Ода «Вольность» как философское произведение

Дальнейшее (развитие философской концепции государства и права; (как обобщение и одновременно синтез философской традиции) Радищев представляет в оде «Вольность» (глава «Тверь»). «Вольность», на мой взгляд, в соотношении с целым всего произведения — текст, который еще раз напоминает читателю известные, естественные, но не замечаемые или забываемые в сфере заблуждений Истины. Это — тот уровень высокой философской мысли, с которым как с наличным фактом, по мнению Радищева, и должен познакомиться Путешественник. Трактовки оды как произведения «революционного», в котором выражена идея о том, что «наступит время, когда в огне гражданской войны громадное государство развалится на части, которые объединятся в добровольный союз республик и раздавят самодержавие», а также убежденность «в неизбежности народной революции» (Западов 1988: 8) настолько устойчивы и традиционны, что требуются обстоятельные доказательства выдвинутого выше положения.

Во-первых, для русского читателя конца XVIII.века ничего принципиально нового в тексте «Вольности» нет. В художественном плане идея известности, популярности излагаемого выражена в отчетливо моделируемой автором возможности пропуска строф или строк оды (возможен пропуск даже 11, а затем и 8 строф). См. показательные пояснения пропусков «сочинителем» и «чтецом» оды. Во-вторых, важен здесь и сам момент чтения оды ее «сочинителем», он пропускает, видимо, то, что считает известным, обозначая это словами «пр.» («прочее», слово, употребляемое в конце перечисления в знак того, что оно может быть продолжено), «как-то» (с семантикой перечисления), многоточиями (предполагающими дальнейшее перечисление).

Интересно то, что связи Радищева с предшествующей и современной ему русской мыслью значительно шире, чем это представляется нам сейчас. Можно, например, сравнить основные положения оды «Вольность» и примечания «О самодержавстве» Радищева с высказываниями Г. Бужинского (1680—1731) о природе государства, об «общественном договоре» и т. д. Есть у Бужинского и рассуждения, близкие радищевской идее «выгоды», которая, впрочем, стала весьма популярной благодаря философии Гоббса, а первым в России об «общей пользе» заговорил Ф. Прокопович. Похожие размышления можно найти и в тех идеологических построениях, которые упорно объявляются чуждыми Радищеву (несмотря на его отношения с А. М. Кутузовым, которому и посвящено «Путешествие»), например в книге известного масона И. П. Тургенева «Кто может быть гражданином и подданным верным?». Ср.:

«Каждый член общества обязан принести несколько личных своих выгод в жертву пользы общественной, ежели хочет, чтоб общество устояло, возрастало и крепилось» (Тургенев 1798: 1);

«Если мы живем под властию законов, то сие не для того, что мы оное делать долженствуем неотменно; но для того, что мы находим в оном выгоды» (Радищев 1988: 198).

Пространные рассуждения о «естественном праве», «вольности», «общественном договоре», «общей пользе» содержат сочинения В. Н. Татищева. Много общего у Радищева и Татищева в решении проблемы несоответствия государственного права и «естественного», в рассуждениях о «суде» и «судьях». «Естественное право», естественные законы Татищев также полагает следствием природного и божественного первоначал, эти представления он переносит и на государство:

«Политика, или мудрость гражданская, происходит из закона естественного, но разность обстоятельств в том состоит, что оной учит разуметь, что право и неправо, сей же токмо о внешнем, что полезно или вредно быть может» (Татищев 1979: 119).
Это положение очень близко рассказу судьи Крестьянкина из «Зайцово», в котором наиболее важным представляется не сам эпизод убийства, а его судебное разбирательство, в ходе которого попытке защитить «естественное право» крестьян и противопоставляются пространные возражения судейских чиновников именно о вредности подобных воззрений Крестьянкина.

Однако, синтезируя и обобщая опыт своих предшественников и современников, Радищев предлагает русскому читателю свою оригинальную инновационную (особенно в русском контексте) концепцию «естественного права» и государства. Так, например, в «Димитрии Самозванце» Сумарокова восстание против тирана во многом оправдано действиями Самозванца не только против «естественных» прав личности, но и против русской нации в целом, а у Татищева не оправдано вообще, поскольку полагается безрассудным. Для Радищева же «естественное право» абсолютно, непререкаемо, а действие его — безгранично, а потому именно на его основе и может быть создано совершенное государство. Пристальное внимание к судьбе «малой дробинки», положению личности в государственном устройстве приводит Радищева в его идеально-утопических философских конструкциях к идее «народоправства», т. е. прямого правления народа «в соборном его лице» (у Татищева «воля в правлении» заканчивается «на холопех»). Отсюда и логичное следствие — признание возможности «народного суда», революционного восстания против тирана (подробнее см.: Лотман 1992: 2; 143—145, 154—155), тогда как неравенство гражданских состояний считается противоестественным.

Однако нельзя полагать, что это — прямой призыв к революции к «свержению самодержавия» или разработка «теории революции» (Макогоненко 1981: 47), особенно в привычной нам сегодня системе лексики, имеющей позднее происхождение. В философских концепциях XVIII века изображение восстания против тирана означало другое и было связано с другими логико-семантическими основаниями. Прежде всего — это «картинка», знак идеологемы, которая обосновывает необходимые гарантии сохранения политической справедливости и суверенитета народа, соблюдения естественных прав человека в государстве (но не в любом и каждом, а именно — в идеальном, устроенном на принципах «общественного договора»). Такое государство, пусть это будет даже «республиканская монархия», как считал Радищев, «легко может, в случае отсутствия твердых гарантий народного суверенитета, превратиться в деспотию. Вопрос, таким образом, упирался в гарантии» (Лотман 1992: 2; 154). Обязательного определения и обозначения гарантий, как видим, потребовала логика размышлений о «естественном праве» и государстве, на его основе созданном: именно в идеальном государстве, по каким-то причинам утратившим начальную «договорную» идеальность, народ-суверен имеет право революционного восстановления утраченного (о чем, собственно, и идет речь в оде «Вольность»).