Эпилог. Отклики на буддийскую медитацию.

В прологе было дано краткое описание структуры и целей семинара по медитации, состоявшегося на январских каникулах 1969 года в Оберлине. И всё же такое описание едва ли способно правильно передать воздействие самого переживания на лиц, принявших участие в эксперименте. Чтобы как-то исправить этот недостаток и привести к заключению предлагаемое исследование буддийской медитации, выросшее из матрицы данного опыта, в книгу включено несколько избранных отчётов участников. От каждого участника проекта требовалось представить к концу эксперимента особого рода письменный отчёт. Отчёты получились различными – от изложения размером в параграф до многостраничного дневника. Отобранные отчёты не имеют целью представить правильную или, по необходимости, особую исключительную реакцию на опыт медитации, и ни один из них не рассчитан на роль образца. Действительно, на это можно возразить, что сама краткость периода обучения вообще ставит под вопрос ценность включения отчётов в текст. Тем не менее, с точки зрения обеспечения адекватного отчёта о семинаре по буддийской медитации, они представляют добавочный материал для общего очерка об организации и проведении эксперимента.

(1) После серьёзного раздумья я решил приложить к отчёту ежедневный дневник в надежде, что вы, возможно, найдёте его полезным даже несмотря на то, что по этому поводу я испытываю некоторое недоверие. Существует очевидное затруднение в попытке выразительно и вместе с тем честно и объективно облечь в словесную форму переживания по существу внесловесной природы. Я также мучительно задумывался над слишком многими вводными замечаниями, играя словами и стараясь быть честным в описаниях, пока из них не оказывалась выжата, вероятно, большая часть спонтанности. Во время обучения дзэн само ведение дневника стало камнем преткновения для медитации, потому что я начинал обдумывать, анализировать и сравнивать всё происходящее в понятиях того, как я буду впоследствии его описывать. Будучи ограничен стереотипом внимательного рассмотрения своих переживаний на повседневной основе, я иногда испытывал чувство, что за деревьями не вижу леса. Может быть, спустя некоторое время, оглядываясь назад, я сумею увидеть эти переживания в целом и ясно выразить только то, как они коснулись меня, ибо я знаю, что они: не прошли для меня легко и были частью моих собственных религиозных исканий и процессов становления личности. Но в известной мне перспективе я могу в лучшем случае рассмотреть отдельные части процесса, чтобы увидеть, как они способствовали неизгладимому целому…

Во время периода медитации тхеравады я чувствовал существование некоторого центра спокойствия, заливающего все аспекты жизни; я чувствовал его и раньше, но никогда не переживая с таким постоянством. Бесценным оказалось время, когда нужно было заниматься самонаблюдением и развивать осознание того, что происходит внутри и вне меня. До некотором степени это было непривязанностью к эмоциям. Но я боялся утратить способность испытывать волнение при сильных чувствах… Хотя в медитации я никогда не пережил подлинно просветлённого постижения непостоянства, страдания и отсутствия «я», я интеллектуально осознал их ценность как понятий, применяя их ко всему пережитому. Я думаю, что стал немного более понимающим и принимающим себя самого; то и другое составляет основу здоровых взаимоотношений с другими людьми.

Переживание дзэн было чрезвычайно разочаровывающим; я оказался как бы выброшен в море, где не нужно было искать что-то особенное, как это имело место в стереотипе тхеравады. Было гораздо труднее ничего не ожидать, может быть, потому, что мне потребовалось почти всё время до заключительного сэссин, чтобы признать действительную ценность того вида дисциплины, который был явственно виден в успокаивающем развитии осознания в обучении тхеравады. Я оказался захвачен дилеммой попытки сделать выбор между сосредоточением и осознанием, предположив, что они несовместимы друг с другом. Долгое время я не чувствовал по-настоящему, что вообще медитирую; мне скорее казалось, что я занят огромной и и бесполезной работой, размышляя в неудобном положении. Мне очень хотелось вчувствоваться в медитацию дзэн, потому что она казалась мне гораздо более приемлемой для индивидуализации и человеческих эмоций. Бывали моменты, когда я вплотную встречался если не с тёмной ночью души, то с кризисными моментами, когда невозможен какой-либо рациональный ответ.

