Анна Павлова – прима-балерина Императорского Мариинского театра

 

Но летит, улыбаясь мнимо,

Над Мариинскою сценой prima,

Ты – наш лебедь непостижимый…

 

Федор Шаляпин в роли Демона. Константин Коровин. Эскиз афиши к опере

 

И опять тот голос знакомый,

Будто эхо горного грома,

Наша слава и тожество!

Он сердца наполняет дрожью,

И несется по бездорожью,

Над страной вскормившей его…

 

 

Все уже на местах, кто надо;

Пятым актом из Летнего сада

Пахнет… Признак цусимского ада

Тут же. – Пьяный поет моряк…

 

Как парадно звенят полозья

И волочится полость козья…

Мимо, тени! – Он там один.

 

На стене его твердый профиль.

Гавриил или Мефистофель

Твой, красавица, паладин?

 

Демон сам с улыбкой Тамары,

Но такие таятся чары

В этом страшном дымном лице —

 

Плоть, почти что ставшая духом,

И античный локон над ухом —

Всё таинственно в пришлеце.

 

Это он в переполненном зале

Слал ту черную розу в бокале

Или все это было сном?

 

С мертвым сердцем и мертвым взором

Он ли встретился с Командором,

В тот пробравшись проклятый дом?

 

И его поведано словом,

Как вы были в пространстве новом,

Как вне времени были вы, —

 

И в каких хрусталях полярных,

И в каких сияньях янтарных

Там, у устья Леты – Невы.

 

Ты сбежала сюда с портрета,

И пустая рама до света

На стене тебя будет ждать.

 

Так плясать тебе – без партнера!

Я же роль рокового хора

На себя согласна принять.

 

 

На щеках твоих алые пятна;

Шла бы ты в полотно обратно;

Ведь сегодня такая ночь,

Когда нужно платить по счету…

А дурманящую дремоту

Мне трудней, чем смерть, превозмочь.

 

 

Ты в Россию пришла ниоткуда,

О мое белокурое чудо,

Коломбина десятых годов!

 

Что глядишь ты так смутно и зорко,

Петербургская кукла, актерка,

Ты – один из моих двойников.

 

К прочим титулам надо и этот

Приписать. О подруга поэтов,

Я наследница славы твоей,

 

Здесь под музыку дивного мэтра —

Ленинградского дикого ветра

И в тени заповедного кедра

Вижу танец придворных костей…

 

Оплывают венчальные свечи,

Под фатой «поцелуйные плечи»,

Храм гремит: «Голубица, гряди!»[76]

 

Горы пармских фиалок в апреле —

И свиданье в Мальтийской капелле[77],

Как проклятье в твоей груди.

 

Золотого ль века виденье

Или черное преступленье

В грозном хаосе давних дней?

 

Мне ответь хоть теперь: неужели

Ты когда-то жила в самом деле

И топтала торцы площадей

Ослепительной ножкой своей?…

 

Дом пестрей комедьянтской фуры,

Облупившиеся амуры

Охраняют Венерин алтарь.

 

Певчих птиц не сажала в клетку,

Спальню ты убрала как беседку,

Деревенскую девку-соседку

Не узнает веселый скобарь[78].

 

В стенах лесенки скрыты витые,

А на стенах лазурных святые —

Полукрадено это добро…

 

Вся в цветах, как «Весна» Боттичелли,

Ты друзей принимала в постели,

И томился драгунский Пьеро, —

 

Всех влюбленных в тебя суеверней

Тот, с улыбкой жертвы вечерней,

Ты ему как стали – магнит.

 

Побледнев, он глядит сквозь слезы,

Как тебе протянули розы

И как враг его знаменит.

 

Твоего я не видела мужа,

Я, к стеклу приникавшая стужа…

Вот он, бой крепостных часов…

 

Ты не бойся – дома не мечу, —

Выходи ко мне смело навстречу —

Гороскоп твой давно готов…

 

К.А. Сомов. Наброски костюма Коломбины для А. Павловой. 1909 г.

 

Когда в июне 1941 г. я прочла М<арине> Ц<ветаевой> кусок поэмы (первый набросок), она довольно язвительно сказала: «Надо обладать большой смелостью, чтобы в 41 году писать об Арлекинах, Коломбинах и Пьеро», очевидно полагая, что поэма«мирискусничная стилизация в духе Бенуа и Сомова, т. е. то, с чем она, может быть, боролась в эмиграции, как с старомодным хламом. Время показало, что это не так.

