В. Влияние использования на управление

Париж, 20 февраля 1934 г.

Господин, моя чрезмерная занятость стала причиной задержки с моим ответом на ваше «Открытое письмо». Чрезвычайные события, которые мы переживаем, придают трагическую окраску поднимаемым вами проблемам. К счастью, вы избрали для их постановки ту область, в которой политически активная публика чувствует себя особенно дискомфортно, разрываясь между собственными демократическими привязанностями, духовными устремлениями и революционными надеждами (которые в той или иной степени зависят только от вас). Вы призвали нас, молодых людей из «Эспри», прислушаться к голосу нашей собственной совести: позвольте и мне потребовать то же самое от публики, на которую вы ссылаетесь. Такое взаимное устремление, несомненно, позволит нам увидеть, не являются ли «распри», разжигание которых вы нам приписываете, вашими собственными распрями, усиливающимися как раз в тот момент, когда вы пытаетесь объединить способы действия, которые вы всегда считали разобщенными или переживали их в качестве таковых.

Необходимо сделать выбор. Вы сделали выбор между 1890 и 1914 годами. Вся драма, разыгрывающаяся между вами и нами, состоит в том, что мир перевернулся, что диспозиции оказались нарушенными и что с помощью словесной аргументации, которая помимо вашей воли является обманчивой, вы предлагаете нам тот же самый выбор, то есть для нас – выбор по отношению к прошлому, к академическим данностям, чтобы ответить на вопросы, которые ставит новый мир. Вы своей значительной частью принадлежите – и это объясняет многое вплоть до того, откуда идет ваше бесспорное внимание к живой истории – к довоенным республиканцам: республиканцам 89 года по идеологии, 75 года – по щедрому оптимизму, 1905 года – по стилистическим огрехам. Вместе со всеми страхами тогдашнего времени: Мак‑Магоном, Буланже и Моррасом – вы находитесь справа, что касается «пропасти» или социалистической «иллюзии» («пропасти» для романтиков, «иллюзии» для классиков и «реалистов») – слева. Либерально‑парламентская республика, такая, какой вы ее знали, и потому, что вы ее знали как молодую и находящуюся под угрозой, стала для вас чем‑то вроде естественного святого таинства. Такова, если говорить по существу, атмосфера, в которой возникли все ваши формулировки.

Я знаю, что мы покажемся вам неблагодарными. Что вы хотите – признательности? Так это добродетель историков. А молодость, жизнь, творчество – они всегда неблагодарны. В конце концов они Я отыскивают лишь то, что сначала отрицали… Тот, кто в двадцать – тридцать лет озабочен гарантиями и выражением почтительности, начинает рыть себе могилу. Если вы и дали нам какие‑то жизненные богатства, то вы сами признаете, что это безвозмездный дар, и нам на его основе предстоит разведывать новые неизведанные земли, что будет удивлять вас подобно тому, как сын удивляет отца. У нас, молодых, пустившихся в захватывающее приключение по растерзанному миру, хватает своих иллюзий и промахов. Заботу об этом мы передадим нашим детям…

Следовательно, мы обращаемся к вам, чтобы изложить суть нашего миропонимания, и говорим: вы, сами того не ведая, разбудили силы будущего, да, это так; а мы сегодня вынуждены непосредственно бороться с этими силами. Не требуйте от нас решения предшествующих проблем, уже получивших решение или уже устаревших. С Моррасом покончено, сегодня речь идет о Муссолини, Гитлере, Сталине. Светскость вышла из моды: ныне вопрос стоит о своего рода материалистическом и диалектическом атеизме. Либерализм потерял доверие: ныне речь идет об организации сообщества, чтобы спасти в нем свободу. «Социалистическая иллюзия», я хотел сказать – ремесленный социализм избирательных комитетов, девальвирована, от нее осталась одна революционная доктрина: коммунизм, перебежчики не в счет; наконец, структуры, освобожденные от груза прошлого, которые до сих пор назывались социалистическими; добрая их часть вызвана к жизни развитием техники или заботой о спасении человека, и они только и ждут своего нового духовного наполнения. Умерла также и оптимистическая республика здравомыслящих людей. На пороге, разделяющем детство от юности, мы пробудились к жизни в обстановке лжи и смерти. Но идея величия не оставила нас. Миллионы нищих заняли место миллионов убитых и обманутых. Народы выходят из тени многовекового молчания. Одни цивилизации рушатся, другие возникают. Появляются варвары. О времени, в которое мы родились, нельзя сказать, что человек в нем потихоньку скользит по наклонной плоскости традиционных путей и это обеспечивает ему устойчивость. Мы сами делаем себя в мире в соответствии с законами творчества. Поэтому сейчас не время оглядываться назад.

И тем не менее мы не отделены от того, что предшествует нам. «Великая демократическая традиция» – да. Но где она?