В этот первый день медитации у меня не возникло много проблем с болью, исключая периоды между сиденьями, когда положение тела менялось; но мой ум походил на дикого зверя и яростно метался от одной выхваченной мысли к другой. В этом хаосе оказалась полностью утрачена внимательность к дыханию. Это вызывало у меня беспокойство даже несмотря на то, что существовало указание ни от чего преднамеренно не закрываться. Разочарование частично проистекало и из того факта, что я испытывал сильную сонливость и не был достаточно бдителен, чтобы стараться поддерживать осознание всего происходившего внутри к вне меня.

Сегодня сделал открытие: существует буквальная возможность удобно сидеть и наблюдать за тем, как мысли приходят и уходят; точно так же можно наблюдать дыхательные движения, подъёмы и падения диафрагмы. Я был доволен собой, чувствуя способность проследить связующие звенья внутри касательных потоков ума до их пусковых пунктов (например, звук воды в туалете. подёргиванье века), причём некоторые из них казались смешными. Во время первого сиденья, когда нам нужно было отмечать подъём и падение дыхательных движений и различать между движением и осознанием этого движения, моё очарование слежением за умственными процессами было настолько подавляющим, что я обращал на дыхание лишь немного внимания. Позже, когда нам нужно было осознавать возникновение, длительность и прекращение движений подъёма и падения, развилось сильное ощущение кругового движения; были моменты, когда различие между физическими аспектами и осознаванием оказалось резким и ясным. После сиденья я с восторгом воспринимал день – но в то же время даже среди переживаний «прозрения» сохранял некоторую степень пассивности.

Некоторые из нас медитировали в течение сорока пяти минут в комнате Чао Кхана. Сегодняшнее переживание было переживанием великого спокойствия. Существовало чувство, что мне, за неимением более точного способа выражения, придётся называть отчуждённостью, когда мы сидим выпрямившись инаблюдаем за дыханием и мелькающими мыслями, не прилагая труда для сохранения сосредоточенности на дыхании или для прослеживания мыслей. В одном пункте – к концу скоротечного сиденья – чувство эйфории превратилось в чувство полёта: я как бы поднялся над самим собой и глядел вниз.

Первоначальная тугоподвижность в коленях и лодыжках скоро исчезла без того, чтобы я обратил на неё полное внимание; и я оказался способен относительно беспрепятственно поддерживать осознание трёх частей дыхательных движений в течение нескольких минут. Обычно движение возникновения было более выраженным. Сначала, поняв, что я считаю в уме – «возникновение, продолжительность, падение», – я отмечал, что моё внимание начинает ослабевать: при движении диафрагмы как вверх, так и вниз я не осознавал по-настоящему сопровождающее счёт физическое движение. Интеллектуально признавая наличие во всём этом непостоянства, я нашёл, что просто думаю о нём и затем предаюсь мечтаниям (обычно вызываемым внешними чувствами, ощущениями звуков при стараниях проследить соприкасающиеся мысли до их источников) без того, чтобы действительно что-нибудь переживать. Мой ум был ленив. Он не противился грёзам, а осознавал их присутствие с медлительностью. Во втором сиденье я снизил уровень своего ожидания до сохранения осознания отдельных физических движений и затем до различия между осознанием и действительным движением. Были моменты, когда это различие оказывалось ясным. Время проходило быстро, и я не испытывал нетерпеливого ожидания конца сиденья.

Чао Кхан, почувствовав, что нам достаточно предыдущих наставлений, предоставил нас самим себе. Сегодня движение было подчёркнуто более в животе, чем в груди, как это обычно и бывает; поэтому я направлял туда своё внимание. Нашел себя вполне пассивным, даже отвлёкся от кажущегося возросшим шума. Ум не прыгал по сторонам так много и беспорядочно как обычно, не желал пребывать в воспоминаниях, но несколько раз я поймал себя в состоянии полной захваченности чистой фантазией. Она исчезала, как только внимание оказывалось полностью обращенным на нее, но возвращалась, когда мне надоедало следовать за дыханием. Я осознавал слабое чувство удовольствия, которое было необычным. Обыкновенно во время медитации я чувствовал себя эмоционально нейтральным. Во время второй части медитации я чувствовал больше блужданий ума, чем фантазии. Я также испытывал чувство холода, которое становилось достаточно сильным для того, чтобы вызывать дрожь. Однако казалось, что это чувство существует не столько внутри тела, сколько окутывает его; и оно не было неприятным.

