Генералы С. Н. и И. Н. Балаховичи

 

Есть биографии, в различных вариантах которых разночтения и расхождения начинаются с первых же страниц, если не с первых строк. Таково жизнеописание и генерала, вошедшего в историю Гражданской войны как Станислав Никодимович Булак-Балахович, хотя едва ли не каждое слово здесь может быть подвергнуто обоснованному сомнению.

Прежде всего, изначально фамилия была просто «Балахович». В одном из сегодняшних исследований указывается, что прозвище «Булак» («“облако”, “туча”, в переносном смысле – “человек, которого ветер носит”» [206]) было добавлено к ней Станиславом после первой женитьбы, очевидно подразумевая как «украшательскую» роль новой половины фамилии, так и то, что выбрана она была «со значением». Однако, даже если ее владелец и пытался сделать это дополнение официальным, – попытки не увенчались успехом: в годы Первой мировой войны в Высочайших приказах и большинстве документов он по-прежнему остается Балаховичем.

В большинстве, да не во всех. Станислав Никодимович явно не успокаивается, экспериментируя с родовым прозванием и как бы примеривая, какой вариант ему больше подойдет, – а поскольку первая графа в наградных листах нередко заполнялась самим представляемым к награде или с его слов, в них на равных соседствуют и «Балахович», и «Булак-Бэй-(или «Бей»)-Балахович», и «Бэй-Булак-Балахович»… хотя в подписи владелец столь заковыристой фамилии еще не решается на усовершенствования, и красивый росчерк гласит лишь: «Ст. Н. Балахович». Скромнее был младший брат генерала (также ставший в годы Гражданской войны генералом), Иосиф, так и оставшийся просто Балаховичем даже в документах, написанных Станиславом. Зато в послужном списке графу «Из какого звания происходит» Балахович-младший исправил коренным образом, первоначальное «из крестьян» заменив на «из дворян Ковенской губ[ернии]», – хотя старший так и остался крестьянином «Ковенской губернии, Ново-Александровского уезда, Видзской волости».

Приставка «Бэй» и по-тюркски звучащее «Булак», наряду со внешностью (по описанию очевидца – «ловкий, гибкий молодец, жгучий брюнет, с несколько хищным выражением лица») позволяют с некоторой долей вероятности выводить генеалогию генерала из литовских татар – потомков ногайцев, с XV века проживавших на землях бывшего Великого Княжества Литовского, в том числе и под Видзами, и в последующие столетия до определенной степени ополячившихся, хотя и сохранивших ряд характерных этнических черт и, нередко, магометанское вероисповедание. К семье Балаховичей последнее, однако, не относится – в начале XX века они были римо-католиками, и отец генералов носил двойное имя Никодим-Михаил (разумеется, без недоразумений не обошлось и здесь, и в одном документе Станислав, вопреки всем нормам, назван «Михайловичем» по второму имени отца…). Старший из братьев полностью был наречен Станиславом-Марианом (а не «Станиславом-Марией», как иногда утверждается), и то, что это не привело к очередной путанице, выглядит удивительным исключением. Скорее всего, второе имя было и у Иосифа, но в документах оно ни разу нам не встречалось, а в обиходе все, сколько-нибудь близко соприкасавшиеся с Балаховичем-младшим, именовали его попросту «Юзик» – на польский манер.

Итак, окончательно запутавшись со всем, что касается фамилии, имени и отчества «Батьки-Атамана», как любил именовать себя Станислав Никодимович, попробуем проследить дальше его судьбу, вполне достойную по своей непредсказуемости всей неразберихи, изложенной выше в качестве своеобразной увертюры.

 

* * *

 

Станислав Балахович родился 10 февраля 1883 года – встречающаяся дата 29 января получена ошибкой при переводе календарного стиля – в Мейштах Видзской волости, где его отец, по рассказу самого генерала, служил поваром, а мать – горничной в господском доме польской шляхетской семьи Мейштовичей. Произошедшие с тех пор политические и географические изменения и «переделы мира» оказались столь существенными, что определить сегодня, к какому же из нынешних государств и народов отнести «Батьку», тоже не так-то просто, и белорусские и польские историки подчас не могут «поделить» генерала Балаховича, считая его своим национальным героем или по крайней мере «выдающимся земляком». Впрочем, саму правомочность этого вопроса можно поставить под сомнение.

