Глава 2. Психоаналитический диалог: перенос и контрперенос

 

Статья из серии «Психоанализ в Британии», 1984—1989 гг., ежегодно представляемая в Британское психоаналитическое общество.

 

Аналитики, принадлежащие к Британскому психоаналитическому обществу, в наше время делают особый акцент, как в своей клинической практике, так и в преподавательской работе, на важности наблюдения, понимания и интерпретаций явлений переноса и контрпереноса; иными словами, они призывают внимательно отслеживать эмоциональные и аффективные отношения двух людей, вовлеченных в процесс психоанализа: аналитика и анализируемого. Эти взаимоотношения можно характеризовать как напряженные и непрерывно развивающиеся, и каждый из участников привносит в них свой прошлый жизненный опыт, сознательные и бессознательные чувства, надежды и желания, равно как и свою жизненную ситуацию вне анализа в настоящем. Конечно, то же самое можно сказать и о любой паре, вовлеченной в тесные систематические отношения. Однако особые рамки аналитического пространства, условия, которые выставляет аналитик для облегчения терапевтической проработки проблем пациентки — все это делает аналитические отношения весьма специфическими. Аналитик приглашает пациентку войти с ней в глубокие межличностные отношения и одновременно как бы навязывает фрустрацию от отсутствия нормального телесного контакта, телесного общения и телесного удовлетворения. Она предлагает пациентке выставить себя напоказ, а сама уходит в тень, для полного выявления чувств пациентки к важнейшим фигурам ее прошлого и настоящего, которые она проецирует на аналитика. При переносе эти люди фактически оживают и воспринимаются почти как реальные лица. Фрейд (1912) отмечал, что аналитический процесс не создает перенос, но обнажает его. Таким образом, в нашей повседневной работе и аналитик, и пациентка имеют дело, причем очень интенсивно, с самыми могущественными человеческими страстями. Нелегкий компромисс, на который каждый человек должен пойти ради примирения своих и чужих интересов, приходится находить здесь снова и снова. Каждый ребенок встречает мощное противодействие своему здоровому стремлению — вырасти в самостоятельную личность, достичь сексуальной свободы, которую несет физическая и психическая зрелость, и прийти к позитивной стороне амбивалентности, и это противодействие толкает его к уютной регрессии, к неспособности отделиться от первоначальных объектов и ненависти к ним за свое положение узника, реальное или воображаемое. Сегодня мы понимаем, что детские и подростковые конфликты и аффективный ответ на них легко просыпаются в обоих — в аналитике и в пациенте,— потому что теперь мы видим в анализе двух участников и двусторонний процесс, хотя Фрейд и не рассматривал анализ с такой точки зрения. И аналитик, и пациент не свободны от обычных человеческих слабостей и идут общей тропой духовного развития.

Таким образом, моя нынешняя тема продиктована клинической практикой психоанализа. Но рассматривая психоанализ как отношения двух людей, мы затруднимся в выборе точных определений, так как каждый аналитик и каждый анализируемый будут переживать перенос и контрперенос по-своему.

Обратимся поэтому к истокам. В «Автобиографических очерках» (1935) Фрейд писал:

«Перенос — универсальное явление человеческого сознания и фактически главенствует в любых отношениях человека с его окружением».

В 1895 году Фрейд уже знал о явлении переноса и рассматривал его тогда как источник сопротивления аналитическому процессу. Но в 1909 году он уже отмечал:

«Перенос возникает спонтанно во всех человеческих отношениях точно так же, как и в отношениях пациента и врача».

В это время Фрейд определял перенос как прямые аллюзии пациента на личность аналитика и говорил о легко определяемых смещениях на аналитика.

По мере увеличения клинического опыта многие аналитики стали считать перенос скорее важнейшим средством понимания психической реальности пациента, чем изначальным сопротивлением, как полагал Фрейд. Позднее аналитики определяли перенос достаточно широко. Гринсон писал в 1965 году:

«Перенос — это переживание ощущений, влечений, установок, фантазий и защит по отношению к человеку из настоящего времени, которые не подходят к этому человеку и являются повторением и смещением реакций, происходящих из отношений к значимым лицам из раннего детства».