Большую часть прохождения через первый сэссин мой ум казался чистым. Он также оставался энергичным и отказывался ограничиваться только осознаванием дыхания. Я мог бесстрастно обозревать умственную гимнастику, в некоторых случаях прослеживая связи до их источников. Также осознание оставалось ясным – я осознавал физические ощущения, такие как подёргивание лицевых мускулов, звон в левом ухе и т. п., а также острую пронизывающую боль в левом тазобедренном суставе. Когда внимание сосредоточивалось на этом месте, казалось, что боль распространяется по всей ноге и по нижнем части тела, усиливаясь в своей интенсивности. Это причиняло неудобство (потому что такая сильная боль раньше никогда не возникала, и метод её облегчения как будто не работал), которое могло усилиться до паники, если бы сиденье скоро не закончилось. Очевидно, такое состояние «продувало ум» перед тем, как наступал промежуток второй части сиденья; мои мысли оказывались стеснёнными и спутанными, а желание привести их в порядок просто отсутствовало. Постепенно ум немного успокаивался. Когда внимание направлялось на три части дыхательного движения, вырастало знакомое чувство кругового вращения, которое в этот раз как будто старалось оторваться от физического тела или как бы стряхнуть его с себя, но не могло полностью от него освободиться. В одном месте существовало ощущение некоторого поворота, чтобы «окинуть себя взглядом» как часть группы. Ни одна из фигур не была по-настоящему отчётливо определённой как человеческая, виднелись только неясные очертания. Возможно, это было чистой фантазией – я не мог сказать наверное.

Сегодня в первые моменты моё осознание казалось более острым, чем обычно; оно легко сосредоточивалось на дыхательных движениях. Но затем, возможно, вследствие гордости тем, что дела, кажется, идут так хорошо, или вследствие подсознательного желания удачного дня, поскольку это была последняя официальная медитация под руководством Чао Кхана, мой ум начал сильно капризничать, и боль в правой ноге усилилась. После одиннадцати пробили часы, и я узнал, что скоро у нас наступит перерыв; сиденье оказалось полностью неудачным. Обе ноги горели и находились в таком состоянии, когда чувствуются всевозможные покалывания. Я продолжал думать: «Господи, это меня убьёт! Почему сиденье не кончается?!» Во второй половине дня я некоторое время сохранял осознание дыхания, а затем, казалось, справился со своеобразным ощущением странной пустоты, которое не было сном… может быть, оно было особого рода ступором. Существовало ощущение, которое можно лишь довольно неадекватно описать как незначительную тяжесть в мозгу. Это ощущение оставалось сравнительно неразбитым до конца периода; и это меня не удивило.

В течение полных сорока пяти минут я большей частью чувствовал себя весьма бдительным – и в то же время ощущал приятное спокойствие. Сначала я был все время занят дыханием и другими продолжающимися внутренними процессами. В течение некоторого времени лёгкое волнообразное движение туловища, видимо, вызванное сильным сердцебиением, было достаточно непреодолимым, чтобы стать объектом медитации. Затем центр внимания заняли мысли; умственный процесс менее походил на ураган, а более напоминал цепь мыслей, которую можно наблюдать незаинтересованно, даже когда в моё сознание входили образы людей или воспоминания о событиях, обычно пробуждавших сильные чувства. Тот факт, что я оставался пассивным, не беспокоил меня, как это иногда бывало раньше. Обострилась чувствительность к звукам, как ко внешним, так и к связанным с моим собственным телом. Также наличествовало некоторое новое ощущение колющего тепла во всём теле. Ближе к последней части сиденья возникло переживание зрелища цветов и форм, которые казались быстро движущимися; переживание походило на то, когда мы с закрытыми глазами тяжело откидываемся на ладони.

В этот первый день практики медитации дзэн моё возбуждение, любопытство по отношению к новизне переживания, более дисциплинированная форма иэмоциональная реакция (некоторый страх, шок, беспокойство) на удары палкой по спинам других участников, – всё это поддерживало обострённость и бдительность внимания в течение всего периода. До того самого момента, когда Нисимура начал обходить нас и исправлять посадку, мой ум оставался сосредоточенным на счёте дыхания. Я никогда не утрачивал счёта, хотя при моём старании удлинить дыхания они становились нетвёрдыми, голова начинала чувствоваться весьма лёгкой и пустой, а сосредоточенность оказывалась не столь уж прочной. Не было никакой сознательной попытки намеренно закрыться от всего прочего; тем не менее я осознавал, что ум отклонялся от счёта лишь на краткие мгновенья. Когда первому участнику был нанесён удар, я очень взволновался, дыхание ускорилось, и я вздрагивал при звуках ударов. Затем, когда другие медитирующие получили «поощрение», моё возбуждение уменьшилось… Я опять успокоился, пока он не подошёл к моему ряду. Возник мгновенный конфликт между желанием узнать, на что похожи удары, и опасением того, чем они могут быть; с пониманием того, что сейчас нет подлинной необходимости просить об ударах палки для поощрения, потому что моё внимание, не было ослабленным, конфликт растворился. После сиденья я почувствовал, что работал старательно, но не медитировал, по крайней мере, в понимании медитации тхеравады.

