Сущность «выстрела в себя» как основания этического акта (по работе С.Жижека «Хрупкий абсолют, или почему стоит бороться за христианское наследие»)

В некоторых коммерческих фильмах, недавно вышедших на экраны мы видим тот же на удивление радикальный жест. В кинофильме «Скорость» главный герой (его играет Киану Ривз) сталкивается с террористом, который его шантажирует, наставив пистолет на его партнера; г тогда герой стреляет не в шантажиста, а в ногу своего напарника. Этот явно бессердечный поступок на какое-то мгновение шокирует шанта жиста, тот бросает заложника и убегает. В другом кинофильме, «Выкуп» медиамагнат (Мел Гибсон) приходит на телевидение, чтобы ответить ш требование похитителей заплатить 2 миллиона долларов за его сына Неожиданно он предлагает 2 миллиона долларов любому, кто предоста вит какую-нибудь информацию о похитителях, и заявляет, что будет преследовать их до самого конца, используя все возможные средства, если они немедленно не отпустят его сына. Этот радикальный жест ошеломляет не только похитителей. Сразу после своих слов Гибсон сам оказывается на грани нервного срыва, понимая, насколько он рискует. И, наконец, самая невероятная вещь: когда в «обратном кадре» из «Обычных подозреваемых» загадочный Кейсер Сёзе возвращается до мой и обнаруживает жену и маленькую дочку под прицелом членов конкурирующей шайки, он решается на самый радикальный жест. Он сам убивает жену и дочку, и это позволяет ему начать безжалостное пре следование бандитов, их семей, их родителей, друзей, убивать их одного за другим... Общим для всех этих сцен является то, что в ситуации принудительного выбора субъект совершает «безумный», невозможный выбор, стреляя в самого себя, в самое для него дорогое. Этот жест, далекий от бессильной, направленной на самого себя агрессивности, меняет координаты ситуации, в которой оказывается человек: освобождаясь от драгоценного объекта, которым завладел враг, он обретает свободу действий. Разве такой радикальный, «поражающий самого себя» жест не является конститутивным для субъективности как таковой?

Поступок Сете (убивает свою дочь, перерезая ей горло и угрожает убить сыновей, дабы уберечь их от надзирателя, она оправдывает свой поступок тем, что они все равно бы умерли и она бы не пережила этого, а так она защитила их достоинство, как мать)- показательный случай современного этического поступка, который, согласно Лакану. показывает структуру того, что Фрейд назвал воздержанием (Уепаципф". В традиционном (домодернистском) поступке субъект жертвует всем (всем •патологическим*) ради Причины-вещи. значащей для него больше, чем жизнь: когда приговоренная к смерти Антигона перечисляет все то, что она уже не сможет пережить из-за рано пришедшей смерти (замужество, дети...), то она приносит в жертву «дурную бесконечность» ради одного исключения (той Вещи, ради которой все совершается и которая сама не приносится в жертву).Здесь действует структура кантовского возвышенного: превосходящая бесконечность принесенных в жертву эмпирических/патологических объектов делает негативно ощутимым огромное, непостижимое измерение той Вещи, ради которой это жертвоприношение осуществляется. Антигона сохраняет возвышенный характер в своем печальном перечне жертв: и список этот в его бесконечности указывает на трансцендентные контуры Вещи, которой она сохраняет безоговорочную верность. Стоит ли упоминать о том. что эта Антигона - в конечном счете суть мужская фантазия. В современной этической констелляции, напротив, эта исключи-тельность Вещи оказывается подвешенной: свидетельством преданности Вещи служит жертвоприношение этой самой Вещи (так Кьеркегор требует от настоящего верующего христианина ненависти к возлюбленному, ненависти ради любви). Разве не та же невыносимая сложность заключается в поступке Сете, в том. что она убивает своих детей в силу своей им верности, а не из «примитивного- жестокого жертвоприношения сумеречным богам сверх-я'. Без такого рода приостановки нет и собственно этическою поступка. Итак, когда мы утверждаем, что этический поступок «как таковой» обладает структурой женской субъективности и. более того, что субъект «как таковой- в конечном счете женственен, то речь не идет об общепринятом мнении, что мужчина участвует в политической борьбе, в то время как женщина но при роде своей аполитично этична (таково обычное кривочтение Антигоны как защитницы этических семенных ценное лей от мужских политических манипуляций): само такое возвышение женщины до уровня покровительницы чистой этики, далекой от мужской борьбы за власть, оберегающей ее от безграничного стремления к власти, уничтожающей все человеческие черты, является по сути своей мужской логикой. В отличие от этой («мужской») универсальности борьбы за власть, по-лагающейся на этическую фигуру женщины как природного исключения, («женский») этический жест включает как раз-таки приостановку этого исключения: он имеет место на пересечении этики и политики, в жуткой области, где этика, в конечном счете, «политизируется», где авантюру радикальных непредвиденных решений уже нельзя рассматривать с точки зрения преданности какой-то предсуществующей причине, поскольку пересматриваются сами условия существования этой причины.

Короче говоря, чудовищем делает Сете не ее поступок как таковой, но то, что она отказывается его «с чем-то соотнести», принять на себя за него ответственность, признать, что она совершила его в непростительном приступе отчаяния или даже безумия. Вместо того чтобы пойти на соглашение со своим желанием, дистанцировавшись от своего поступка, определив его как нечто «патологическое» (в кантовском смысле слова), она продолжает настаивать на предельно этическом статусе своего чудовищного деяния…