Духовные псевдоценности фашизма

 

«Невозможно понять фашизм во множестве его проявлений, то как партийной организации, то как системы воспитания, то как дисциплины, если не брать в расчет его общую концепцию жизни. Эта концепция является спиритуалистической».

Эти принадлежащие Муссолини[40]слова выражают существо фашистских притязаний по меньшей мере с того времени, когда после предпринятой авантюры сторонники фашизма стали подыскивать себе доказательства собственного благородного происхождения. Они могут считать чем‑то недостойным внимания экономические интересы и лигу налогоплательщиков. Но они всегда говорят о своей деятельности как о мистической жизненной реакции против механизмов, отдают предпочтение энергичности и порядку перед бездействием и беспорядком. Молодость, здоровье, воля, единодушие, авторитет, рвение, новый обновленный социальный организм, собственные дома, усердные служащие, воодушевленные толпы: внезапный взрыв всех этих живых сил способен навязать воображению образ воскрешения духа.

Мы провозгласили приоритет духовного и в борьбе за это видим смысл нашего существования; поэтому‑то мы понимаем, откуда может появиться опасность. Многие молодые марксисты, стремящиеся скорее подтвердить правоту своих учебников, чем понять свое время, после того как испытали различного рода затруднения, в борьбе с нами сумели найти тяжеловесную тактику, которую им подсказала фашистская риторика. Они посчитали достаточным выдвижение следующей аксиомы: всякое антикапиталистическое движение, которое не является марксистским, по определению является фашистским, и принялись распространять ее со свойственными им тупым самодовольством и поразительной слепотой.

Мы протестовали, заявляя, что нашему движению (как, впрочем, и фашизму) не нашлось места в рамках марксистских прогнозов (да и кто упрекнул бы их в этом?). Нам ответили, что Маркс предвидел появление всех подобных движений и еще многое другое, поскольку он сказал, что при приближении к своему концу капитализм станет призывать себе на помощь все темные силы и что мы из упрямства настаиваем на своих собственных позициях; один особо проницательный товарищ проделал головокружительные кульбиты, дабы дать нам понять, что наилучшим диалектическим доказательством нашего фашизма является именно то, что мы его отвергаем.

Мы не стали бы останавливаться на этом примере партийной недобросовестности, если бы не видели, что она завладевает определенной частью общественного мнения. Совсем недавно один еженедельник под заголовком «Молодежное движение или фашизм?» стал публиковать отрывки из подобного рода исследований; вот один из них: «Они начинают с восхваления духовной революции, а заканчивают тем, что ищут спасение в фашизме». Необходимо, правда, добавить, что некоторые молодежные движения, именующие себя нонконформистскими, дают основание для подобных оценок. Мы полагаем, что настало время определенно и решительно покончить с этими происками по меньшей мере по отношению к нам. Мы, как и все те, кто не боится упреков ни в партийном конформизме, ни в групповой амбициозности, ни в доктринальной неповоротливости, хотим, не принимая в расчет несущественные различия, объединить всех тех, кто открыто работает на духовную революцию. Но прочный союз возможен лишь при ясно определенных целях и чистоте используемых средств. Сама забота о единстве требует необходимых различий. Пока мы находимся в отправной точке, необходимо внимательно следить за малейшими отклонениями от намеченного пути – кто знает, куда они выведут нас завтра.

Первым делом необходимо определить, что такое фашизм, и обрисовать его в самых общих чертах, вместо того чтобы довольствоваться тем его сентиментальным образом, который, руководствуясь определенными политическими потребностями, представили на всеобщее обозрение какое‑то время тому назад.