Не подумайте, что я, обращая внимание на разные частности, хочу скрыть необходимость выбора. Итак, начнем с грубого выбора. Назовем тоталитарным строем всякий строй, при котором денежная, классовая или партийная аристократия (будь она в меньшинстве или в большинстве), навязывая свою волю, берет на себя определение судеб аморфной массы, даже если последняя согласна на это и пышет энтузиазмом, тем самым показывая, что руководствуется иллюзией осмысленности. Примеры на различных уровнях: капиталистические и этатистские «демократии», фашизм, сталинистский коммунизм. Назовем демократией, используя все возможные эпитеты в превосходной степени (что потребуется для того, чтобы не спутать ее с разного рода подделками под нее), строй, который основывается на ответственности и функциональной организованности всех личностей, образующих социальное сообщество. В таком случае мы стоим на стороне демократии без каких‑либо оговорок. Добавим, что сбитая с пути в самом начале своими первыми идеологами, затем задушенная в колыбели миром денег, эта демократия еще никогда не была осуществлена на деле и что она только зарождается в сознании людей.

Добавим, в частности, что мы склоняемся к ней не по соображениям собственно или исключительно политического или исторического характера, а по мотивам духовно‑человеческого порядка. Это значит, что мы не принимаем ее без ряда существенных уточнений. Политические принципы современной демократии: полновластие народа, равенство, индивидуальная свобода – не являются для нас абсолютными. Они подлежат оценке с позиций нашей концепции человека, личности и сообщества, в котором она осуществляется.

В духовном плане, на который мы опираемся, свобода выбора понимается нами как условие, предоставляемое личности для осуществления своей ответственности, выбора своей судьбы и принесения себя в жертву этой судьбе при постоянном контроле за средствами, какие она использует. Сама по себе свобода выбора не является целью, она лишь материальное условие, позволяющее человеку брать на себя обязательства по включению в действие. Подобно негативной теологии или критической позиции, она оправдывает себя только посредством утверждения, к которому приводит. Она достигает полного расцвета только при условии автономии личности, которая в то же время целиком принадлежит сообществу. Это то, что касается нашего противостояния либерализму. Понимаемая таким образом свобода должна быть ограничена в используемых средствах, если она становится на путь угнетения: это то, что касается нашего противостояния экономическому либерализму.

В том же плане равенство может означать только равнозначность личностей, которые несоизмеримы друг с другом, если иметь в виду их особенные судьбы. Неравным возможностям творчества должны быть предоставлены и неравные средства для реализации, но мы выступаем против всякого строя, который, признавая функциональные различия, тяготеет к установлению классовой иерархии и иерархии престижности.

Широко распространенная мистификация элиты и аристократической революции – это главная опасность, угрожающая ныне духовной революции[54].

Доктрина народного суверенитета, наконец, для нас пустое место, если она имеет в виду неорганизованное множество людей или основывается на наивной вере в непогрешимость народа. Практически она в популярной форме выражает следующую истину: необходимое социальное единство достигается не в абстракции, не вне отдельного человека или аристократических слоев, а путем функциональной организации множества людей. Персоналистский строй – это такой строй, который отводит всем личностям и каждой личности в отдельности только ей принадлежащее место, соответствующее ее собственным дарованиям, зависящее от экономики общества и его благосостояния, обеспечивая ей участие в жизни человеческой целостности; таким образом он постепенно стремился свести на нет то бесчеловечное и опасное состояние, в котором человек пребывал, являясь всего лишь пассивным объектом управления. Такого рода объектом человек может быть лишь тогда, когда он добровольно посвящает себя служению непогрешимому людскому множеству или столь же непогрешимому отдельному человеку: только индивиды, каждый на своем посту, делают институты добродетельными, однако последние должны уметь выстоять под напором индивидуальных несовершенств, так чтобы суверен (народ или индивид) не смог использовать их в собственных интересах. Если следовать словам Гурвича, то демократия – это господство не множества, а права[55]. Как и всякий политический строй, она держится на относительном равновесии между властью и испытываемыми ею влияниями, а также на относительно неконтролируемой диктатуре, вот и все.

Что следует из этих положений в политическом плане? Либерализм без всякой дисциплины, эгалитаризм посредственности, сумятица, по поводу которой «Комеди Франсез» недавно так взбудоражила свою публику, что пришлось присылать жандармов?[56]Совсем нет. И нам вовсе не хочется зарабатывать дешевую популярность, намеренно смешивая реальную демократию и либерально‑парламентскую демократию.

Но эта реальная демократия, которую мы только что вкратце определили, представляет собою будущее, подлежащее осуществлению, а не уже существующее завоевание, которое следует защищать. Нынешняя «демократия», та самая, от которой вы не хотите отказываться, лживость которой вы не замечаете, является, как было сказано, опороченной уже в своих первоистоках извращенной идеологией, а в своем осуществлении – господством денег.