Сначала ноги сильно болели. Сегодня отвлечения казались гораздо более сильными, особенно звуки в здании. Счёт дыханий стал вполне механическим и продолжался даже тогда, когда ум отклонялся в сторону по касательной. Иногда, приближаясь к десяти, внимание внезапно возвращалось, чтобы опять сосредоточиться на понимании того факта, что счёт продолжался без внимательности. Общее чувство было чувством попыток сосредоточиться, а не чувством медитации. Физическая дисциплина казалась преградой для осознания. Когда Нисимура впервые воспользовался палкой, это меня сильно взволновало, но впоследствии беспокойство оказалось не таким значительным, как вчера. Когда Нисимура проходил около меня, я попросил о «поддержке» без страха или колебания. Да, удар был тяжёлым… Но я почти хотел, чтобы он оказался таким; это была хорошая боль. После этого сидеть совершенно прямо стало очень легко. Звон был напоминанием. Фаза ходьбы совсем не казалась медитацией, а скорее напоминала желанный перерыв после сиденья. В течение последнего длительного сегмента моё внимание оказалось захваченным узором света и тени на полу, который менял свою конфигурацию; это было нечто вроде наблюдения за облаками. Самыми частыми возникающими узорами были образы лиц и голов.

Вначале существовало определённое чувство спокойствия. Всё же очень сильное чувство отрешённости не возникло, возможно, отчасти вследствие того факта, что мои глаза оставались открытыми, и я «видел себя как часть физического окружения. Хотя счёт прервался только несколько раз, большую часть времени он совершался без внимательности. Сегодня я был просто одержим думаньем: я думал о том, как идут дела, каковы они в сравнении со вчерашним днем и с тхеравадой, что нужно запомнить, чтобы записать в дневник, нужно мне или нет сосредоточиваться исключительно на дыхании; или же я был озабочен тем фактом, что думаю. Пожалуй, сегодня мне следовало бы попросить об ударе палкой; но Нисимура шлёпнул двух людей передо мной, так что в это время удар для повышения бдительности мне не был нужен; я колебался, зная, что Нисимура не хочет лишний раз пользоваться палкой. Медитация при ходьбе была самой лучшей частью практики; дыхание протекало естественно, и следить за ним, было легко; не было никакой озабоченности, никакого давления с целью поддерживать внимание. В одном месте появилось сильное чувство почти полного отсутствия тела. Я отметил его, был ему рад – и потерял его; затем оно возникло снова и продолжалось дольше.

Ощущения как будто стали немного острее, чем обычно; они улавливали запахи и изменения температуры, а также обыкновенные внутренние и внешние звуки. Казалось также, что чаще возникали моменты (по крайней мере, во время медитации при ходьбе), когда существовало чувство оторванности от внешних восприятий, хотя не от умственных процессов. Сегодня мой ум довольно много блуждал, хотя я действительно продолжал счёт с несколькими полными провалами и многими перерывами внимания, возникавшими в течение всего сиденья. Какую-то часть блужданья составляли мысли, досаждавшие не так сильно как вчера.