Мы не намерены ограничиваться общими замечаниями. Мы вовсе не отрицаем того, что по сравнению с режимами, на смену которым приходит фашизм, он вносит в общество здоровый элемент и повышает его тональность, и это представляет собой значительный источник энергии. Мы осознаем также, что между различными формами фашизма существуют серьезные расхождения. Мы не сомневаемся также в том, что изучение их институтов и их дальнейшей эволюции даст нам много полезного. Но в данном случае речь идет о том, чтобы постичь их сущность, а не описать их разновидности. Итак, что касается экономического, политического и социального планов, мы будем называть фашизмом защитную реакцию, – которая отвергает либерализм в пользу государственного капитализма, не подвергая фундаментальному пересмотру сами основы капитализма: приоритет прибыли, большая масса денег, власть экономической олигархии (по меньшей мере, такова перспектива); – которая объединяет рабочее движение под руководством государства, обладающего диктаторской авторитарной властью и распространяющего ее на капитализм в целом, которому фашизм не намерен уступать свои позиции; – которая, наконец, стремится вызвать подъем в стране, используя животрепещущие лозунги общественного спасения (особенно вначале) и национального величия, хотя и то и другое получает мистическое воплощение в лице одного человека, вождя партии, государства, наделенного тоталитарной властью от имени государства‑партии, посредством которой он, опираясь вместе с тем на полицию нравов, осуществляет управление людьми.

Но в еще большей степени мы отвергаем фашизм как собственно человеческий способ действия, и в этом смысле – как наиболее опасное явление, которое когда‑либо существовало. Фашизм – это псевдогуманизм, псевдоспиритуализм, заставляющий человека сгибаться под гнетом тирании грубо сколоченной «духовности» и двусмысленных «культур»: расы, нации, государства, воли к власти, анонимной дисциплины, вождя, спортивных успехов, экономических достижений и т. п. В конечном итоге – это новый материализм, если материализм означает повсеместное сведение высшего к низшему и подчинение высшего низшему.

Необходимо, чтобы наши либеральные оптимисты усвоили раз и навсегда следующую истину: нельзя бороться против одной мистики с помощью другой мистики, к тому же более ущербной. Нельзя бороться с наступлением фашизма, слезно клянясь в преданности демократии, прибегая к выборам, не обладающим силой даже для того, чтобы сместить хотя бы одну реальную власть, призывая замкнувшихся в четырех стенах людей к негодованию. Фашизм сегодня распространяется по всему миру. Фашизм в очередной раз зовет погрузиться в дремотное состояние, когда человек теряет способность что‑либо ясно видеть, когда мир становится таким мрачным и гнетущим, что только остается взвалить все бремя существования на одного человека, дожидаться очередных призывов и слепо повиноваться им, опьяняясь героическими речами! Но он же зовет и к величию: когда всюду царят беспорядок и разочарование, то тут же начинают требовать чистоты, энергии, величия, порядка.

Наша роль состоит не только в том, чтобы отвергнуть такое прозябание, но и удовлетворить страстное желание величия, которое в случае фашизма ведет в пропасть. Поэтому мы говорим: Национальному пробуждению – да. Мы воплощенные люди, у нас есть своя родина, нам знаком ее облик, ее опыт, понесенные ею жертвы, а следовательно, мы знаем, какая миссия предуготована ей. Но мы отказываемся признавать ее в абстрактной нации, превращающей свою суверенность в ощетинившуюся крепость, подобно тому как буржуа делает нечто подобное из своей частной жизни и поэтому уже не способен понять, что самым прекрасным лицом является лицо открытое. Мы отказываемся считать родиной полицейское государство, именуемое тоталитарным в том смысле, что оно является «подлинной реальностью индивида» и что для него «все существует только в государстве и ничто человеческое или духовное не существует, а следовательно, и не обладает изначальной ценностью вне государства»[41]. Мы, французы, отвергаем такое карикатурное изображение миссии Франции. Для нас она – в воскрешении ее древнейшего призвания, состоящего в освобождении и очищении самих основ мира.

Очищению – да. Но мы хотим знать, является ли очищение милостью, которая дается вместе с партийным билетом и отнимается вместе с ним, и не является ли первозданная чистота верностью людей взятым на себя обязательствам, когда они поверили в ту или иную многообещающую программу.

Молодость, энергия, пробуждение – да. И пусть будет покончено с господством патриархов, мертворожденных идей и благодушия! Взывая к молодости, мы взываем к искренней вере, к простоте сердец, а не к грубости и распущенности, потакающим животным инстинктам, не к опасным детским играм вооруженных школьников.