Он неустанно подчеркивал, что, для того чтобы какую-либо реакцию можно было считать реакцией переноса, она должна быть повторением прошлого и должна быть неподходящей к настоящему. Вилли Хоффер (1956), блестящий обучающий аналитик из Британского Общества, писал в 1956 году, что термин «перенос» подчеркивает влияние детства на нашу жизнь в целом. Таким образом, этот термин относится только к тем случаям, когда люди в своих контактах с объектами (при этом контакты могут быть реальными или воображаемыми, позитивными, негативными или амбивалентными) переносят на эти объекты свои воспоминания о предыдущих значимых переживаниях и таким образом как бы изменяют реальность своих объектов, наделяют их качествами из прошлого, судят о них и пытаются использовать их в соответствии со своим собственным прошлым. Гринсон, Хоффер и многие другие аналитики, особенно Филлис Гринэйкр (1954), тем самым подчеркивали важность младенческих переживаний, основа которых — отношения мать-дитя.

Психоаналитическая научно-исследовательская деятельность расширила наше понимание сложностей человеческого развития. Хотя прошлое, бесспорно, не может не влиять на настоящее и будущее, многие аналитики в наше время признают важность психических изменений, происходящих с каждым человеком по мере восхождения к зрелости по ступеням жизненного цикла, таким как подростковый возраст, материнство-отцовство и затем — старение. Ибо во время аналитической сессии пациентка в своем отношении к аналитику может проявить инфантильные чувства и аффекты, связанные с объектными отношениями детства; на той же сессии она может перескочить на более позднюю стадию развития и пережить заново чувства, аффекты и объектные отношения подросткового возраста, а аналитик должен внимательно следить за изменениями, которые постоянно происходят в течение часа. Расширение понятия «перенос» привело многих аналитиков к тому, чтобы интерпретировать все, что скажет или сделает пациентка в течение часа, как проявления исключительно переноса. Иначе говоря, весь материал пациентки выражает сознательное или бессознательное возрождение в настоящем инфантильного прошлого пациентки и его аффективных компонентов. Я вовсе не разделяю этого взгляда, ибо он ставит личность аналитика вне принципа реальности пациентки и позволяет аналитику отмахнуться от необходимого для нее пристального самонаблюдения и самоизучения. Мы всегда должны помнить, что пациентка точно так же внимательно наблюдает за своим аналитиком и может прекрасно видеть перемены ее настроения и чувств. И естественно, что любые перемены в жизненной ситуации обеих также влияют на ход сессии. Мы, конечно, все знакомы с пациентками, которые используют в качестве защиты проекцию и экстернализацию. Входя в комнату, такая пациентка говорит: «Как вы суровы сегодня. Даже не улыбнетесь». Большинство аналитиков воспримет это как проекцию собственного состояния пациентки на нее: ведь она-то как раз настроена весело. Однако на мой взгляд, если пациентка точно подметила, что аналитик подавлена или расстроена, для последней очень важно с осторожностью признаться в этом, так как ее запирательство подкрепит инфантильную ситуацию пациентки — не доверять своим чувствам и своему восприятию родителей. Я считаю, что понимание аналитиком особенностей восприятия пациентки — гораздо более трудная процедура, чем интерпретация ее проекций на аналитика, иными словами, аналитик не должна быть уверена, что пациентка использует ее только как вместилище собственных нестерпимых переживаний. Одушевленное вместилище, будь то аналитик или родитель, никогда не нейтрально, и изучение своих собственных проекций должно быть для аналитика частью ее поиска реальности.

А сейчас я хочу вернуться к теме контрпереноса, то есть к отслеживанию и признанию аналитиком ее собственных бессознательных аффективных реакций на свою пациентку и ее сообщения. Можно сказать, что для большинства аналитиков Британского Общества использование контрпереноса стало одним из главных технических средств в их нынешней практике. В 1912 Фрейд провозгласил, что аналитик обязан вести себя «...как хирург, который отодвигает в сторону все свои чувства, включая жалость, и сосредоточивается на одной единственной цели — провести операцию как можно лучше».

В прошлом многие аналитики рассматривали свой эмоциональный ответ пациенту как патологическое явление, которому следует сопротивляться, а не как драгоценную грань аналитических отношений, облегчающую понимание пациента.

Обучающий аналитик Британского Общества Паула Хайманн (1950) в своей основополагающей работе привлекла внимание к позитивным аспектам использования контрпереноса:

«Я утверждаю, что эмоциональный ответ аналитика своему пациенту в аналитической ситуации представляет собой важнейшее орудие его работы».

Она постулировала, что рассматривать восприимчивость аналитика к чувствам как невротическую черту или недостаток подготовленности означает лишать аналитика важного источника информации, особенно в том, что касается довербального опыта пациента.