Родным наречием Станислава с детства было, очевидно, все же белорусское. Позже он рассказывал, что его «сначала учили любить Польшу, а уж потом правильно говорить по-польски», но адресовалось это польской и весьма шовинистически настроенной аудитории, а в качестве примера патриотического воспитания генерал привел свое увлечение романами Г. Сенкевича, которые, будучи переведенными на русский язык, имели в России широкое распространение, образами благородных и мужественных героев увлекая едва ли не каждого гимназиста, независимо от его происхождения. С другой стороны, мемуарист, общавшийся с «Батькой» в 1918–1919 годах, не без иронии писал: «Эта личность, занимавшая ответственное положение, увлекалась романтикой еще с гимназических времен и считала своим призванием следовать по стопам любимых ею героев средних веков, особенно она увлекалась образом Тараса Бульбы». И надо сказать, что суровый гоголевский казак в числе кумиров рядом с блестящими шляхтичами Сенкевича выглядит довольно странно для пылкого польского патриота… но отнюдь не для простого мальчишки, привлекаемого прежде всего красотою воинских подвигов, удалью и славой, а национальные раздоры ставящего на последнее место (если он вообще о них задумывается).

Пройдет еще немало лет, прежде чем выросший гимназист начнет сознательно разыгрывать национальную карту, громогласно объявляя себя сторонником то «национальной Руси», то «Белорусской Державы», то «Второй Речи Посполитой» [207], и это, по рассказу Б. В. Савинкова, даже даст «Начальнику Польского Государства» Ю. Пилсудскому основание сказать, что Балахович – «человек, который сегодня русский, завтра поляк, послезавтра белорус, а еще через день – негр». Пока же представляется правдоподобным предположить, что Станислав был человеком пограничной культуры, смешанного русско-польского диалекта и… романтической натуры, питавшейся смутными родовыми преданиями, в которых якобы участвовавшие в польском мятеже 1831 года предки выглядели не намного достовернее какого-нибудь «Булак-Бея», быть может, и вправду волновавшего воображение юноши.

Разумеется, утверждение одной из советских статей о «белобандите Балаховиче», будто у этого «помещика» «были имения в Польше и, кажется, где-то под Гатчиной» (?!), действительности не соответствует; существуют, однако, более достоверные упоминания, что отец будущего генерала не то арендовал, не то даже имел в собственности фольварк Стоковиево (или Стокопиево), причем в обоих случаях ссылка дается на семейные источники. Вообще, путаница и противоречия, с которыми мы уже имели случай столкнуться, продолжаются и далее – чего стоит хотя бы приписываемый опять же самому генералу рассказ, будто его мать «умерла от побоев после допроса в ЧК в 1919 году», в то время как польский офицер летом 1920-го видел эту «милую старую пани» в добром здравии и специально подчеркивал в воспоминаниях: «никто ни разу не донес большевикам, что это мать сыновей-“партизан”». И подобные разночтения, требующие, очевидно, самостоятельного исследования, будут сопровождать нас еще долго…

Семью Балаховичей нужно считать крепко укорененной в католичестве, коль скоро старшему сыну родители прочили духовную стезю. Быть может, он потом расскажет об этом кому-либо из соратников по белогвардейской Северо-Западной Армии, и как знать, не оттого ли у генерала А. П. Родзянко под горячую руку сорвется: «Он не военный человек, он – ксендз-расстрига, он разбойник…» А герой этого «отзыва» вскоре отрекомендуется так: «Я белорус, католик, но я сражался за Россию, и я буду делать русское дело…»

Как бы то ни было, средства дать сыну приличное образование у Никодима Балаховича нашлись: Станислав, по утверждению его послужного списка, окончил в Петербурге частную мужскую гимназию, носившую имя его небесного патрона, – что вновь расходится с мемуарным свидетельством, будто после «четырехлетнего практического агрономического курса» (должно быть, имеется в виду сельскохозяйственное училище) он с 1902 года, то есть с девятнадцати лет, начинает самостоятельную жизнь. Можно предположить лишь, что в выборе, сделанном старшим сыном, что-то насторожило родителей и отбило у них охоту впредь посылать детей в столицы – Иосиф, младший Станислава на одиннадцать с лишним лет (родился 17 октября 1894 года), окончил только четырехклассное городское училище в Видзах, хотя в послужном списке и переправил его на Ковенское среднее сельскохозяйственное училище. О среднем из трех сыновей – а кроме них, в большой семье Балаховичей было еще шесть дочерей, – Мечиславе, 1889 года рождения, неизвестно практически ничего: старший писал, будто в годы Гражданской войны тот боролся с большевиками на Дальнем Востоке, однако следа в истории, в отличие от своих братьев, он не оставил.