Порядок, дисциплина, авторитет – да. Мы не менее критично относимся к либеральной демократии, парламентской демократии. Jamfoetet^{22}. Их демократия – это демократия рабов, отпущенных на свободу с опустошенной душой, обделенных хлебом насущным, подчиненных грубой силе денег, доведшей их до бунта. Порабощение – согласны. Но нельзя излечить от неосознаваемого рабства с помощью сознательно избранного рабства. Мистика вождя, которая повсюду стремится вытеснить мистику демократии (учтем это), создается намеренным отступничеством каждого человека от своего человеческого предназначения: инициатива, ответственность, личность – не на службе у универсальных ценностей, которые возвеличивают ее, а в руках одного человека, который получает свободу действовать и использует ее по своему усмотрению – либо потакая собственным слабостям и амбициям, либо взращивая предполагаемую гениальность; и в том и в другом случае он ставит себя выше любых институтов.

Можно ли сказать об этом человеке, что он получил свой мандат в результате плебисцита, а о фашизме, что это подлинная форма демократии? Да, но подобный плебисцит – это плебисцит нищеты, использующий нищету, чтобы дурачить нищету. Самым большим духовным жульничеством современности, безусловно, явилась деятельность агентов‑провокаторов духовной революции, которая дала им возможность выдавать себя за людей, пекущихся об общем благе.

Так не побоимся же сказать, что в современных условиях проблемы демократии, проблемы авторитетной власти остаются пока еще неизученными и нерешенными.

Да, сколь бы совершенными ни были институты, от которых исходит власть и которые, собственно, и пользуются доверием, жизнь в них вдыхают только люди. Но эти люди не должны стоять над институтами, быть выше их законов, существовать отдельно от общества и пользоваться особыми благами и привилегиями. Они обязаны стоять на службе общества и пользоваться властью только в силу высшего закона, которому они подчиняются, и органической демократии личностей, которые поддерживают их руководящую роль. Проблема соотношения единичного и множественного стара как мир: единство власти мы находим не в легковесной абстракции правления одного человека, а в органической множественности ответственных людей. Да (и этого не следует скрывать), диктатура необходима всякой революции, в особенности революции духовной, чтобы нейтрализовать силы зла и склонить их на свою сторону. Либерализм является могильщиком свободы. Мы уже не можем довольствоваться иллюзорными свободами или пользоваться отживающими свой век свободами. Но такая диктатура может быть только временной и ограниченной. Она не должна вести к установлению духовной диктатуры одного государства или одной партии, а следовательно, к господству лжи, к духовному вакууму и верховенству ренегатов и льстецов. Наша формула такова: материальная диктатура, контролируемая насколько это необходимо, всеобщая духовная свобода. И если у нового государства есть собственная метафизика, то пусть оно, опираясь на свои идеи и свою веру, вступит в спор со всеми другими государствами.

Да, здесь существует органическая и функциональная иерархия. Но внимание! Мир денег разделил людей на два класса, один – класс эксплуататоров, другой – класс эксплуатируемых, и тот и другой более или менее осознают ту роль, которую им навязывают деньги, иногда вопреки их собственным желаниям. Первым – легкая жизнь, уважение, досуг, культура, руководящие посты. Вторым – подневольный труд, ограниченное образование, наследственная посредственность. Среди первых есть, понятно, такие, кто считает это в порядке вещей. Иногда им случается «желать блага народу», высказываться в пользу более гармоничного или более нравственного строя, но надо быть начеку, когда они лживо выдают себя за «добрых богачей», отличающихся от «богачей злых», и предлагают свои услуги в качестве армии спасения. Скажем сразу: эти люди так и не поняли, что бедность является царственной особой и что духовному человеку чуждо какое бы то ни было обособление. Когда они объявляют себя революционерами, для них важно, чтобы революция оставалась аристократической, и им не удается избавиться от своей неприязни к нам или убедить нас в своей любви к нам. Во Франции, этой стране древней культуры и высокой нравственности, особенно внимательно надо следить за такими велеречивыми аристократами: фашизм может просочиться именно через них, и это уже происходит, ибо как раз в тот момент, когда ими овладевает самое постыдное чувство неполноценности, у средних классов и остального народа начинает процветать дух угодничества и лести и они готовы принять из рук кандидатов на власть первые попавшиеся знаки отличия низшего чина, которые поднимают их собственное достоинство в их же глазах[42].

Декабрь 1933 г.

