Чти твоего ближнего, бога твоего

 

– Это значит, что твой ближний – и есть твой Бог. – Такую теорию выдвинул один из них.

– Нет, это значит, что Бог близок к тебе, если ты по правде веришь в Него, – возразил ему другой.

– Нет, это значит, значит… – попытался объяснить Зияуддин.

Однако закончить ему не дали.

– Да ты же читать-писать не умеешь, деревня! – хором воскликнули мальчики.

Когда же Раманна закричал, призывая их в храм, он метнулся вслед за всеми, но, сделав несколько шагов, замер и возвратился к мотороллеру:

– Я муслим, мне туда входить не положено.

Он произнес это по-английски и до того серьезно, что один из мальчиков в течение целой минуты не смог найтись с ответом и только по прошествии ее усмехнулся.

За неделю до начала дождей Зия уложил свою котомку и сказал:

– Я еду домой.

Он собирался исполнить долг перед семьей, поработать вместе с отцом, матерью и братьями, пропалывая, или засеивая поля некоего богача, или собирая на них урожай, и все это за несколько рупий в день. Раманна выдал ему пять «дополнительных» рупий (вычтя из них по десять пайс за каждую из двух разбитых Зией бутылок колы), дабы иметь гарантию того, что мальчишка вернется к нему из деревни.

Он и вернулся, четыре месяца спустя, но больным витилиго – розоватые пятна покрывали его губы, пальцы и мочки ушей. За лето лицо Зияуддина утратило младенческую припухлость, он возвратился отощавшим и с некоторой диковатостью в глазах.

– Что с тобой произошло? – спросил Раманна, выпустив его из объятий. – Ты должен был вернуться полтора месяца назад.

– Ничего, – ответил мальчик, потирая пальцем обесцветившиеся губы.

Раманна немедля приказал принести ему приличной еды. Зияуддин схватил тарелку и, точно зверек, зарылся в нее лицом, а лавочник поневоле спросил:

– Тебя что же, дома совсем не кормили?

«Сопляка» показали всем завсегдатаям, многие из которых не один уже месяц спрашивали о нем, а некоторые, успевшие перебраться в открывшиеся поблизости от вокзала чайные, бывшие и поновее, и почище, даже возвращались в заведение Раманны, лишь бы взглянуть на Зияуддина. Когда пришла ночь, Тхимма несколько раз обнял мальчика, а после дал ему целых две монеты по двадцать пять пайс, и Зияуддин молча принял их и опустил в карман штанов. Увидев это, Раманна крикнул пьянчуге:

– Не давай ему чаевых! Он обратился в вора!

Мальчика, пояснил Раманна, поймали на краже предназначавшейся для клиента самсы. Тхимма спросил у лавочника, не шутит ли тот.

– Я бы и сам в это не поверил, – пробормотал Раманна. – Но я видел все своими глазами. Он забрал самсу из кухни и…

И Раманна впился зубами в воображаемую еду.

Зияуддин, скрипя зубами, уже заталкивал в лавку – задом – ящик со льдом.

– Но… он был таким честным парнишкой… – напомнил пьяница.

– Может, он и всегда крал, да только никто об этом не знал. В наши дни никому нельзя верить.

В ящике погромыхивали бутылки. Зияуддин вдруг замер на месте.

– Я патан![1]– И он ударил себя в грудь. – Мы родом из земли далеко на севере, где горы покрыты снегом! Я не индус! Я фокус-покус не делаю!

И он ушел в глубь лавки.

– Что это на него нашло? – спросил пьяница.

Лавочник объяснил, что Зияуддин то и дело несет теперь разную чушь про патан-ватан; наверное, набрался ее на севере штата у какого-нибудь муллы.

Тхимма так и покатился со смеху. А потом, подбоченившись, крикнул в глубь магазина:

– Зияуддин, патаны все белокожие, точно Имран Хан[2], а ты черный, как африканец!

На следующее утро в лавке «Чай и самса» разразилась буря. Зияуддина поймали на месте преступления. Раманна Шетти вытащил его за ворот рубашки к завсегдатаям и потребовал:

– Скажи правду, сын лысой женщины. Ты крал? Скажи правду сейчас же, и, может быть, я дам тебе возможность исправиться.

– Я и говорю правду, – ответил Зияуддин, прикоснувшись согнутым пальцем к своим розовым, обесцвеченным витилиго губам. – Я ни одной самсы ни разу и пальцем не тронул.

Раманна сгреб его за плечи, швырнул на землю, пнул ногой и выбросил из чайной, другие же мальчики, сбившись в плотную стайку, равнодушно взирали на это, точно овцы, наблюдающие за стрижкой одной из них. Раманна со стоном воздел окровавленный палец:

– Он укусил меня, скотина!

– Я патан! – крикнул поднявшийся на колени Зияуддин. – Мы пришли к вам и построили Тадж-Махал и Красный Форт в Дели. Ты не смеешь так обращаться со мной, сын лысой женщины, ты…

Раманна повернулся к завсегдатаям, кружком обступившим его с Зияуддином и пытавшимся сообразить, кто из них прав, кто не прав:

– Здесь никто не берет муслимов, а он лезет в драку с единственным, кто дал ему работу.