Если толкование прозвища «Булак» как «человек, которого ветер носит», справедливо, то нужно признать, что начало штатской биографии Станислава вполне соответствовало этой характеристике. Он переменил несколько мест службы, пока не устроился управляющим в имение, расположенное неподалеку от его родных мест – в Дисненском уезде Виленской губернии. Там же он женится; впрочем, неясно, был ли брак его с Генрикой Гарбелль освящен Церковью, а если да, то почему впоследствии Балахович, уходя на военную службу, не представил официального свидетельства, позволившего бы его семье (от этого брака было трое детей) пользоваться установленными льготами: в послужном списке в графе «Холост или женат» деликатно помечено лишь – «сведений не имеется».

Большое влияние, по собственному признанию Балаховича, оказали на него события 1905–1906 годов. Аграрные волнения охватывали прибалтийские и привислинские губернии, и отзвуки их доходили и до Дисны. Станиславу не раз приходилось выступать арбитром при возникавших земельных конфликтах, и якобы именно тогда двадцатидвухлетний агроном получил от местных крестьян уважительное прозвище «Батька», которое будет сопровождать его в течение самых ярких и легендарных лет его жизни. Впрочем, гораздо больше политических вопросов Станислав Балахович был занят своими обязанностями управляющего имением. На этой должности он и встретил Первую мировую войну.

 

* * *

 

Нельзя сказать, чтобы братья Балаховичи устремились в ряды русской армии с первых же дней мобилизации. Скорее всего, это произошло лишь 15 ноября, когда, по формулировке послужного списка, «в службу вступил охотником (то есть добровольцем. – А. К.) на правах [вольноопределяющегося] I[-го] разряда, [явившись] к Дисненскому Уездному Воинскому Начальнику», младший – Иосиф. Он был направлен в 53-й пехотный запасный батальон, в то время как старшего после короткого испытания сочли вполне пригодным для немедленной отправки на фронт, в кавалерийскую часть [208]. Уже 18 ноября, с назначением из Штаба Двинского военного округа, Станислав прибывает на службу во 2-й Лейб-уланский Курляндский Императора Александра II полк и зачисляется охотником в 5-й эскадрон. Отныне и до последних дней война будет его жизнью, его делом, его призванием.

Солдатом Станислав Балахович оказался храбрым, но с боевыми наградами ему явно не везло. После войны он рассказывал, что за первые же полгода службы получил Георгиевскую медаль и Георгиевские Кресты IV-й, III-й и II-й степеней, однако движение наградных документов, очевидно, было чем-то осложнено, и в результате официальное подтверждение в послужном списке нашла только III-я степень. Поскольку, однако, по существовавшим правилам представления к степеням Креста должны были делаться строго в порядке очереди, от низшей к высшим, приходится считать, что дурную шутку с лихим кавалеристом сыграла… многочисленность его подвигов, за которыми не поспевало делопроизводство.

Уже 4 июня 1915 года доброволец был произведен «за отличия в делах против неприятеля» в младшие унтер-офицеры, а на четвертый день своего пребывания в новом звании – представлен к производству в первый офицерский чин прапорщика «за боевые отличия». Вскоре он заслужил в бою ордена Святой Анны IV-й степени с надписью «За храбрость» и III-ей степени с мечами и бантом, а в октябре – покинул ряды Курляндских улан в поисках наилучшего приложения своих сил и способностей.

При Штабе Северного фронта 1 ноября началось формирование партизанского отряда, получившего пышное наименование «Конного отряда особой важности (или «особого назначения»)». На зов формировавшего его поручика Л. Н. Пунина собираются отчаянные, энергичные, беспокойные офицеры, и среди них – прапорщик Станислав Балахович, состоящий в Отряде с первого дня его официального существования, и сразу же, несмотря на малый чин, назначенный командиром 2-го эскадрона.