 

Искушение в коммунизме

 

С каждым днем характер расслоения определяется все более четко. Представляется, что ныне, независимо от мало чем отличающихся друг от друга режимов, там, где речь идет о философии человека и совместном человеческом бытии, разворачивается сражение непосредственно между тремя силами: собственно коммунизмом, осознанной или полуосознанной буржуазно‑капиталистической обороной и позицией, которая в целом формируется вокруг христианских ценностей (ценностей свободы, личного достоинства, справедливости, которых личность требует наряду с другими как необходимого условия для своего утверждения).

Маркс считал, что передовые силы агонизирующего буржуазного общества в индивидуальном порядке перейдут на сторону коммунизма, когда настанет время решающих сражений. Господин Рамон Фернандес, принимая недавно, вслед за Андре Жидом, Пьера Юника, от имени необходимости в шутку напомнил об этом пророчестве, сведя тем самым до элементарного экономического следствия то, что могло предстать как блестящее индивидуальное обращение. Для нас не составляет никакого труда согласиться с тем, что эти неофиты, если судить по их намерениям и великодушию, относятся к лучшим людям. Но мы вынуждены вместе с тем отметить, что (и в этом, как я полагаю, я не противоречу Марксу) они принадлежат к числу тех, кто внутри буржуазной идеологии занимал наиболее шаткие позиции. Быть может, именно это обстоятельство объяснит нам их эволюцию, которая на первый взгляд кажется обескураживающей.

Ну и ну! Еще совсем недавно в том же «Бюллетене», где сегодня находит свое выражение излишне застенчивая критика гитлеризма, мы читали следующие жесткие слова, вышедшие из‑под пера ныне раскаявшегося Дандье («Преданная революция», rdre nouveau, № З): «В основе цезаризма заложено мошенничество: единство родины в опасности, вся одеревенелая военная администрация становится на службу диктатуре; голосование, которое должно помогать народу контролировать деятельность своих избранников, превращается в плебисцит, служащий самой надежной опорой для тирана‑демагога. Одним словом, государство из служителя превращается в монарха, ибо диктатуру создает не столько диктатор, сколько аппарат, который он всегда использует по назначению и, главным образом, в целях контрреволюции». Между этими двумя убеждениями необходимо сделать выбор!

Сделали ли вы такой выбор, друзья мои? Едва появилось ваше письмо, как «Фигаро», «Так», одним словом, салонная газета и газета торговцев оружием, засыпали вас восхвалениями, на которые во времена вашей прекрасной нищеты ни консервативная пресса, ни независимая молодежь не были столь щедры. Один из вас считает, что ему следует опубликовать революционное произведение в еженедельном журнале, который до сих пор публиковал работы избранных академиков, и получает разрешение на такую публикацию (какая осмотрительность!) от директора г. Тардьё, известного специалиста в области прогрессивной христианской морали (как говорил Пеги, теологи постоянно на своих местах!). Чувствуете ли вы, какая угроза нависла над вашей честностью? Разве вы не знаете, что для вас уже приготовлены деньги, если вы соблаговолите стать на сторону не слишком жестокой и достаточно аристократической революции? Я знаю, что ни по совести, ни по доброй воле вы не склонны продавать себя. Но дифирамбы в ваш адрес говорят сами за себя.

Дерзайте. Только от вас зависит, чтобы этот призыв не стал последним. Уточним, что, поскольку здесь мы могли допустить ошибку, эти строки ни в коей мере не ставили целью задеть честь наших товарищей. Что же касается фундаментальных расхождений с ними, то об этом см. первое приложение.

В другом месте мы достаточно много говорили о подлинных духовных ценностях, на которые опирается строительство коммунизма, и вполне определенно критиковали все нелепости пристрастной прессы, поэтому нас вряд ли можно обвинять в излишнем попустительстве. В начале нашего исследования мы хотим также подчеркнуть, что, если побудительные мотивы того или иного учения вызывают наши глубокие симпатии, это вовсе не означает, что мы полностью принимаем само это учение. Когда г. Фернандес провозглашает, что сегодня первейшей проблемой должна быть проблема нищеты, когда он пишет, что «интеллигент нуждается в рабочем классе для того, чтобы в полной мере познать самого себя», и что «рабочий нуждается в интеллигенте, чтобы постичь самого себя, что между тем и другим существует отношение строгой взаимности», он может не сомневаться, что мы полностью согласны с ним. Все, что следует далее, оказалось бы неверным, если бы мы не начали с подчеркивания этого согласия. Чтобы внести окончательную ясность, мы также заранее даем клятву на верность нищете, заверяя, что мы никогда не станем на сторону ее противников, т. е. в ряды защитников мира денег, даже если бы они написали на своих знаменах наши идеи, как они уже не раз пытались это делать.