Идеология, с которой мы сражаемся и которая все еще отравляет всех демократов, в том числе и христианских, – это идеология 89 года.

Нет, 89 год – это не Люцифер. Существует душа французской революции, которой мы все еще живем и живем во здравие, но в идеологической надстройке она оказывается тем же, чем является профсоюзное рабочее движение, например, для партий и теорий, присвоивших его себе. Не стоит осуждать и то и другое одним махом. Мы выступаем против индивида, лишенного субстанциальности и телесно‑духовных привязанностей, оградившего себя крепостью, построенной из собственных предчувствий и притязаний, и выдающего себя за абсолют; свободы, рассматриваемой как цель в себе безотносительно к тому, чему она может посвятить себя до такой степени, что даже выбор и приверженность будут выглядеть как недостойные ее величия деяния; не имеющего смысла равенства между безликими и взаимозаменяемыми индивидами, когда пролетарий объявляется идеалом гражданина; политического и экономического либерализма, который сам себя разъедает; чисто негативного противостояния социализму, привязанности к абстрактному и лживому парламентаризму, который повсюду изо дня в день покрывает себя позором. Подобная демократия отрекается как от целостной и своеобразной личности, так и от органического сообщества, которое должно связывать личности друг с другом; история последних полутораста лет прекрасно свидетельствует об этом.

Мне хорошо известно, и ваше письмо подтверждает это, что вы в значительной мере согласны с такой критикой. Боюсь только, что вы поддерживаете ее из острого чувства неудовлетворенности, а не радикально, не по существу. Многих христиан‑демократов мы как раз упрекаем в том, что они не дают решительного отпора всяческим идеологическим вывертам и не стремятся в должной мере опираться на великую дерзновенную традицию, которая вела бы их вперед, не позволяя колебаться и воздерживаться или идти на поводу у крайне непристойной реакции.

Более того, демократическая лживость капиталистического строя разоблачена еще недостаточно. Капиталистическая свобода, если использовать его же формулировки и оружие, которым он ее снабдил, сначала отдала либеральную демократию в руки олигархии богачей (классово‑государственной олигархии); затем, на последней стадии, – в руки этатизма^{34}, находящегося под контролем крупных банков и крупной промышленности, которые не только захватили скрытые командные рычаги политического управления, но и подчинили себе прессу, общественное мнение, культуру, а иногда и самих представителей духовности, чтобы диктовать волю одного класса и моделировать все, вплоть до устремлений масс, по образу своих собственных устремлений, отказывая массам в средствах для осуществления их устремлений. Капиталистическая демократия – это демократия, предоставляющая человеку свободы, которые капитализм отнимает у него. Равенство? Здесь провозглашается юридическое равенство и особенно то, что выгодно самому капитализму, – равные шансы всех в погоне за деньгами: это лицемерие при строе, где, несмотря на отдельные преуспеяния (нередко обязанные своим существованием насилию и ростовщичеству), на некоторые ревностно охраняемые достижения, образование и командные функции в целом являются кастовой монополией, где в любой области санкции по‑разному карают богатых и слабых. Наконец, народный суверенитет здесь не что иное, как обман: политическое государство представляет не людей или партии, а массы утомленных, обезличенных «свободных» людей, голосующих все равно как и добровольно идущих в подчинение капиталистическим магнатам, которые через парламент и прессу поддерживают это безысходное унижение.

И здесь опять‑таки я вспоминаю прочитанные в вашем, господин, письме резкие слова против коррупции, которая разъедает нас. Не будем умалять остроту проблемы: речь идет о смене немощной демократической структуры изжившей себя капиталистической структурой. Речь идет не об очищении, а о том, чтобы решительно переделать самые основы всех социальных структур и сверх того – сердца людей, но это нечто совсем иное. Во всяком случае низвергнуть стену, возведенную из денег, и разоблачить мистификации фашизма мы не сможем, если будем деликатны по отношению к старым добрым временам.

Радикальное изменение всегда называлось революцией. И если одно это слово вызывает страх, то боюсь, как бы тот же страх не вызвало и само революционное деяние. Действительно, ни одна революция не обходится без некоторого насилия. Но опыт совсем недавних дней[57]показал нам, что колебания правительства могут привести к еще большей крови, чем волевая решимость. Он также демонстрирует всем сомневающимся, что отныне проблема состоит не в том, чтобы выбирать между революцией и полумерами; сегодня речь идет исключительно о выборе между революцией, которая спасет человеческие ценности, и полумерами, которые их удушат.

Вот почему молодость, чувствующая себя свободной в своей вере и волеизъявлении, поворачивается лицом к вам, человеку, защищающему прошлое, и говорит вам: Великой демократической традиции – да. Но отнюдь не мелким. А для великой – великие пути.

Февраль 1934 г.