Через несколько дней Зияуддин уже проезжал мимо чайной на велосипеде с прицепленной к нему тележкой, в которой позвякивали, стукаясь один о другой, большие бидоны с молоком.

– Посмотри на меня, – насмешливо крикнул он своему бывшему хозяину. – Молочники мне доверяют!

Но и этой работы хватило ему не надолго: Зияуддина опять обвинили в покраже. И он прилюдно поклялся, что никогда больше у индуса работать не станет.

В то время по другую сторону вокзала железной дороги – там, где селились иммигранты-мусульмане, – открывались новые мусульманские рестораны, и Зияуддин нашел работу в одном из них. Он поджаривал на решетке, стоявшей у дверей ресторана, омлеты и тосты и кричал на урду и малайяламе:

– Муслимы, с каких бы концов света вы ни пришли, из Йемена или Керала, Аравии или Бенгала, заходите поесть в настоящую муслимскую лавку!

Однако и эта работа оказалась недолгой – новый хозяин тоже обвинил его в воровстве, да еще и оплеуху отвесил, когда Зияуддин попытался ему возразить, – и вскоре он объявился на железнодорожном вокзале – облаченным в красный мундирчик, таскавшим на голове груды багажа и ожесточенно спорившим с пассажирами об оплате:

– Я – патан! Во мне кровь патанов! Ты слышишь меня – я не жульничаю!

Он прожигал их яростным взглядом, и глаза его выпучивались, а на шее вздувались, обращая ее в горельеф, жилы. Понемногу он вырастал в одного из тех тощих, одиноких мужчин с горящими глазами, каких можно увидеть на каждом вокзале Индии, – они курят где-нибудь в уголке сигаретки-биди и вид имеют такой, точно готовы по первому требованию избить, а если придется, и убить кого угодно. И все-таки, когда давние завсегдатаи лавки Раманны окликали его по имени, Зияуддин улыбался им, и они вдруг замечали в нем нечто от мальчика с ухмылкой от уха до уха, который пристукивал по их столикам стаканчиками с чаем и калечил английские слова. И задумывались, что же с ним все-таки такое случилось.

В конце концов Зияуддин стал затевать драки с другими носильщиками, и его вышибли с вокзала, и несколько дней он бродил без дела, равно кляня и индусов, и мусульман. Потом вернулся на вокзал и снова таскал на голове чемоданы. Работником Зия был хорошим, уж это-то все признавали. А работы теперь хватало на всех. В Киттур пришли несколько набитых солдатами поездов – на рынке поговаривали, будто у дороги на Кочин собираются построить новую армейскую базу, – а спустя несколько дней солдаты куда-то подевались, однако следом стали прибывать грузовые составы с большими клетями, которые нужно было выгружать. Зияуддин прикусил язык и выносил клети из вагонов, а там и из вокзала – к поджидавшим их армейским грузовикам.

 

Как-то в воскресенье он лежал на платформе – спал, хоть было уже десять утра, смертельно устав за неделю тяжелой работы. Разбудило его щекотание в ноздрях: воздух был пропитан запахом мыла. Зияуддина обтекали ручейки пузырящейся пены. На краю платформы омывала свои темные тела компания носильщиков.

Аромат, источаемый мыльной пеной, заставил Зияуддина расчихаться.

– Эй, шли бы вы мыться в другое место! Дайте мне покой!

Носильщики захохотали, закричали, тыча белыми от пены пальцами в Зияуддина:

– Мы не какие-нибудь нечистые животные, Зия! Некоторые из нас – индусы!

– А я патан! – крикнул он в ответ. – И нечего так со мной разговаривать.

Но тут случилось странное: все купальщики побежали, как один, прочь от него, крича:

– Кули, сэр? Кули?

Невесть откуда на платформе появился, даром что ни один поезд давно уже к ней не подходил, чужеземец – высокий светлокожий мужчина с маленьким черным чемоданом в руке. Одет он был в чистую рубашку делового человека и в серые хлопковые брюки, и все в нем припахивало деньгами; носильщики от этого запаха просто с ума посходили, они, еще покрытые мыльной пеной, столпились вокруг пришельца, как толпятся зараженные страшной болезнью люди вокруг доктора, у которого может сыскаться снадобье от нее. Чужеземец отверг их всех и направился к единственному носильщику, не покрытому пеной.

– В какой отель? – спросил, с трудом поднявшись на ноги, Зияуддин.

Чужеземец пожал плечами, словно говоря: «На твое усмотрение». После чего взглянул с неодобрением на прочих, так и теснившихся поближе к нему носильщиков, почти нагих, покрытых мыльной пеной.

Зия показал им язык и повел чужеземца прочь от вокзала.

Они направились к дешевым отелям, которые рядами выстроились на привокзальных улочках. Остановившись у здания, облепленного вывесками – магазин электротоваров, химтоваров, аптека, сантехника, – Зияуддин указал на одну из них, красную, висевшую на втором этаже.

 

 

ОТЕЛЬ «ХОРОШИЙ»

ПИТАНИЕ И ПРОЖИВАНИЕ

ЛЮБЫЕ БЛЮДА И УСЛУГИ

КУХНЯ СЕВЕРНОЙ ИНДИИ

ЮЖНОЙ ИНДИИ КИТАЯ

ЗАПАДА И ТИБЕТА