Анна Ахматова, Из «Записных книжек»

 

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

 

 

Ведь под аркой на Галерной…

 

А. Ахматова

 

 

В Петербурге мы сойдемся снова,

Словно солнце мы похоронили в нем.

 

О. Мандельштам

 

 

То был последний год…

 

М. Лозинский

 

Петербург 1913 года. Лирическое отступление: последнее воспоминание о Царском Селе. Ветер, не то вспоминая, не то пророчествуя, бормочет:

 

Были святки кострами согреты,

И валились с мостов кареты,

И весь траурный город плыл

 

По неведомому назначенью,

По Неве иль против теченья, —

Только прочь от своих могил.

 

На Галерной чернела арка,

В Летнем тонко пела флюгарка,

И серебряный месяц ярко

Над серебряным веком стыл.

 

Оттого, что по всем дорогам,

Оттого, что ко всем порогам

Приближалась медленно тень,

 

Ветер рвал со стены афиши,

Дым плясал вприсядку на крыше

И кладбищем пахла сирень.

 

И царицей Авдотьей заклятый,

Достоевский и бесноватый,

Город в свой уходил туман.

 

И выглядывал вновь из мрака

Старый питерщик и гуляка,

Как пред казнью бил барабан…

 

И всегда в духоте морозной,

Предвоенной, блудной и грозной,

Жил какой-то будущий гул…

 

Но тогда он был слышен глуше,

Он почти не тревожил души

И в сугробах невских тонул.

 

Словно в зеркале страшной ночи

И беснуется и не хочет

Узнавать себя человек, —

 

А по набережной легендарной

Приближался не календарный —

Настоящий Двадцатый Век.

 

 

А теперь бы домой скорее

Камероновой Галереей

В ледяной таинственный сад,

Где безмолвствуют водопады,

Где все девять [79] мне будут рады,

Как бывал ты когда-то рад.

Там за островом, там за садом

Разве мы не встретимся взглядом

Наших прежних ясных очей,

Разве ты мне не скажешь снова

Победившее смерть слово

И разгадку жизни моей?

 

 

ГАВА ЧЕТВЕРТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ

 

 

Любовь прошла, и стали ясны

И близки смертные черты.

 

Вс. К.

 

Угол Марсова Поля. Дом, построенный в начале XIX века братьями Адамини. В него будет прямое попадание авиабомбы в 1942 году. Горит высокий костер. Слышны удары колокольного звона от Спаса на Крови. На Поле за метелью призрак дворцового бала. В промежутке между этими звуками говорит сама Тишина:

 

Кто застыл у померкших окон,

На чьем сердце «палевый локон»,

У кого пред глазами тьма? —

 

«Помогите, еще не поздно!

Никогда ты такой морозной

И чужою, ночь, не была!»

 

Ветер, полный балтийской соли,

Бал метелей на Марсовом Поле,

И невидимых звон копыт…

 

И безмерная в том тревога,

Кому жить осталось немного,

Кто лишь смерти просит у Бога

И кто будет навек забыт.

 

Он за полночь под окнами бродит,

На него беспощадно наводит

Тусклый луч угловой фонарь, —

 

И дождался он. Стройная маска

На обратном «Пути из Дамаска»

Возвратилась домой… не одна!

 

Кто-то с ней «без лица и названья»…

Недвусмысленное расставанье

Сквозь косое пламя костра

 

Он увидел. – Рухнули зданья…

И в ответ обрывок рыданья:

«Ты – Голубка, солнце, сестра! —

 

Я оставлю тебя живою,

Но ты будешь моей вдовою,

А теперь…

Прощаться пора!»

 

На площадке пахнет духами,

И драгунский корнет со стихами

И с бессмысленной смертью в груди

 

Позвонит, если смелости хватит…

Он мгновенье последнее тратит,

Чтобы славить тебя.

Гляди:

 

Не в проклятых Мазурских болотах,

Не на синих Карпатских высотах…

Он – на твой порог!

Поперек.

 

Да простит тебя Бог!

 

 

(Сколько гибелей шло к поэту,

Глупый мальчик: он выбрал эту,

– Первых он не стерпел обид,

Он не знал, на каком пороге

Он стоит и какой дороги

Перед ним откроется вид…)

 

 

Это я – твоя старая совесть

Разыскала сожженную повесть

И на край подоконника

В доме покойника

Положила – и на цыпочках ушла…

 

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ

 

 

ВСЕ В ПОРЯДКЕ: ЛЕЖИТ ПОЭМА

И, КАК СВОЙСТВЕННО ЕЙ, МОЛЧИТ.