Какая-то игра с воспоминаниями и более всего – с мечтаниями. Я попросил о палке – и был удивлён тому, как силён удар. Хотя он помог настолько, чтобы можно было удерживать физическую позу, на самом деле медитации он не помог, потому что меня окутали мысли о боли (как сильно болит ушиб, почему он грызёт больше, чем в прошлый раз, будет иди нет склад моего ума подвержен реакции и так далее), и я не просто отмечал их. Первая часть сегодняшнего сиденья следовала общему стереотипу механического счёта, мечтаний, размышлений и отвлекающих мыслей, исключая тот факт, что преобладающим чувственным впечатлением была боль. После медитации при ходьбе, когда Нисимура нанёс кому-то первый удар, я оказался сильно взволнован и полностью утерял счёт дыханий. Затем, отчасти всё ещё смущённый вопросом о том, следует мне или нет сосредоточиваться или «осознавать», я начал серьёзно размышлять над тем, зачем я сижу здесь, выдерживая боль в тазобедренном суставе, и борюсь за то, чтобы делать в точности то, что мне сказано. Я просто сидел там и забыл о дыхании в то время как в комнате раздавалось эхо следующих один за другим ударов; меня беспокоило то, что я не отвлёкся ни от тела, ни от ума, не мог даже более с уверенностью сказать, чего желаю, – и ожидал, пока всё кончится.

Дилемма сосредоточения или осознавания продолжала оставаться нерешённой, но она не была столь травматичной. Поддержание подлинной сосредоточенности на дыхании было весьма трудной задачей – сознательное усилие сделать это, казалось, лишь затрудняет её. Во время медитации при ходьбе опять возникло чувство отсутствия тела. Я наслаждался им и старался его удержать. Удары палкой накосились как бы впервые – приятная боль. Но в конце периода я сделал нечто такое, чего не делал раньше; при внезапном импульсивном желании облегчения я уступил боли в ногах; но перемена положения не принесла желаемого облегчения. Затем мне пришлось прождать последние несколько секунд, и меня омывали не только продолжающаяся физическая боль, но также и чувство вины и недовольства собой.

Мне хотелось, чтобы сегодняшний день был «хорошим», особенно потому, что это сиденье с Нисимурой было последним. Но сначала я не мог заставить себя одним лишь усилием воли преодолеть сонливость. Я уловил, что сам не просто занят обрывками мыслей и кусочками воспоминаний, но в действительности вовлечён в размышления о них. Мне казалось, что всякий раз, когда я действительно решал обратить полное внимание на дыхание, я оказывался захваченным мыслями о чём-то другом. Это не сильно беспокоило меня, но слегка разочаровывало. Медитация при ходьбе была желанным облегчением в борьбе, а также и для моихизмученных ног. Слова Нисимуры, напоминающие о том, что это наступил последний день нашего совместного пребывания, его призыв влить в него всю возможную энергию – заставили меня решить, – хотя я не думаю, что это решение было сознательным, – сосредоточить всё внимание на самой позе для сиденья. Впервые существовало подлинное удовлетворение самой дисциплиной сиденья, существовало принятие ценности просто этого сиденья. Конечно, внутри ума всё ещё сохранялись летучие мысли и воспоминания, но ни они, ни тот факт, что не сохраняю постоянного осознания счёта дыханий, не нарушали спокойствия. Удары палкой не были резкими и болезненными, но оказывали определённое подкрепляющее воздействие на мои усилия в сиденье. Я испытывал чувство оживления в эти конечные минуты.

***

(2) Мы практиковали два вида медитации: медитацию, преподанную монахом буддизма тхеравады, и медитацию, преподанную священнослужителем дзэн. Месяц был разделён на две части, причём медитация дзэн наступала второй. Каждый день недели мы медитировали по полтора часа в течение каждой недели у нас было две беседы днём, Я обнаружил, что реагирую по-разному на эти два типа медитации.

Медитация тхеравады вынудила меня рассмотреть понятие о «я», Интересно, как учение буддизма совпадает с проблемами современной психологии. Аналитическое расщепление самости на пять агрегатов (физические явления, ощущения, восприятия, умственные формации и сознание) даёт нам в некоторой степени ту же самую перспективу, какую даёт изучение. физиологической психология. В процессе анализа мы понимаем, как прочно привязаны к вере в «я», которое считаем отдельной сущностью, понимаем, как обусловленность сузила наш ум до неприятия внешнего влияния. Воздействие анализа подобного рода состоит в свободе для изменения, которую он открывает. Даже, если такое изменение означает всего лишь нашу новую обусловленность различными способами действий, мы теперь проявляем желание избрать тот способ, каким хотим быть обусловленными.