Но тут‑то все и начинается. Пользуясь нашим добрым расположением, нас хотят вовлечь в борьбу, которую мы отвергаем как раз из‑за своей верности высказанной выше позиции.

На первый взгляд, речь идет о явном, ощутимом противоречии, что, несомненно, впечатляет большое число людей.

Ваше дело, как вы сами утверждаете, говорят нам, заявляя о вере в нашу искренность, – это в первую очередь материальная и духовная нищета, и в особенности нищета пролетариата, потому что ныне она представляет собой кровоточащую рану на теле всего мира. Между тем, и здесь я цитирую г. Фернандеса[43], который только выявляет постулат, неявно присутствующий во всех спорах: «как бы то ни было, а марксизм стал единственным оплотом для угнетенных», так что «всякая критика марксизма автоматически оборачивается аргументом в пользу „правых“». Это «как бы то ни было» явилось последней и совсем уж платонической уступкой этого интеллигента собственному внутреннему сопротивлению. Другими словами, коммунизм отождествляется то с исторической необходимостью, то с социальной истиной, то с надеждами народных масс в зависимости от того, что этим хотят сказать. Быть может, без излишней церемонности можно было бы утверждать, что при нынешней расстановке сил коммунизм фактически единственный, кто способен эффективно вести борьбу. Однако либо в силу догматизма, либо по тактическим причинам могут не считать всех тех, кто не разделяет этого догматизма или этой тактики, подлинными и действенными борцами против нищеты.

Для многих такое обвинение мучительно. Мы намеренно избегали говорить о снобизме, который сегодня вполне может паразитировать на самых серьезных человеческих проблемах. Нам глубоко отвратительно, когда вопросы о смерти и нищете стремятся окутать дымовой завесой или утопить, прибегая к интеллигентскому умничанью. Но не всегда снобизм приводит к подобному результату. Сегодня есть такие люди, для которых борьба против нищеты является настоятельным духовным требованием, и они начинают сомневаться в собственных намерениях и искренности, когда те, кто является в некотором роде официальными представителями нищеты, обвиняют их в предательстве; вот почему порой непосредственное обращение к идеологии или использование тактических ходов имеют свой глубокий смысл.

Именно в такие моменты необходимо обладать интеллектуальным и духовным хладнокровием, чтобы лучше видеть все вокруг и уметь разбираться в том, что происходит, когда в игру вступают благородные намерения.

И не только это. Следует стремиться к осознанию реальных перспектив исторического развития и их значения, чего сегодня, как правило, недостает всем нам. В марксизме есть много того, что необходимо взять на вооружение. Однако существует два марксизма, один – предствляющий собой плодотворный метод исследования проблем совокупного положения человека, и его некоторые идеи созвучны самым глубоким прозрениям Паскаля и христианства; существует также марксизм, являющийся тоталитарной философией, превращающий всякую духовную деятельность в отражение экономических обстоятельств, недооценивающий или отрицающий таинство человеческого бытия; он знает только одну его сторону, ту, что непосредственно связана с материальной жизнью, со средствами существования и сугубо механическими отношениями, которые, вместо того чтобы служить формированию личности, постоянно угрожают ей. Это исторически преходящий коммунизм, нам известны все его сильные стороны, мы понимаем, куда он зовет, с радостью отмечаем все его подлинные достижения. И тем не менее мы вынуждены констатировать, что во всемирной истории и истории самого коммунизма он представляет собой некое отклонение – подверженную тысячам личных, тактических, теоретических влияний диктатуру одной партии, в свою очередь стоящую особняком и внутри великой социалистической традиции. Когда Троцкий оказался за пределами России, когда такие значимые фигуры, как Виктор Серж, Марсель Мартине, отлучаются находящейся у власти фракцией от лагеря подобных приверженцев нищеты, сама история и требования гуманизма вынуждают нас не доверять сегодня духовное богатство человечества этому партийному лагерю. Надо, чтобы этот коммунизм осознал всю опасность собственной затеи, в которую он вовлекает человека, и понял, что на своем пути он оставляет неиспользованной массу возможностей (сошлемся, для примера, на христианство с его мощными ресурсами, учение Прудона и ценности анархизма, революционное профсоюзное движение, корпоративизм и многое другое). Ныне открытое провозглашение себя революционером уже не представляет акта мужества, если не считать некоторые исключительные случаи. Одним из них, и на это мало обращают внимание, является противостояние тенденциям конформизма или сентиментализма, влекущих на сторону социально исчерпавших себя форм революции. От кого же еще ждать такого мужества, как не от интеллектуалов, пекущихся о благе народа, мышление которых, надо полагать, подверглось в нашу эпоху соответствующей обработке.