НУ, А ВДРУГ КАК ВЫРВЕТСЯ ТЕМА,

КУЛАКОМ В ОКНО ЗАСТУЧИТ, —

И ОТКЛИКНЕТСЯ ИЗДАЛЕКА

НА ПРИЗЫВ ЭТОТ СТРАШНЫЙ ЗВУК —

КЛОКОТАНИЕ, СТОН И КЛЕКОТ —

И ВИДЕНЬЕ СКРЕЩЕННЫХ РУК?…

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

РЕШКА

 

 

…я воды Леты пью,

Мне доктором запрещена унылость.

 

Пушкин

 

 

In my beginning is my end.

 

T. S. Eliot [80]

 

 

…жасминный куст,

Где Данте шел и воздух пуст.

 

Н. К.

 

Место действия – Фонтанный Дом. Время – 5 января 1941 г. В окне призрак оснеженного клена. Только что пронеслась адская арлекинада тринадцатого года, разбудив безмолвие великой молчальницы-эпохи и оставив за собою тот свойственный каждому праздничному или похоронному шествию беспорядок – дым факелов, цветы на полу, навсегда потерянные священные сувениры… В печной трубе воет ветер, и в этом вое можно угадать очень глубоко и очень умело спрятанные обрывки Реквиема. О том, что мерещится в зеркалах, лучше не думать

 

I

 

Мой редактор был недоволен,

Клялся мне, что занят и болен,

Засекретил свой телефон

И ворчал: «Там три темы сразу!

Дочитав последнюю фразу,

Не поймешь, кто в кого влюблен,

 

 

II

 

Кто, когда и зачем встречался,

Кто погиб, и кто жив остался,

И кто автор, и кто герой, —

И к чему нам сегодня эти

Рассуждения о поэте

И каких-то призраков рой?»

 

 

III

 

Я ответила: «Там их трое —

Главный был наряжен верстою,

А Другой как демон одет, —

Чтоб они столетьям достались,

Их стихи за них постарались,

Третий прожил лишь двадцать лет,

 

 

IV

 

И мне жалко его». И снова

Выпадало за словом слово,

Музыкальный ящик гремел.

И над тем флаконом надбитым

Языком кривым и сердитым

Яд неведомый пламенел.

 

 

V

 

А во сне все казалось, что это

Я пишу для Артура либретто,

И отбоя от музыки нет.

А ведь сон – это тоже вещица,

Soft embalmer[81], Синяя птица,

Эльсинорских террас парапет.

 

 

VI

 

И сама я была не рада,

Этой адской арлекинады

Издалека заслышав вой.

Все надеялась я, что мимо

Белой залы, как хлопья дыма,

Пронесется сквозь сумрак хвой.

 

 

VII

 

Не отбиться от рухляди пестрой.

Это старый чудит Калиостро –

Сам изящнейший сатана,

Кто над мертвым со мной не плачет,

Кто не знает, что совесть значит

И зачем существует она.

 

 

VIII

 

Карнавальной полночью римской

И не пахнет. Напев Херувимской

У закрытых церквей дрожит.

В дверь мою никто не стучится,

Только зеркало зеркалу снится,

Тишина тишину сторожит.

 

 

IX

 

И со мною моя «Седьмая»,

Полумертвая и немая,

Рот ее сведен и открыт,

Словно рот трагической маски,

Но он черной замазан краской

И сухою землей набит.

 

 

X

 

Враг пытал: «А ну, расскажи-ка»,

Но ни слова, ни стона, ни крика

Не услышать ее врагу.

И проходят десятилетья,

Пытки, ссылки и казни – петь я

В этом ужасе не могу.

 

 

XI

 

И особенно, если снится

То, что с нами должно случиться:

Смерть повсюду – город в огне,

И Ташкент в цвету подвенечном…

Скоро там о верном и вечном

Ветр азийский расскажет мне.

 

 

XII

 

Торжествами гражданской смерти

Я по горло сыта. Повертье,

Вижу их, что ни ночь, во сне.

Отлучить от стола и ложа –

Это вздор еще, но негоже

Выносить, что досталось мне.