Освоившись, Станислав организует вызов к себе «на сослужение» брата Иосифа, к тому времени окончившего Ораниенбаумскую Школу прапорщиков и год прослужившего в 7-м пехотном Ревельском Генерала Тучкова IV-го полку, восемь с половиной месяцев из этого срока командуя ротой. Обычно младший Балахович теряется в блеске старшего брата, более яркого, темпераментного, авантюристичного, однако, восстанавливая справедливость, следует признать, что офицером он был, по-видимому, ничуть не худшим. За период службы в пехоте он был награжден орденами Святой Анны IV-й степени с надписью «За храбрость», Святого Станислава III-й степени с мечами и бантом и произведен в подпоручики, а также зачислен в списки офицеров Ревельского полка. Последняя подробность выглядит немаловажной: состоять в полку еще не значило быть включенным в полковую семью, и Станислав Балахович, например, так и оставался «прапорщиком армейской кавалерии, состоящим во 2-м Лейб-уланском Курляндском полку, прикомандированным к Отряду Особой Важности», – в то время как Иосиф числился «подпоручиком 7-го пехотного Ревельского полка». 29 мая 1916 года младший брат прибывает в отряд Пунина и получает назначение под команду старшего, во 2-й эскадрон. Вскоре приходит производство Иосифа в поручики, и он снова на один чин обходит Станислава, к тому времени произведенного в корнеты армейской кавалерии.

По наградным представлениям «Атамана отряда» (так официально именовался Пунин) Иосиф Балахович получает орден Святой Анны III-й степени с мечами и бантом, а для Станислава испрашиваются производства в корнеты и поручики, дополнительный год старшинства в чине, ордена Святого Станислава II-й степени с мечами, Святой Анны II-й степени с мечами и Святого Владимира IV-й степени с мечами и бантом. Но мы уже знаем, что старшему Балаховичу с наградами не везет, – «шейные» (II-й степени) ордена Станислава и Анны, как и Владимира, он получит, похоже, не ранее чем через год, надолго отложится и производство в поручики, а неизбежно сопровождающая его путаница делопроизводства приведет к тому, что на замену одного из испрашиваемых орденов Станиславу дадут… Анну III-й степени с мечами и бантом, уже давно у него имевшуюся. Не менее странным выглядит также, что Балахович не поднял дела о замене имеющегося ордена следующим по старшинству – обычная процедура в случае такой ошибки, – так и оставшись «дважды кавалером Святой Анны III-й степени», что резко расходилось с нормами наградной системы Российской Империи. Очевидно, сочувствуя неудачливому герою, Пунин в одном из представлений разражается настоящим панегириком своему подчиненному: «В течение 7-месячного периода (очевидно, с первых чисел февраля 1916 года, когда началась активная боевая работа Отряда при XLIII-м армейском корпусе. – А. К.) Корнет Балахович показал себя с самой выдающейся стороны, выказав безусловно огромную храбрость, решимость и редкую находчивость и предприимчивость. В боевой партизанской работе это лихой незаменимый офицер, везде и всюду идущий охотником и всегда впереди. За всю огромную боевую работу, понесенную этим доблестным выдающимся офицером, он заслуживает всяческого поощрения и награждения. Отличаясь неутомимостью (в течение 9 1/2 мес[яцев] не был ни разу в отпуску) и громадной энергией, Балахович, будучи произведен в офиц[ерский] чин из вольноопр[еделяющихся] и несмотря на отсутствие военной школы, показал себя талантливым офицером, свободно управляющим сотней людей в любой обстановке, и с редким хладнокровием, глазомером и быстротой оценки обстановки. Постоянно ведет работу с минимальными потерями».

Нельзя не увидеть в этой характеристике многие из черт, которые будут отличать С. Н. Балаховича и в генеральских чинах, где он останется все тем же лихим партизаном. А в дополнение к перечисленным мужеству, предприимчивости, глазомеру и проч. стоит подчеркнуть еще одно важное качество: постоянную заботу командира 2-го эскадрона о своих солдатах, нашедшую как нельзя более яркое отражение в эпизоде разведки 23 января 1916 года, также запечатленной одним из наградных листов.

«Он сам выскочил на полотно [ железной ] дороги, — пишет о Балаховиче Пунин, – и увидал, что фланг уже обойден и перед глазами лежат около 8 немцев в 150 саженях с нацеленными винтовками. Оставалось было броситься лечь, – но тогда все пули попадут в людей цепи, стоящей сзади в шагах 30[-ти]. Корнет Балахович, памятуя свой начальнический долг, – делает вид, что не видит немцев, – оборачивается и шипит: “ложись”. Люди легли. Сам же корнет делает еще полуоборот и бросается в канаву. Немцы дают залп и ранят Балаховича. 3 пули попадают в Балаховича (2 в одежду), и корнет падает без чувств [209] …

Корнет Балахович показал в этом деле, кроме испытанной своей храбрости и громадного самообладания, что он весь проникнут сознанием начальнического долга перед своими людьми. Своей грудью он защитил от неминуемой опасности своих людей».