Я хорошо знаю, что коммунизм будет вести свою игру более жестко, чем какой бы то ни было сентиментализм. У меня есть все основания предполагать, что я неизбежно окажусь вовлеченным в эту игру, что мне придется выбирать между моей приверженностью делу нищеты и формулировками коммунистической партии.

Может быть, речь идет об исторической необходимости? «Существуют два блока. Надо выбирать из того, что есть. Третьего не дано». Что, разве сам Маркс выбирал между буржуазным консерватизмом, порожденным контрреволюцией, и легковесным оптимизмом наследников 1789 года? Или он открыл третий путь? Ничто не требует такого решительного и героического вовлечения, как творчество. Да, выбор надо делать, и наш долг вовлеченных людей дает нам право повернуться спиной к существующим партиям лишь в том случае, если мы говорим «да» будущему и если мы, засучив рукава, беремся за дело. Но при таком условии мы избегаем дилеммы. – Пусть будет так. Ну а если столкновение блоков произойдет раньше, чем вызреет наше будущее? Разве это не один из тех моментов, «когда возникает необходимость определить позицию, чтобы спасти свою человеческую честь?» – Мы будем определять свою позицию беспрерывно. А об остальном мы уже сказали. Одно несомненно: наш выбор никогда не станет выбором ради денег, ибо мир денег не может не быть злом, даже когда он провозглашает себя защитником добра. Что же касается его противников, то мы будем вместе с ними всякий раз, когда они будут представлять собою меньшее зло по сравнению с миром денег, даже если они будут незначительным образом удовлетворять нас; но само собою разумеется, что может существовать нечто худшее, чем нынешний строй, и если нам грозит такое, то уж пусть лучше длятся теперешние наши страдания и несправедливость, к которым мы остаемся безучастными или против которых протестуем, чем возлагать надежды на новые страдания и несправедливость, которые неотвратимо ждут нас в будущем. Когда это потребуется (и если это потребуется), народ, существующие партии, сами события укажут нам способ нашего действия.

Кто‑то запротестует и скажет, что он присоединяется к коммунизму, хотя и в силу необходимости, но вполне сознательно. Что защищали мы, когда говорили о коммунистической диктатуре? Блага? Мы ими почти не обладаем и в большинстве случаев утверждаем, что другие обладают ими не на законных основаниях. Мы защищали возможность для каждого человека, подчиненного материальной необходимости, самому строить свою судьбу и самостоятельно избирать линию свободного самопроявления, даже если при этом он идет вопреки мнению власти.

«Мы не утверждаем, – пишет г. Фернандес в работе „Союз во имя истины“, излагая перед читателями причины своего сознательного выбора в пользу марксизма, – что в каком‑нибудь мире, построенном на основании кантовского учения или христианских ценностей, либерализм не смог бы осуществить всех своих чудесных обещаний. Мы утверждаем следующее: в реальном мире, в том, в каком мы живем сегодня, в реальных условиях труда и борьбы либерализм не только не осуществляет собственные намерения, но, напротив, своими лицемерными маневрами служит всем тем, кто является противником человеческого достоинства и человеческой свободы». Разве можно не согласиться с этим! Одной из наших постоянных задач является разоблачение иллюзии свободы, которая ныне господствует среди демократов, получает широкое отражение в прессе и в идеологических баталиях, имеет хождение в том самом обществе, где тайно царит тирания денег. Но было бы насмешкой обвинять духовную (а следовательно, и политическую) свободу за последствия прегрешений, ответственной за которые является только экономическая свобода. Обуздать экономическую свободу – конечно, но целью этого обуздания должна быть духовная и политическая свобода (не будем пугаться тавтологий!): таким представляется нам магистральный путь гуманизма.