Эту тему подхватили и развили другие аналитики Британского Общества, в особенности Перл Кинг в 1978 году. Она пересмотрела прежний взгляд на аффективный ответ аналитика пациенту:

«Истинное понимание явления переноса включает не только знание того, кого или что представляет собой аналитик для пациента, но также и того, какие аффекты этот человек или объект из прошлого по мнению пациента испытывали по отношению к нему, равно как и тех аффектов, которые сам пациент испытывал по отношению к значимым фигурам из его прошлого, особенно в младенчестве и раннем детстве». Она настойчиво подчеркивает, что аналитику важно определить для самой себя, какие аспекты родителей пациентки вновь оживают для нее в данный момент при переносе и переносятся ею на аналитика. Проживает она аналитический час с матерью в депрессии или с матерью любящей? П.Кинг еще более резко подчеркивает, что важно делать различие между контрпереносом как патологическим явлением, о чем говорилось выше, и аффективным ответом аналитика на сообщения пациента и на различные формы его переноса. Она определяет аффективный ответ аналитика, как то, что «...он осознает у себя чувства и настроения, которые не имеют отношения к его личной жизни; он может даже ощутить их чуждыми своему нормальному способу реагирования, но поместив их в контекст материала пациента и аналитической обстановки, он увидит, что они освещают те явления переноса, которые находятся в данный момент в процессе сознательного или бессознательного выражения пациентом, и придают им смысл».

Мой личный опыт отслеживания своего аффективного ответа на материал моих пациентов и супервизорская работа с кандидатами в аналитики привели меня к убеждению, что мы должны также осознавать тонкие различия в самом аффективном ответе, то есть отличать нашу идентификацию с пациенткой от эмпатии (сочувствия) ей, а также осознавать, что мы проецируем на пациентку, а что пациентка проецирует на аналитика. Это очень тонкая, очень сложная задача!

Важная задача супервизорства, как я ее понимаю,— помочь будущему специалисту научиться видеть свой собственный вклад в терапевтическое взаимодействие, возникающий в результате переноса на нее чувств пациентки. Всегда гораздо легче сделать заключение: «Это не обо мне она говорит — перед ней ее родители», чем принять, что это вполне можешь быть ты сама, что пациентка точно восприняла какую-то сторону твоей личности, например твои собственные моральные установки по отношению к сексуальности и твое отношение к каким-то сторонам ее поведения, и что эти установки ты должна у себя признать и проработать. Сколь сильно ни желали бы мы оставаться в нейтральной позиции, которую отстаивал Фрейд, я думаю, что в плане нашего личного опыта мы должны признать, что мы не нейтральные складские помещения и что нам постоянно нужно осознавать границу между чувствами и установками наших пациенток и нашими собственными. Другими словами, аналитик должна остерегаться, что, чрезмерно идентифицировавшись с пациенткой, она начнет проецировать на нее свои собственные проблемы.

А теперь я хочу проиллюстрировать очерченные мной вопросы клиническими примерами, взятыми как из моей практики терапевта и дерматолога, так и из моего опыта работы психоаналитика. Я расскажу и о своих клинических наблюдениях в качестве супервизора кандидатов в аналитики.

 

***

Когда я работала дерматологом в женской больнице, то замечала, что у некоторых пациенток с серьезными кожными заболеваниями изолированное применение традиционных медицинских препаратов оказывается неэффективным, но зачастую им можно помочь, если попытаться дополнительно вникнуть в их житейские проблемы. Я пришла к выводу, что они воспринимают больницу как первичное материнское окружение, где могут выразить перенесенные чувства и вызвать соответствующий ответ у женщин-врачей. Это согласуется с наблюдением Фрейда, что перенос находит выражение в любых отношениях пациент-врач. Пациентки благополучно регрессировали к инфантильной ситуации и добывали себе материнскую ласку в первичной форме: другая женщина, словно заботливая мать, успокаивала их прикосновением и сочувствием. Таким образом, бессознательный перенос и контрперенос сопровождался взаимодействием женщины-пациентки и женщины-врача, и его основой служил предыдущий опыт базального доверия пациентки к значимому объекту из ее прошлого.