Физическая боль оказалась хорошим катализатором для начала этого анализа. В первый день она была весьма неудобней. Ноги стали неметь, и это меня испугало. Но принуждая себя глядеть на боль объективно, как на восприятие мозгом ощущений в ноге, я добился того, что установка «мне больно» более не могла нести в себе так много силы, как это было раньше. Я вспомнил диаграмму, которую видел в одной книге по психологии с изображением сфер ощущений в коре головного мозга. Диаграмма показывала, что различные части тела имеют в коре соответствующие районы ощущений разных размеров, таким образом оказываясь причиной относительности чувствительности различных частей тела. Я старался увидеть, смогу ли я открыть этот факт субъективно благодаря наблюдению боли, которую ощущал, так как меня поразило то обстоятельство, что буддийские мыслители таким образом открыли многие явления ума.

Оглядываясь на конец месяца, я думаю, что величайшая ценность медитации тхеравады заключается в том типе дисциплины, который она вырабатывает. Для того, чтобы контролировать свои умственные процессы, нужно сначала развить то, что Чао Кхан называет «чистым вниманием». Я начал наблюдать переживаемые мной мысли и чувства. Удивительно, как много тривиальных мыслей проходит в уме в течение часа. Если мы не научимся контролировать свой ум, мы не сможем сосредоточивать внимание, и большая часть энергии окажется рассеянной. Однажды утром, во время практики такого наблюдения, мой ум как бы разделился. Одна его часть была бесстрастным наблюдателем. Это было осознавание своего тела как сочетания физических явлений. Однако я всё ещё не мог объяснить себе, кто или что занимается этим наблюдением, так что не мог сказать, что это было каким-либо освобождением от «я»; здесь налицо оказывалась только изменённая перспектива по отношению к «я». Согласно Чао Кхану, способ стирания понятий заключается в том, чтобы осознавать их. Но мне кажется, что таких стадий сознания будет бесконечное множество – осознавание своего ума, осознавание осознавания своего ума и так далее.

В то время как первоначальные реакции были положительными, к концу недели я начал реагировать на эту медитацию отрицательно. Я думаю, что понимаю, как привязанность приносит страдания, потому что всякая привязанность направлена на непостоянные предметы. То, что очевидно, – это наш страх смерти. Всё же это знание может увлечь нас в разных направлениях. Одно – это вера в то, что счастье есть отсутствие страдания; и эта вера привела бы нас к цели бесстрастия, которой учил Чао Кхан. Другое – это приятие того факта, что счастье и страдание взаимозависимы. Я не могу увидеть какой-либо свободы, приобретаемой при следовании медитации до её конечного предела, потому что это кажется привязанностью к непривязанности…

Медитация дзэн подействовала на меня иначе. Тхеравада заставила меня подумать о «я в аналитических понятиях; дзэн вынудил подумать о времени и о внешнем мире. Интеллектуально дзэн был более увлекательным. Я почувствовал, что идеи, если бы я следовал им в достаточно высокой степени, были не тем, что вынудило бы меня удалиться от вещей, которые я нахожу имеющими значение.

Медитация дзэн была более строгой, чем медитация тхеравады. Прежде чем начинать медитировать, нам необходимо аккуратно расположить свой мат и все принадлежности. Это потому, что нужно быть организованными и иметь ясный ум; это требование также отражает веру в то, что наш внутренний мир являет собой результат взаимодействия с внешним миром. В первый день после ходьбы по комнате между двумя периодами сиденья, Нисимура остановился около моего мата и аккуратно поставил мои башмаки; а я оставил их в беспорядке. В этом одном простом действии он указал мне на важное положение дзэн.

Важность благовоний, звонков колокольчика и ударов по спине помогла мне осознавать настоящий момент. В начале мне это нравилось, но скоро я обнаружил, что осознавание настоящего момента заставило меня пожелать покинуть комнату для медитации и сделать при помощи своего ума что-нибудь активное. Когда я действительно пытался медитировать, факт внешней дисциплины оказывался отрицательной силой. Медитация тхеравады предоставила меня самому себе; дисциплина должна была прийти изнутри. А во время медитации дзэн я обнаружил, что исправляю свою позу скорее для блага Нисимуры, а не своего собственного. Я думаю, что эта реакция указывает на важность обучения: надо привести изучающего к пониманию, что дисциплина и творческая мысль должны прийти к нам изнутри, а не из какого-то внешнего источника…

***

(3) Во время периода медитации тхеравады мне казалось, что главными препятствиями в практике внимательности были моя неспособность подавлять разговор в уме с самим собой, склонность при закрытых глазах создавать воображаемые зрительные феномены и импульс реагировать на физическую боль при сиденье. В течение всей первой недели всё, что я мог сделать, – это удерживаться от движений во время первой половины каждой ежедневной медитации. К концу второй половины для меня стало обычном делом несколько раз покачаться вперёд и назад, чтобы ослабить напряжение в спине и ногах, а также пользоваться руками, чтобы удерживать ноги в нужном положении. Ожидание момента, когда мы могли бы разомкнуть ноги, заставило меня остро осознавать промежутки времени, и я мог вполне точно определять число минут, проведённых в сиденье до настоящего момёнта. Тогда медитация была, среди прочего, упражнением в выносливости.