Мы говорили, что слабость некоторых интеллектуальных построений буржуазного мышления заставляла одних склоняться в сторону добродетельного коммунизма, других – в сторону жестокого фашизма. (Не таковы ли Моран, Беро, Ромен?) Обладая завидным интеллектуальным здоровьем, г. Фернандес сумел длительное время существовать, питаясь тощей похлебкой рационализма. Не от него ли наследует он известные слабости? Когда он марксистскому прагматизму, признающему действенность идеи, но не истины, противопоставляет в качестве противовеса «внутреннюю удовлетворенность, основанную на представлении», свободное мышление как «повод для личного восхищения и гордости»[44], то сразу же становится понятным, что он легко и с радостью расстается со столь малозначащими преимуществами. Но какое отношение имеет все это к хранимой всеми верности истине? В блистательном рассуждении Фернандес еще раз показывает, что «спиритуализм» частично восходит к буржуазному мышлению, а именно к рационалистическому идеализму, который вместе с таинством реальности отвергает и идею вовлечения в реальность. И все это для того, чтобы отвергнуть не только грехи мышления, но и мышление как таковое?

Именно этого можно опасаться, когда Фернандес извлекает идеологические следствия из своей новой позиции. Рабочий, говорит он, продвигается вперед по пути своего освобождения подобно тому, как мыслитель идет к истине. Он сокрушает своих внешних врагов точно так же, как философ одолевает всех тех, кто хотел бы «подчинить нас какому‑нибудь трансцендентному принципу (Богу, нации), который стал бы законом мышления для самого мышления и который навязывал бы свои указания вдохновению». Как видно, еще не закончен подсчет жертвам нового дологического менталитета г. Брюнсвика, который на протяжении двадцати лет мешал большому числу серьезных умов мыслить трансцендентность иначе, чем в качестве пространственного отношения и насилия над имманентностью, тогда как в действительности трансцендентность завершает и поддерживает имманентность. Когда через пару строк г. Фернандес говорит о «схожести интеллигента и рабочего» и поддерживает данную мысль, опасаюсь, что это делается за счет включения тяжеловесных и заземленных идей этого последнего (прочь всех спекулянтов) в свободную игру мысли, над которой он еще вчера потешался (патрон – это трансцендентное начало двустороннего социального отношения и т. д. и т. п.). Для меня конечно же сегодня существуют люди, угнетаемые другими людьми, и идеи, угнетаемые другими идеями. Но поостережемся такого строя, который будет подчинять людей одновременно людям и идеям, ибо, следуя марксизму, можно с полным основанием утверждать, что новая идеология в этом пункте соответствует глубинным интересам, а следовательно, и глубинным мыслям пролетариата, что она является собственным выражением его свободы; но для нас она остается идеологией одной партии и одной системы, а следовательно, не может стать внутренним достоянием тех, кто ее отвергает, поддерживаться теми, кто ей подчиняется не иначе, как вследствие конформизма, который под видом добровольного согласия представляет собою самую опасную «трансцендентность» и самую жестокую тиранию. В целом я очень боюсь, как бы «царство свободы» в марксистском самодовлеющем обществе, когда все люди будут подогнаны под образец государственной доктрины, не стало повторением «лицемерного извращения» капиталистической свободы и как бы коммунизм г. Фернандеса не стал похожим на его рационализм, как похожи друг на друга родные братья[45].

Быть может, мне не трудно было бы показать такую связь. Но как это обычно бывает, вопрос заключается в другом: речь идет о том, чтобы установить, имеем ли мы в результате изменения действительно нечто новое, или перед нами то же, что было, слегка изменившее свой внешний вид. Еще более опасно предполагать, что коммунизм как идеология весьма близок буржуазному рационализму.