А такое солдат запоминает накрепко. И когда в начале осени 1916 года погиб в бою Атаман отряда поручик Пунин, у Станислава Балаховича – удачливого, заботливого, самоотверженного и лихого командира, пользующегося безусловным авторитетом у подчиненных, – очевидно, были все основания претендовать на должность начальника [210] отряда, однако ему пришлось довольствоваться прежней должностью до середины апреля 1917 года, когда – не на «революционной» ли волне, как любимец солдат? – он становится помощником начальника отряда по строевой части. В революционных условиях карьеры делаются быстрее, и не исключено, что надежды на это лелеял Балахович-старший, сдавая 2-й эскадрон Балаховичу-младшему, который к тому времени успел получить орден Святого Станислава II-й степени с мечами, пулю в левое колено и производство в штабс-капитаны, обогнав брата уже на два чина [211] (старшего произведут в поручики лишь 24 июня).

В тяжелые дни середины – конца августа, когда трещал под ударами немцев разложенный Советами и комитетами Северный фронт и в спешке эвакуировалась Рига, отряд имени Пунина, как он теперь назывался, сражался в числе последних, кто прикрывал общее отступление, и даже поздней осенью продолжал боевые разведки, за что Станислав Балахович в октябре и ноябре испрашивал для своих солдат Георгиевские Кресты. В свою очередь, и подчиненные выразили свою любовь и уважение к боевому офицеру, на общем собрании эскадрона присудив ему солдатский Георгиевский Крест IV-й степени с лавровой ветвью на ленте [212]. Награждение было утверждено приказом по корпусу от 7 ноября, уже после большевицкого переворота, и примерно в это же время состоялось долгожданное производство поручика Балаховича в штаб-ротмистры, но… 30 ноября большевицкий Военно-революционный Комитет при Ставке Верховного Главнокомандующего издает «Положение о демократизации армии», один из пунктов которого гласит: «Офицерские, классные чины и звания и ордена упраздняются, впредь выдача орденов не разрешается, ношение орденов отменяется, кроме Георгиевских крестов и медалей, кои носить разрешается».

Судьба вновь жестоко посмеялась над Балаховичем – но не чрезмерной ли уже станет ее ирония, когда вскоре мы увидим этого доблестного офицера и будущего Белого генерала… под красными знаменами?

 

* * *

 

Сроднившийся со своими партизанами и выбранный, наконец, начальником отряда Станислав Балахович оставался с ними весь последний период мировой войны на Восточном фронте (ноябрь 1917 – февраль 1918 года), когда сама война носила уже какой-то странный характер. Официально она не была окончена, хотя перемирие вроде бы было заключено; несмотря на это, немцы то и дело рывками продвигались вперед, не особенно оглядываясь на идущие в Брест-Литовске переговоры; что же касается фронтовых частей, то они – все равно, желали ли демобилизоваться и ринуться по домам, делить «землю и волю», или еще видели в наступающем «германце» прежнего врага, – должны были в своих поступках считаться по меньшей мере с одним немаловажным фактом: не воюя по-настоящему, немцы тем не менее с врожденным педантизмом продолжали брать в плен тех, кто, не сопротивляясь, попадался на их пути.

Для партизан отряда имени Пунина это обстоятельство имело значение гораздо большее, чем для остальных солдат и офицеров развалившейся армии, – ведь их лихие действия были слишком хорошо памятны противнику. И неважно даже, существовал ли на самом деле приказ германского командования не считать партизан военнопленными и захваченных расстреливать на месте, и вздергивали ли немцы на виселицу тела убитых, которые попадали к ним в руки: это уже было отрядной легендой, и, быть может, и вправду романтически настроенная офицерская молодежь именовала себя «рыцарями смерти» и имела при себе ампулы с ядом на случай плена… так что и теперь, несмотря на крушение большого фронта, сдаваться в плен им явно не приходилось.

Надо сказать, что «пунинцы», которых с этого момента можно уже называть «балаховцами», были не одинокими в своем «индивидуальном» сопротивлении продвигавшемуся врагу. То и дело отдельные полки или батареи, с боями или без них – как повезет – отрывались от противника и глухими прифронтовыми дорогами, в относительном порядке, вновь возвращаясь от «революционной дисциплины» к дисциплине воинской и поневоле по-старому подчиняясь остававшимся еще на своих местах, вчера еще униженным офицерам, – двигались вглубь страны, чаще всего, наверное, вообще не понимая, что придут-то они не просто «домой», а к большевикам.