Однако грубая реальность жизни и особенно реалии европейской жизни во время последней войны, никак не могли быть тем окружением, в котором у ребенка легко формируется базальное доверие к родителям и другим людям. В то время меня попросили посмотреть одну беженку, которая выглядела как маленький ребенок, и в свои пятнадцать лет не была ни девушкой, ни даже подростком. Она говорила на каком-то славянском диалекте, который никто, включая меня, не мог понять, и была подвержена неконтролируемым приступам словоизвержения, во время которых баррикадировалась в своей комнате и не позволяла никому находиться рядом. Ее старая тетка, которая спасла ее и вывезла в Англию, была изумлена этим парадоксальным отношением ребенка к проявлениям доброты. Когда мы встретились и девочка увидела меня, она немедленно успокоилась и позволила мне сделать ей прививки и другие болезненные процедуры, необходимые для ребенка-беженца. Она очень привязалась ко мне, и я часто встречала ее у своего дома, где она ждала меня, чтобы обменяться улыбкой и парой слов, когда она заговорила по-английски. Она никогда не говорила со мной о своем прошлом, но ее поведение красноречиво говорило о том, что ей необходимо молчать о нем, и я не расспрашивала ее.

Она рано вышла замуж и, хотя они уехали из Лондона в пригород, всегда приводила ко мне детей, словно я была ее доброй и гостеприимной — но тайной — матерью. Когда ее последнему ребенку исполнилось столько, сколько было ей самой в тот период, когда мы познакомились, моя пациентка вновь пришла ко мне в глубоком расстройстве. К тому времени я стала аналитиком, и она просила меня о лечении: она больше не могла отрицать свою боль и свое прошлое. Тогда она рассказала мне, что когда немцы ворвались в ее страну, отец спрятал ее и ее мать за юродом в деревне, а сам ушел в партизаны. Их укрыла семья крестьян, чья дочь привязалась к шумной, непослушной девочке. Потом мать случайно обнаружили и застрелили нацисты. Ребенка спрятали под кроватью, но она слышала выстрел и видела на следующий день труп матери. Хозяева продолжали прятать се у себя, потому что их дочь любила девочку. Немцы поверили, что это их младшая дочь. Она стала молчаливой и покорной, зная, что, если будет кричать и капризничать, как раньше, это приведет ее к гибели. В процессе психоаналитических сессий мы с ней поняли, что ее неадекватное поведение со спасительницей-теткой было отреагированием всего, что накопилось отщепленного и вытесненного, пока она жила в семье своих первых спасителей. Как же я была поражена, когда она принесла фотографию своей покойной матери: я увидела по ее внешности, что она вполне могла бы быть членом моей семьи. Мы поняли, что мое легкое внешнее сходство с ее матерью немедленно вызвало у нее все те чувства, которые она так сильно желала испытывать. Наслаждение от материнской заботы и ласки повторилось, и она заново пережила его в настоящем при переносе. Ее привязанность ко мне в свою очередь стимулировала материнскую, заботливую грань моего контрпереноса, позволяя мне отвечать на ее скрытое желание и удовлетворять его при медицинском уходе за ней.

Непосредственные наблюдения аспектов взаимодействия пациент-врач и их связей с изначальной ситуацией пациента во младенчестве стали понятней для меня во время моей кандидатской подготовки в Британском Обществе, и впоследствии мой опыт отношений пациент-аналитик позволил мне видеть все это еще отчетливей.

Я бы хотела проиллюстрировать это одним поразительным эпизодом из анализа одной из моих первых пациенток, которая была последним ребенком в большой семье. Она относилась к анализу очень серьезно — как и я, конечно же,— но все-таки чего-то в наших отношениях не хватало. Она была ужасно многословна и ассоциировала изо всех сил, хотя и в довольно зажатой манере, и во время сессий я постоянно чувствовала, что, несмотря на усилия обеих сторон, она присутствует лишь физически, но на более глубоком уровне — отсутствует.