Постепенно я обнаружил, что можно достичь некоторого объёма свободы от этого ожидания и импульса к реакции. Возможно, таков был результат физической приспособленности к половинной позе лотоса; или, столь же вероятно, это было следствием какого-то другого фактора. Однако бывали случаи, когда моё обычное чувство ориентировки во времени и в пространстве оказывалось утраченным. Не однажды возникало неясное впечатление уменьшения тела. Иногда имело место ощущение слабого вращения в одном или другом направлении. Однажды, когда я старался осознавать свои ощущения и мысли, они как бы приобрели атрибут заполнения некоторого конечного объёма, окружённого осязаемым пространством, в котором ощущения и мысли не существую. Эти и сходные явления подталкивали моё любопытство и обеспечили моё первое подлинное отвлечение от грёз и от боли при сиденье.

Я добился «наилучшего» сиденья к концу второй недели. По какой-то причине меня охватило слабое ощущение отсутствия тела, подобное описанным выше; это произошло почти немедленно после начала медитации. Постепенно оно рассеялось, оставив меня в весьма спокойном состоянии ума. Лицо пронизало ощущение покалывания, и я начал остро осознавать все физические ощущения, имевшие место в это время. Я обнаружил себя скорее в роли наблюдателя этих ощущений, а не их участника; и я смог просидеть без исправления позы до конца первого получаса, а вдобавок и оставшуюся часть этого часа. К концу сиденья сохранять роль зрителя было очень трудно; но, усерднейшим образом стараясь рассматривать переживаемые мною ощущения, я сумел удержаться от того, чтобы стать «участником» и реагировать.

Вслед за этим сиденьем ко мне пришло понимание того факта, что впечатления отсутствия тела и пропорционального его уменьшения, происходящие во время медитации, встречались мне среди устрашающих аспектов одного кошмара, появлявшегося у меня в ранней юности. До самого этого понимания я никогда не мог выяснить, что в этих сновидениях так меня пугало, потому что они были весьма абстрактными. Но я признал, что переживания оставались в точности такими же.

Когда мы начали медитацию дзэн, моё сознание находилось под властью осознавания сидячего положения и шока от мощного давления зрительной информации, поступавшей сквозь полузакрытые глаза. Необходимость следить за расположением мата по прямой, за позой тела, на мате и за положением ног, рук, кистей, головы, зубов к языка дала мне возможность более экстенсивного осознавания условий своего сиденья, чем то осознавание, которое было у меня во время медитации тхеравады. Вследствие этого боль при сиденье, хотя в моём сознании она всё ещё оставалась сильной, не чувствовалась даже отчасти сравнимой по силе с болью самой проблемы.

Однако свежесть этого вида переживаний при сиденье постепенно потускнела, и простое осознавание своего положения стало почти таким же отвлечением, каким раньше была боль. Иногда по утрам я чувствовал себя совершенно перекошенным или потерявшим равновесие – и бессознательно напрягал мускулы, чтобы не опрокинуться или не упасть. Я более отчётливо осознавал, что просто вижу, а не вижу нечто; полагаю, что глаза автоматически теряли способность фокусирования. Я все еще не мог удержать мозг от порождения мысли за мыслью, и сосредоточение на дыхании было очень трудным. Во время медитации при ходьбе я не очень осознавал мысли, так как значительную часть моего внимания занимала сама ходьба.

Каждый день я просил об ударе палкой – и этим обусловил себя на удары без ожидания и без страха перед болью. Ощущение настоящего получения ударов мгновенно устраняло всё прочее из моего сознания; но большую часть временя я был способен оставаться зрителем ощущения.

В последние несколько дней я начал терять то, что Нисимура называет «свежим сознанием»; однако влияние палки поддерживало меня в состояний бдительности; и даже несмотря на то, что сама медитация не была возбуждающей, важность проекта начала чувствоваться на уровне интеллекта.