К началу марта сильно поредевший отряд – еще в ноябре в нем насчитывалось лишь два эскадрона вместо прежних пяти, а сейчас оставалось всего около полусотни всадников во главе с братьями Балаховичами, – осаживая под натиском продвигающихся вперед германских войск, был прижат к узкой водной перемычке, соединявшей Чудское и Псковское озера. Растеряв значительную часть отряда при отступлении, его командир не растерял боевого задора, огрызаясь весьма активно и чувствительно и сумев, несмотря на давление противника, переправиться на «русский» берег с «лифляндского», но после этого все же вынужден был отправить посыльного за помощью к советским властям в Гдов. В последовавшем 5 марта бою с немцами Станислав Балахович был тяжело ранен и эвакуирован для лечения в Петроград, а остатки отряда принял Иосиф.

Два с лишним месяца старший Балахович, очевидно, перебирает различные варианты своего дальнейшего поведения. Сначала он присматривается к начавшимся формированиям польских национальных частей, которые, однако, вскоре прекращаются большевиками, а затем едет в Москву и начинает добиваться «аудиенции» у Народного Комиссара по военным и морским делам и Председателя Высшего Военного Совета – Троцкого.

Похоже, что встреча и в самом деле имела место – по крайней мере, полномочиями на формирование конного полка Станислав заручился неотразимыми; тогда же, однако, он устанавливает отношения и с французской миссией, представители которой должны были подталкивать его к поступлению на советскую службу, еще надеясь восстановить рухнувший Восточный фронт против немцев и будучи готовыми для этого сотрудничать хоть с большевиками, хоть с их противниками. Драться с немцами Балахович очень хотел, тем более что его родные места, где оставалась и семья (жена его, Генрика, умерла от рака в том же 1918 году [213]), оказались оккупированными; но, очевидно, всеядная политика бывших «союзников» вызвала у него разочарование, потому что одновременно Балахович нащупывает связи с тайными офицерскими организациями.

Попытка большевиков уже тогда разыграть патриотическую карту и под лозунгом борьбы с немцами и охраны русских рубежей привлечь к себе офицерство имела крайне неоднозначные последствия. Кто-то попадался на приманку и оказывался на Волге или Дону – против своих же недавних соратников по Великой войне, но кто-то и использовал открывающуюся возможность для легализации тайных кружков, вынашивавших антибольшевицкие замыслы. Прикрываясь девизом «Армия вне политики» и испытывая, очевидно, к немцам не менее жгучую ненависть, чем к их ставленникам большевикам, штаб генерала А. В. фон Шварца планировал формирование одиннадцати полков, при удобном случае выступивших бы против Советской власти. Конечные результаты подобной деятельности, должно быть, уже никогда не будут известны, но о том, что конный полк Балаховича, формировавшийся в Лужском уезде Петроградской губернии и первоначально именовавшийся «1-м Лужским партизанским», включался в свои расчеты «организацией генерала Шварца», – существует совершенно определенное свидетельство генерала Б. С. Пермикина [214], который в чине штаб-ротмистра вместе со своим старшим братом зачислился к Балаховичу, укрывшему их от угрозы ареста Чрезвычайной Комиссией. Еще одним свидетельством того, что все революционные иллюзии Станислава, если они у него и были ранее, оказались изжитыми уже к концу весны, можно считать начало антибольшевицких восстаний под Лугой… сразу после приезда туда из столицы командира нового полка.

Было ли это случайным совпадением? Или, быть может, своеволие и разгул самих балаховских партизан, обижавших мирное население, провоцировали недовольство? Такие предположения можно было бы строить, если бы не существовало свидетельства одного из агентов Станислава – молодого морского офицера – о том, что он «по поручению полковника Балаховича подготовлял крестьянские восстания в мае – июне 1918 года» [215]. Не исключено, что Балахович, к этому времени, возможно, уже имеющий кадр для будущего формирования, рассчитывал на крупномасштабные выступления, которые позволили бы быстро развернуть значительные силы и свергнуть Советскую власть, однако надежды не оправдались: народное движение было еще слишком слабым, да и неизвестно, кого крестьяне в те дни боялись сильнее – большевиков, еще не обрушивших на деревню грабительскую продразверстку, или немцев, оккупировавших Псков и имевших в нескольких переходах от той же Луги целую пехотную дивизию…