После нескольких лет анализа ее поведение вдруг изменилось поразительным образом. Болтливость внезапно сменилась уходом в полное молчание. Надо сказать, что кушетка у меня в консультации расположена в эркере, так что солнечный свет льется на лежащего со всех сторон, и он может рассматривать узор из ветвей за окном. Пациентка молчала, но к тому времени я уже знала, что и мне следует молчать. Сперва ее молчание казалось очень мирным. Так продолжалось десять дней, пока пациентка не начала проявлять признаки беспокойства и я тоже стала ощущать беспокойство во время молчания. Казалось, что мои мысли занимает шекспировский «Макбет», в голову мне лезли строчки из этой пьесы, которую я изучала студенткой, а теперь изучал мой сын. Я чувствовала себя виноватой за то, что отвлекаюсь на «Макбета» от пациентки, пока меня не осенило, что в ушах у меня настойчиво звучит все та же строчка: «Из чрева матери моей я извлечен на свет до срока». Глядя на пациентку, спокойно лежащую на кушетке, окруженной стеклом, я не могла уже не спросить ее, не была ли она помещена в инкубатор после рождения. Она ответила немедленно, сообщив то, чего она не могла помнить сама, но о чем ей рассказывали. Она родилась недоношенной и провела месяц в инкубаторе, прежде чем матери разрешили забрать ее домой. Используя рассредоточенное внимание, которое приносит на сессию каждый аналитик, я смогла достать тот слой, который сама пациентка не могла вербализовать, и тогда стало ясно, что же именно было упущено в отношениях матери и младенца, упущено и, возможно, не восстановлено: та ранняя связь, в которой они еще предстают единым целым. Таким образом, перенос и контрперенос воспроизвели определенную сторону невербальной проблемы матери и младенца в вербальной форме, хотя и молча. То, что я рассматривала сперва как патологический контрперенос в ответ на молчаливые сообщения моей пациентки, на самом деле было проявлением эмпатии, которая уже создалась к тому времени и существовала между нами и позволила мне вербализовать для нее то, что она не могла вербализовать сама.

Для контраста я приведу клинический эпизод из моего супервизорства над опытным врачом (женщиной), лечащей молодую пациентку. У врача был единственный ребенок — дочь, с которой, когда та была маленькой, она жила раздельно. Мать получила возможность встречаться с дочерью, когда та была уже подростком и затем взрослой, и хотя отсутствие отношений с дочерью-ребенком оставило свой след в жизни матери, она была рада вновь установить их с красивым и талантливым взрослым человеком. Она идеализировала свою дочь и старалась не замечать признаков душевного неблагополучия в ее поведении. Так совпало, что пациентка врача приехала из той же страны, где жила ее дочь, и была одного с ней возраста. Пациентка подавала себя как красивую и преуспевающую молодую женщину, и врач разделила ее мнение о себе, хотя лично я как супервизор не видела тому доказательств. Напротив, я видела в девушке явные признаки психического расстройства. Моей супервизорской задачей было распутать клубок: врач чувствовала эту девушку как бы своей дочерью, а девушка проецировала на нее собственное чувство «я великолепна». Лечение не захватывало как раз те самые нуждающиеся в нем области, которые защищала организация Фальшивого Я. Таким образом, в этом случае контрперенос и перенос были патологическими. Я понимала то, чего не осознавала сама врач — свое страстное желание быть близким для дочери человеком, чтобы иметь возможность отрицать свою вину перед ней за то, что бросила ее. Ей хотелось видеть ее только как процветающую, сложившуюся молодую красавицу, а не как что-то ущербное.

Мне бы хотелось теперь напомнить вам, что перенос и контрперенос могут осознаваться, но может начаться и борьба против этого осознания. Пациентка может принять свой перенос или, наоборот, начать изо всех сил сопротивляться повторению болезненных переживаний своего детства и отношений с главными его фигурами. Врач равным образом может столкнуться с сильным сопротивлением ее бессознательного тому, чтобы увидеть и признать свой контрперенос, ибо он задевает ее глубочайшие чувства и переживания. Например, пациентка может радостно принимать свой перенос на аналитика, и будет казаться, что интерпретации аналитика помогли ей достичь глубокого самопонимания и даже некоторых личностных изменений. И аналитик будет убаюкана приятным чувством, что это замечательная пациентка и процесс пошел. Мой клинический опыт научил меня побаиваться слишком хороших пациенток, особенно если их ранние годы прошли с депрессивной матерью, которую они всячески пытались ублажить и развеселить.