 

 

XIII

 

Ты спроси у моих современниц,

Каторжанок, «стопятниц», пленниц,

И тебе порасскажем мы,

Как в беспамятном жили страхе,

Как растили детей для плахи,

Для застенка и для тюрьмы.

 

 

XIV

 

Посинелые стиснув губы,

Обезумевшие Гекубы

И Кассандры из Чухломы,

Загремим мы безмолвным хором,

Мы, увенчанные позором:

«По ту сторону ада мы…»

 

 

XV

 

Я ль растаю в казенном гимне?

Не дари, не дари, не дари мне

Диадему с мертвого лба.

Скоро мне нужна будет лира,

Но Софокла уже, не Шекспира.

На пороге стоит – Судьба.

 

 

XVI

 

Не боюсь ни смерти, ни срама,

Это тайнопись, криптограмма,

Запрещенный это прием.

Знают все, по какому краю

Лунатически я ступаю

И в какой направляюсь дом.

 

 

XVII

 

Но была для меня та тема

Как раздавленная хризантема

На полу, когда гроб несут.

Между «помнить» и «вспомнить», други,

Расстояние, как от Луги

До страны атласных баут[82].

 

 

XVIII

 

Бес попутал в укладке рыться…

Ну, а как же могло случиться,

Что во всем виновата я?

Я – тишайшая, я – простая,

«Подорожник», «Белая стая»…

Оправдаться… но как, друзья?

 

 

XIX

 

Так и знай: обвинят в плагиате…

Разве я других виноватей?

Впрочем, это мне все равно.

Я согласна на неудачу

И смущенье свое не прячу…

У шкатулки ж тройное дно.

 

 

XX

 

Но сознаюсь, что применила

Симпатические чернила…

Я зеркальным письмом пишу,

И другой мне дороги нету —

Чудом я набрела на эту

И расстаться с ней не спешу.

 

 

XXI

 

Чтоб посланец давнего века

Из заветнейших снов Эль Греко

Объяснил мне совсем без слов,

А одной улыбкою летней,

Как была я ему запретней

Всех семи смертельных грехов.

 

 

XXII

 

И тогда из грядущего века

Незнакомого человека

Пусть посмотрят дерзко глаза,

Чтобы он отлетающей тени

Дал охапку мокрой сирени

В час, как эта минет гроза.

 

 

XXIII

 

А столетняя чаровница[83]

Вдруг очнулась и веселиться

Захотела. Я ни при чем.

Кружевной роняет платочек,

Томно жмурится из-за строчек

И брюлловским манит плечом.

 

 

XXIV

 

Я пила ее в капле каждой

И бесовскою черной жаждой

Одержима, не знала, как

Мне разделаться с бесноватой:

Я грозила ей Звездной Палатой[84]

И гнала на родной чердак[85]—

 

 

XXV

 

В темноту, под Манфредовы ели,

И на берег, где мертвый Шелли,

Прямо в небо глядя, лежал, —

И все жаворонки всего мира[86]

Разрывали бездну эфира

И факел Георг[87]держал.

 

 

XXVI

 

Но она твердила упрямо:

«Я не та английская дама

И совсем не Клара Газуль[88],

Вовсе нет у меня родословной,

Кроме солнечной и баснословной,

И привел меня сам Июль.

 

 

XXVII

 

А твоей двусмысленной славе,

Двадцать лет лежавшей в канаве,

Я еще не так послужу,

Мы с тобой еще попируем,

И я царским моим поцелуем

Злую полночь твою награжу».

 

5 января 1941, Фонтанный Дом; в Ташкенте и после

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЭПИЛОГ

 

 

Быть пусту месту сему…

 

<Евдокия Лопухина>

 

 

Да пустыни немых площадей,

Где казнили людей до рассвета.

 

Анненский

 

 

Люблю тебя, Петра творенье!

 

Пушкин

 

Моему городу

Белая ночь 24 июня 1942 г. Город в развалинах. От Гавани до Смольного все как на ладони. Кое-где догорают застарелые пожары. В Шереметевском саду цветут липы и поет соловей. Одно окно третьего этажа (перед которым увечный клен) выбито, и за ним зияет черная пустота. В стороне Кронштадта ухают тяжелые орудия. Но в общем тихо. Голос автора, находящегося за семь тысяч километров, произносит:

 

Так под кровлей Фонтанного Дома,

Где вечерняя бродит истома

С фонарем и связкой ключей, —

Я аукалась с дальним эхом,

Неуместным смущая смехом

Непробудную сонь вещей,

Где, свидетель всего на свете,

На закате и на рассвете

Смотрит в комнату старый клен

И, предвидя нашу разлуку,

Мне иссохшую черную руку,

Как за помощью тянет он.