А для Балаховича медаль поворачивалась оборотной стороной: коль скоро организовать и возглавить массовые восстания не удавалось, приходилось в качестве командира советского полка и начальника гарнизона Луги эти же восстания подавлять. Вернувшись из одной такой экспедиции, пьяный Балахович якобы говорил: «Теперь-то наверно не будут сомневаться в том, что я сторонник советского строя», и рассказавший об этом большевицкий автор в его словах услышал «иронию», хотя скорее можно было бы предположить в них горечь человека, вдруг ощутившего себя запутавшимся… И конечно, подобная обстановка способствовала развитию в людях худших качеств, тем более что подлинные цели формирования, по словам Пермикина, «держались в секрете даже от большинства офицеров».

Слово «офицер», крамольное на советской территории, здесь является скорее не оговоркой, а «проговоркой» и свидетельствует о том, что шило в мешке несдержанному на язык Балаховичу утаить было крайне трудно. Подозрительным для всякого «сознательного товарища» должен был казаться и сам внешний вид Лужского полка, многие из партизан которого, по воспоминаниям очевидца, «производили впечатление юнкеров».

«Через окно, выходящее во двор, видна группа спешивающихся всадников в защитных солдатских рубахах, со шпорами, при шашках и винтовках, — рассказывает другой, сам человек военный. – Все рослый, бравый народ, с драгунской выправкою. Все будто по-старому – и форма, и седловка. Не хватает только погон на плечах, да вместо царской кокарды темное пятно на околыше.

Слышится обычная ругань, матерщина, прибаутки, смех…»

Генерал Г. И. Гончаренко, чьему перу принадлежит процитированное описание, в своих воспоминаниях, – правда, беллетризованных и не всегда достоверных, – вообще утверждает, что при первой же случайной встрече, только установив наличие общих знакомых по 2-й кавалерийской дивизии (куда входили Курляндские уланы), Балахович сразу разоткровенничался:

«– Черти полосатые!.. Посадили на собачий паек!.. Разведка (расположения немцев. – А. К.) – это только так, для блезиру!.. Усмиряй мужичье, не то на Волгу пошлем против чехов!.. Или на Дон, против деникинских белогвардейцев!.. Как вам это пондравится?

Он советуется со мной относительно предстоящего похода, чтобы “мужичье ненароком не взяло его в переплет”… Ведь он же, ей-Богу, единомышленник, белогвардеец, контр!..»

«Троцкий – шеф, а в карманах у молодцов и господ офицеров до сих пор царские вензеля лежат!..» – вспоминает Гончаренко еще одну откровенность Балаховича, который, если сказал именно так – скорее всего приврал (какие и почему вензеля должны были оказаться у вновь набранных партизан?); но вот построение его отряда на вечернюю молитву мемуарист якобы видел своими глазами, а это демаскировало «советский полк» не хуже любых вензелей…

С другой стороны, на крестьян привычная по «царской службе» команда «На молитву, шапки долой» перед строем балаховцев должна была производить впечатление благоприятное, и оно находило дальнейшее подтверждение, ибо командир Лужского полка быстро научился даже в ходе карательных экспедиций демонстрировать свою «контрреволюционную сущность»: во время лихих расправ страдали… местные коммунисты или работники «комитетов бедноты», а за Балаховичем все прочнее и прочнее укреплялось прозвище «Батька» (самому же ему оно нравилось еще и оттого, что заменяло невыносимое для уха «товарищ командир»…).

Но у центральной власти появлялись на его счет определенные подозрения. Благонадежность уже ставилась под сомнение, командира полка нервировали угрозами отправить на «междоусобный» Волжский фронт, и если сначала удавалось, ссылаясь на Троцкого, обходиться без комиссара, то к октябрю в полк, именовавшийся теперь «Особым конным полком 3-й Петроградской дивизии», стали присылать коммунистов. Беспокоил и Штаб Петроградского военного округа, придиравшийся к денежной отчетности (вполне вероятно, и вправду небезупречной). Балахович должен был чувствовать себя волком, окруженным кольцом красных флажков…

Узнав о том, что во Пскове представителями русского офицерства достигнуто с местными оккупационными властями соглашение, по которому при поддержке немцев начиналось формирование русских белогвардейских частей, он командировал за демаркационную линию штаб-ротмистра Пермикина и поручика Видякина с поручением оговорить условия перехода Особого конного полка во Псков. Балахович просил оставить его во главе полка, произвести в ротмистры, подтвердить дореволюционные офицерские чины остальному командному составу и сохранить структуру своей части, обещая привести 500 штыков, 200 шашек и 8 конных орудий, что в принципе соответствовало численности значительно возросшего в течение лета – осени Особого полка. Очевидно, готовясь к переходу (вряд ли это можно было бы сделать в последний момент), он тайно печатает листовку-воззвание:

«Братья-крестьяне!

