать в 1948 году. Из многочисленных романов Куддуса наибольшей известностью пользуются «Мужчина в нашем доме», «Черные очки», «Я свободна», «Не сплю» и другие. Ему принадлежит также большое число рассказов, объединенных в сборники «Творец любви», «Продавец любви», «Вершина любви», «Нечто в моей груди» и другие.

Рассказ «Купальник для дочери мастера Махмуда» взят из сборника «Женщины с белыми зубами» (1969).