Например, молодая женщина, чья мать вечно пребывала в депрессии, неизменно заканчивала встречу со мной какой-нибудь шуткой, зная, что меня легко рассмешить. За этим проявлением переноса стояло не только желание уйти, унося с собой мою улыбку как свидетельство того, что она хорошо вела себя на сессии; нет, она чувствовала себя умненькой малюткой, которая развеселила свою мрачную мамочку и теперь может покинуть ее без чувства вины. Это проявление переноса прятало еще одну сторону ее инфантильной ситуации, которой она стыдилась и которую желала отрицать. Как только эта первая относящаяся к переносу установка была понята, истолкована и проработана, моя пациентка начала обнаруживать сильное сопротивление переносу и моим истолкованиям ее переноса. Дело в том, что за ее желанием видеть свою мать и (при переносе) меня счастливыми стояло отчаяние от того, что ее чувства и потребности расходятся. Она была в ужасе от своего тайного гнева и стыдилась выставить напоказ фрустрированного гадкого ребенка, спрятанного внутри нее. Итак, пропала славная малютка; на ее месте была сердитая, сварливая девчонка, которая огрызалась на каждую мою интерпретацию и пробуждала своей злостью огромное раздражение и злость во мне самой — контрпереносные чувства, которые я должна была контролировать, чтобы помочь моей пациентке. Как только мы прошли эту фазу ее анализа, мы поняли, что то, что происходило между нами, было реверсивным переносом, описанным П. Кинг (1978). Я попадала в положение маленького ребенка, который едва может сдержать свой (мой) ответ депрессивной матери, которая пробуждается к жизни только во взрывах гнева, ожесточенных спорах и ссорах с дочерью. Мой инстинкт заставлял меня сопротивляться переносу, но я постоянно втягивалась в положение, в котором я могла быть или ребенком, который прячет свой гнев для того, чтобы умиротворить мать, или взрываясь, превращаться в ту мать, которая была у пациентки в детстве. В обоих случаях проработка материала и освобождение пациентки из инфантильной позиции не достигались.

После нескольких месяцев такой ситуации пациентка пришла с очень болезненной личной проблемой. Рассказав мне о ней, она добавила, что колебалась два дня: не поведу ли я себя, в ответ на ее боль, так же, как вела ее мать, но в то же время она уже знала, что я так себя не поведу, и реальность подтвердила ее мнение обо мне. После этого наша напряженная работа над чувствами переноса-контрпереноса (управляемое повторение ее отношений с матерью в аналитической ситуации) принесла перемены и в ней самой, и в том, каких ответов она теперь ожидала от других. Это отразилось на ее браке и сблизило с мужем.

 

***

Все мы по-человечески уязвимы. Утраты, горе, болезни и старость приходят и к аналитику, и к пациенту. Сочувствие и идентификация легко входят в контрперенос аналитика, когда с этими вечными проблемами сражается пациентка. Однако другие стороны переноса пациентки (психотического или первертного переноса) могут представить значительные трудности для аналитика, когда она будет разбираться в своих чувствах контрпереноса, если она не научилась полету воображения, необходимому для того, чтобы идентифицироваться с пациенткой и понять ее чувства. В других случаях, при работе с пациенткой, чья боль, причиненная мучительным жизненным опытом, нестерпима, от аналитика может потребоваться испытание нестерпимым контрпереносом и невыносимым аффективным состоянием, лежащими за пределами ее собственного жизненного опыта. Так, например, работа со смертельно больной пациенткой, которой становится все хуже прямо на глазах, мучительна для аналитика, но бесконечно нужна пациентке: она чувствует, что ее силы прибывают от поддержки аналитика. Здесь встает вопрос, сколько боли сумеет выдержать аналитик ради помощи пациентке. И опять: каждой предстоит ответить на него самой.

Мой собственный опыт работы с жертвами Катастрофы привел меня к выводу, что испытывать такие нестерпимые чувства контрпереноса каждый раз может быть и невозможно. Включается естественная защита от боли другого, и контрперенос встречает сопротивление. Все, что тут можно сделать,— это следовать за пациенткой в ее путешествии в прошлое и поддерживать ее в настоящем в надежде, что она понемногу опять научится жить.

И в заключение хочу сказать, что, хотя есть много королевских дорог в бессознательное, кроме той первоначальной и бесценной, которой шел Фрейд, занимаясь нашей жизнью в сновидениях, мой аналитический опыт привел меня к убеждению, что внимательное отслеживание бесконечного разнообразия переноса и контрпереноса, обнажаемых в курсе психоанализа, принадлежит к самым творческим и волнующим сторонам нашей работы. И в то же время это явление остается самой лукавой, удивительной и коварной загадкой в наших врачебных усилиях; оно заставляет аналитика постоянно всматриваться вновь и вновь в своей внутренний мир, так же пристально, как и в мир ее пациентки. И я оставлю вам вопрос, который как-то задала мне одна пациентка: «Любовь при переносе — это любовь или нет?» Я надеюсь, вы найдете ответ.