По вашему призыву я, батька Балахович, встал во главе крестьянских отрядов. Я, находясь в среде большевиков, служил Родине, а не жидовской своре, против которой я создал мощный боевой отряд…

Объявляю беспощадную партизанскую войну насильникам. Смерть всем, посягнувшим на веру и церковь православную, смерть комиссарам [и] красноармейцам, поднявшим ружье против своих же русских людей. Никто не спасется.

С белым знаменем вперед, с верой в Бога и в свое правое дело я иду со своими орлами-партизанами и зову всех к себе, кто знает и помнит батьку Балаховича и верит ему»…

Это еще отражение колебаний, выступать ли самостоятельно или присоединяться к формирующимся во Пскове регулярным войскам, – но течение событий вскоре заставило «Батьку» сделать решительный выбор.

«…Осенью 1918 года ему стало скучно, и он решил переметнуться на другую сторону», – читаем мы сегодня в исследовании, претендующем на историчность. На самом же деле «ему» стало бы, наверное, не скучно, а страшно, если бы Станислав Балахович вообще склонен был испытывать подобное чувство. Большевицкая петля сжималась все туже, и копившееся напряжение разрядилось 26 октября столкновением в Спасо-Елеазаровском монастыре.

Древняя обитель над болотистым восточным берегом Псковского озера была местом стоянки 1-го эскадрона, которым командовал старший из братьев Пермикиных. Официально задачей было наблюдение за побережьем и нейтральной зоной, на самом же деле через Пермикина осуществлялась связь с его братом, под фамилией «Орлов» возглавлявшим сейчас белый гарнизон Талабских островов (на Псковском озере, верстах в десяти напротив монастыря). Передовые позиции, занимаемые эскадроном, должно быть, заставляли советские власти относиться к нему с повышенным вниманием, и к Пермикину-старшему из столицы «были командированы три партийца для создания бюро и проведения политработы». Их угрозы «отправить его, Перемыкина, и любого из командиров на Гороховскую [216] в ВЧК» 26 октября спровоцировали командира эскадрона на переход во Псков, Балахович же всем произошедшим был поставлен в крайне щекотливое положение.

Ситуация еще ухудшилась с уходом во Псков 28 октября трех пароходов советской Чудской флотилии; Балаховича потребовали в Петроград, а оттуда, на случай его отказа, выехали чекисты для ареста «Батьки». Однако он, буквально под носом у столичных эмиссаров, собрал те подразделения Особого полка, какие успел, и, подбодрив «сынков»: «С Богом! Смелыми Бог владеет!» – 4 ноября прорвался через правый фланг соседнего боевого участка (находившиеся там части, похоже, просто расступились, пропуская балаховцев) и осчастливил своим появлением древний Псков.

Из альтернативы – «хоть с большевиками, да против немцев» или «хоть с немцами, да против большевиков», – Балахович, хорошенько присмотревшись к Советской власти, в конце концов выбрал все же второе, – и теперь уже открыто стал «белобандитом».

 

* * *

 

Надо сказать, что бандитом его сразу посчитали и многие из новых соратников. Офицеры спешно формировавшегося «Псковского корпуса Северной Армии», всемерно старавшиеся придать своим отрядам вид регулярных полков и батарей, увидели в прибывающих с красной стороны балаховцах только внешнюю дезорганизованность (немедленно квалифицированную как «пропитанность тлетворным духом совдепщины»), заподозрив, что «красноармейская разнузданная банда внесет разложение и только ослабит регулярные части». Кроме того, так и осталось до конца неясным, сколько же войска привел с собою Балахович: называемые цифры варьируются от 850 человек, в том числе не менее 250 конных, и четырех орудий (с учетом ранее перешедшего эскадрона Пермикина), – что, в общем, вполне соответствовало первоначальным обещаниям, – до 120 конных с двумя пушками, что якобы вызвало обвинения Балаховича в обмане и торговлю вокруг признания его чина и сохранения отряда в неприкосновенности.

Впрочем, условия, на которых была достигнута договоренность о переходе, несмотря на все эти недо