Вглядываясь назад, я должен согласиться с тем, что понятие самости, понятие «я», никогда не исчезало из моей головы. Даже при попытках анализировать то, что я действительно переживал, невозможно было избежать употребления форм «я подумал», «я почувствовал» или «я пережил» – и тому подобных. Может быть, в этом заключается очевидность обусловливающего воздействия форм языка и мысли друг на друга. Я также никогда не мог полностью подавить импульс реагировать даже на низкие уровни боли; я всего лишь был способен удерживаться от реагирования на неё. Но если я и не был вытряхнут из своего западного состояния ума, в его глубине я испытал встряску. Я чувствую себя неловко по отношению к своим наблюдениям и суждениям, даже записанным на бумагу. Всего лишь интеллектуальное понимание того, насколько они субъективны и обусловленны, заставляет меня сомневаться и колебаться в своих решениях по поводу того, что делать с собой. Чувство сомнения – это проклятие, лежащее на сомневающихся; они могут разрешить его, только сделав недозволенное предположение того типа, которые уже поставлен под сомнение, или найдя некоторую независимую и несубъективную переменную превыше сомнений. Современные стереотипы американской жизни оставляют мало средней почвы; очень трудно осторожно и постепенно стать на второй путь. Он или существует целиком или его совсем нет; поэтому давление направлено на то, чтобы отбросить сам вопрос.

***

(4) Сначала спокойное сиденье в новом положении в течение тридцати пяти минут подряд вызывает волнение. Я начал полностью сосредоточиваться на дыхании с закрытыми глазами, чувствуя, как оно входит в моё тело и покидает его, отмечая движение живота и реагирование ума на этот процесс. Звуки приходят и уходят; около меня кто-то шевелится; до ушей долетают крики детей, играющих снаружи; но, твёрдо придерживаясь тотальной сосредоточенности, а стараюсь делать то, что говорит Чао Кхан – отмечаю звуки, наблюдаю, затем освобождаюсь от них и забываю их. По мере того, как продолжается безмолвие, начинают болеть ноги, а ступни немеют. Внезапно оказывается, что всё, о чем я могу думать, – это сигнал, который подаст Чаа Кхан, чтобы открыть глаза и расслабиться. Когда послышится этот сигнал, я удивлён; мне как-то не хочетея выходить на себя. Но период медитаций окончен. Чао Кхан читает нам совет Будды своим ученикам – о прозрении, о тотальном осознавании.

Так проходят утренние медитации тхеравады; в некоторые дни я нахожу периоды подлинного спокойствия ума, недолговечные, но тем не менее реальные. А в другие дни я нахожу, что совершенно неспособен к сосредоточенности – и открываю глаза, обескураженный и разочарованный. Первоначальная новизна переживания изнашивается, и я осознав невероятную массу настойчивости и напряжённой работы ума, включённую в подлинную и результативную медитацию прозрения. Но даже тогда, когда сосредоточенность оказывается самой трудной, я нахожу, что моему уму как-то легче воспринимать упражнения и слова советов, какие нам даёт Чао Кхан. Например, я увидел, как непостоянна интерпретация, которую даёт мой ум; когда ноги начинают болеть, мне приходится просто вполне осознавать боль, и она быстро исчезает. Я двигаюсь в собственном темпе, практикуя упражнения, данные нам Чао Кханом. Он наблюдает за нами спокойно и мирно; он пребывает в отдалении, но столь очевидно в мире с собой.

Я привыкаю к ежедневным сиденьям, и мой успех утром оказывает прямое воздействие на остальную часть дня, так как развиваемое мной осознание начинает распространяться и на другие часы каждого дня.

Через две недели мы входим в комнату для медитации – это первый день практики дзадзэн. Мы стремимся поскорее узнать, с чего начинать, чтобы сравнить опыт практики дзэн под строгим руководством досточтимого Эсина Нисимуры с опытом тхеравады. Мы сидим четырьмя прямыми линиями, стараясь сохранять совершенную позу, так как Нисимура объясняет нам её важность. Так начинается дзадзэн; он совершенно– отличен от медитации Чао Кхана.

Я сижу так неподвижно, как только могу. Как и раньше, я сосредоточиваюсь на дыхании, но это происходит по-другому и с другими результатами, хотя эти результаты понять труднее. Передо мной спокойно шагает Нисимура; я складываю