Но земля под ногой гудела,

И такая звезда[89]глядела

В мой еще не брошенный дом

И ждала условного звука…

Это где-то там – у Тобрука,

Это где-то здесь – за углом.

Ты не первый и не последний

Темный слушатель светлых бредней,

Мне какую готовишь месть?

Ты не выпьешь, только пригубишь

Эту горечь из самой глуби —

Этой нашей разлуки весть.

Не клади мне руку на темя —

Пусть навек остановится время

На тобою данных часах.

Нас несчастие не минует,

И кукушка не закукует

В опаленных наших лесах…

 

 

* * *

 

А за проволокой колючей,

В самом сердце тайги дремучей —

Я не знаю, который год, –

Ставший горстью лагерной пыли,

Ставший сказкой из страшной были,

Мой двойник на допрос идет.

А потом он идет с допроса,

Двум посланцам Девки безносой

Суждено охранять его.

И я слышу даже отсюда —

Неужели это не чудо! –

Звуки голоса своего:

 

За тебя я заплатила

Чистоганом,

Ровно десять лет ходила

Под наганом,

Ни налево, ни направо

Не глядела,

А за мной худая слава

Шелестела.

 

 

* * *

 

А не ставший моей могилой,

Ты, крамольный, опальный, милый,

Побледнел, помертвел, затих.

Разлучение наше мнимо:

Я с тобою неразлучима,

Тень моя на стенах твоих,

Отраженье мое в каналах,

Звук шагов в Эрмитажных залах,

Где со мною мой друг бродил,

И на старом Волковом Поле[90],

Где могу я рыдать на воле

Над безмолвием братских могил.

Все, что сказано в Первой части

О любви, измене и страсти

Сбросил с крыльев свободный стих,

И стоит мой Город «зашитый»…

Тяжелы надгробные плиты

На бессонных очах твоих.

Мне казалось, за мной ты гнался,

Ты, что там погибать остался

В блеске шпилей, в отблеске вод.

Не дождался желанных вестниц…

Над тобой – лишь твоих прелестниц,

Белых ноченек хоровод.

А веселое слово – дома —

Никому теперь незнакомо,

Все в чужое глядят окно.

Кто в Ташкенте, а кто в Нью-Йорке,

И изгнания воздух горький —

Как отравленное вино.

Все вы мной любоваться могли бы,

Когда в брюхе летучей рыбы

Я от злой погони спаслась

И над полным врагами лесом,

Словно та, одержимая бесом,

Как на Брокен ночной неслась…

 

И уже предо мною прямо

Леденела и стыла Кама,

И «Quo vadis?»[91]кто-то сказал,

Но не дал шевельнуть устами,

Как тоннелями и мостами

Загремел сумасшедший Урал.

И открылась мне та дорога,

По которой ушло так много,

По которой сына везли,

И был долог путь погребальный

Средь торжественной и хрустальной

Тишины Сибирской Земли.

От того, что сделалось прахом,

Обуянная смертным страхом

И отмщения зная срок,

Опустивши глаза сухие

И ломая руки, Россия

Предо мною шла на восток.

 

 

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке RoyalLib.ru

Написать рецензию к книге

Все книги автора

Эта же книга в других форматах

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]

[8]

[9]

[10]

[11]

[12]

[13]

[14]

[15]

[16]

[17]

[18]

[19]

[20]

[21]

[22]

[23]

[24]

[25]

[26]

[27]

[28]

[29]

[30]

[31]

[32]

[33]

[34]

[35]

[36]

[37]

[38]

[39]

[40]

[41]

[42]

[43]

[44]

[45]

[46]

[47]

[48]

[49]

[50]

[51]

[52]

[53]

[54]

[55]

[56]

[57]

[58]

[59]

[60]

[61]

[62]

[63]

[64]

[65]

[66]

[67]

[68]

[69]

[70]

[71]

[72]

[73]

[74]

[75]

[76]

[77]

[78]

[79]

[80]

[81]

[82]

[83]

[84]

[85]

[86]

[87]

[88]

[89]

[90]

[91]