Остается рассмотреть последнюю претензию коммунизма, не имеющую отношения ни к необходимости, ни к осуждению, а только к тактическим задачам. «Как бы там ни было», а коммунизм на сегодняшний день – единственный, кто способен, если иметь в виду революционный потенциал, довести до конца антикапиталистическую революцию. Следовательно, вы обязаны помогать ему, если хотите не только рассуждать, но и действовать. Когда речь идет о деле, неважно, какими средствами оно будет осуществляться.

Но в том‑то и дело, что это важно. Один крайне левый писатель, в равной мере бесстрашный и тогда, когда работает за письменным столом, и тогда, когда выступает с трибуны, недавно сказал мне: «Главное сейчас – это не просто действовать, а осуществлять подлинные действия». В противном случае мы будем иметь плачевные результаты.

Не только средства не существуют отдельно от цели, но и действия по их реализации не существуют отдельно от ситуаций, которые они сами создают. Вот почему достойна всякого осуждения мысль о том, что тактика, понятая как достижение результата любой ценой, может использовать любые средства. Тактика должна выбирать средства, и она может пренебрегать жесткими требованиями логики, потому что чутко реагирует на ход реальных событий; однако управлять духовным она может только в той мере, в какой сама подчиняется ему.

Сейчас мы отказываемся обсуждать данную проблему. Это было бы отступлением перед лицом подлинных трудностей, возможностью уклониться от активного действия с помощью приобретения партийного билета, предательством человека, одним из «тех наиболее горьких из всех бесчестий», согласиться с которыми г. Фернандес отказывается, Впрочем, людям действия надлежало бы просветить нас относительно этой динамики, которая по меньшей мере во Франции имела своим результатом появление руководителей, напичканных ортодоксальными формулировками… Но это совсем другая история, та самая, что удерживает резерв новобранцев от активного действия.

Мы лишь обрисовали в общих чертах одну из наиболее серьезных практических проблем нашего времени. Мы не боимся показаться излишне строгими в своих суждениях; напротив, мы могли бы упрекнуть себя за то, что они могут показаться расплывчатыми и несправедливыми по отношению к движению, о котором мы вели речь, и которое является первым движением, порвавшим (хотя и не в полной мере и дьявольским способом) с миром денег. Нас очень огорчило бы, если бы мы хоть одним словом доставили удовольствие кому‑нибудь из тех, кто в такого рода рассуждениях ищет только оправдание своему корыстному противостоянию коммунизму, а в более общем плане – всякому потрясению, угрожающему их инертности и алчности.

Наша позиция, если она правильно понята, должна быть наиболее опасной для ортодоксального коммуниста. Она лишает его возможности вести бездумные дебаты и по привычке использовать глубокие марксистские идеи для прикрытия своих корыстных целей. Дело, быть может, в том, что наша позиция в самом деле как нельзя лучше изобличает его. Мы стремимся показать, что любая маскировка корыстных интересов требует разоблачения и что в конечном счете только религиозные споры оказываются подлинными.

Май 1934 г.

 

Деньги и частная жизнь

 

Перед нашим взором – бескрайний горизонт и бездонное небо, а руки наши способны прикасаться только к ближайшим объектам, в которых, как в стоячем озере, отражается повседневная жизнь с ее приливами и отливами. Так и внутренняя жизнь, питаясь из божественных истоков и вдохновляясь историей далеких предков, продвигается вперед, руководствуясь самыми простыми чувствами, которые, достигая нас, не теряют своего тепла, а, распространяясь, наполняются любовью ближних своих: это и есть частная жизнь, нечто вроде атмосферы, внешней оболочки, существующей вокруг внутренней жизни.

Частная жизнь – это не чистая природа, а некое равновесие между действительностью, надеждами, верой и поражением.

Не существует ценности, стоящей над личностью, как не существует жизненно важных забот вне внутренней жизни. Внутренняя жизнь личности – это ее стремление, опираясь на очевидности и деятельность своего обладающего сознанием внешнего Я, соединиться со своим глубинным призванием, с тем не поддающимся определению образом, который она имеет относительно себя самой и который должен служить мерой ее целостной жизни: подчеркнем, однако, что такое устремление – это не только аналитическая работа, но и творческая вовлеченность, руководимая и направляемая волей, которая, в свою очередь, является откликом на внутренний голос.

Такая личная жизнь не может быть обособленной. В св<