Отделить духовное от реакционного

 

Во Франции сильно стремление рассматривать кризис и тревогу как политические категории. Это слишком узкое понимание проблем, однако на нем стоит остановиться, поскольку многие готовы согласиться с этим.

Правые, левые… Надо бы изучить историю данной универсальной бухгалтерии и показать суть широко распространенного мнения, которое насильно заточает все ценности в эту дихотомию. Такие добродетели, как честь, чувство меры, осторожность, находятся справа, по левую сторону стоят ценности отваги и мира. Милосердие пребывает справа вместе с Академией, религией, военным министром, душой, господином Бурже, латынью, либеральной экономикой, нотариусами и семьей. Справедливость находится слева вместе с Пикассо, функционерами, господином Оме^{5}, социальной гигиеной, женским движением, свободой и экспериментальной психологией. Список остается открытым, противоречивым, ибо, в конце концов, если отношения господина Бурже с Академией всем известны, то гораздо менее очевидным является, например, отношение нотариусов к милосердию или же совести к войне, или же господина Оме к тонкостям психологии. Чтобы уйти от этих внутренне присущих ему трудностей, общественное мнение предпочитает превратиться в достаточно расплывчатую общую идею, выступающую под видом исторической закономерности. Эта закономерность, сохраняющая устойчивость, когда все рушится, хорошо известна: отождествление духовного и реакционного. Реакционное же оказывается в высшей степени осчастливленным таким благодеянием, ему по душе и вытекающее отсюда утверждение, будто все то, что появляется слева, идет против духа.

И с той и с другой стороны в равной степени было приложено немало усилий, чтобы поддержать эту бессмысленную путаницу.

Правые ухитрились спаять воедино такие ценности: собственность – семья – родина – религия. Под этим следует понимать капиталистическую собственность, семейный эгоизм, национализм и благочестивое лицемерие, служащее для утверждения и первой, и второго, и третьего… Ну а поскольку в анархической собственности усматривается смысл личного достоинства, семья – цитадель – предстает хранительницей дорогих нам идей верности и добродетельности, в агрессивном национализме видят призыв трепетно относиться к почве и своему прошлому, а также героизм, говоря о нем на священном языке жертвоприношения и самопожертвования, в религиозном лицемерии видят свидетельство укорененности Бога в человеческих сердцах, постольку все то, что имеет отношение к гуманизму, стало использоваться для маскировки самой куцей, самой эгоистической, самой нелепой и корыстной метафизики. Опираясь на эту бесценную сокровищницу частных добродетелей, в чем‑то чистых и безупречных, в чем‑то стыдливых, но в то же время устойчивых, надежных, задевающих за живое, пребывающие во главе этого материализма люди с помощью чудовищных подтасовок рекрутируют в свои ряды и удерживают в них массу верных себе солдат. Кто из нас не знаком с чувством пылкой гордости, которую вызывают торжественные парады и самые что ни на есть простые идеи? Кто из нас не встречал где‑нибудь в провинции семью, постоянно живущую в спокойствии, радушии? Именно подобные ценности внушают нам готовность на героический поступок, если этого потребуют события. Именно они говорят о естественности духовной жизни, которая будто бы дана нам испокон веков, но которая не предусмотрела того, что эти живые существа могут начать цитировать расхожие формулировки из «Эко де Пари», выдавая их за свои сокровенные мысли.

Налево, напротив, перешла большая часть новых сил, все сторонники социального прогресса, почти весь авангард, существующий в литературе и искусстве, и, что важнее всего, трудящиеся массы, почувствовавшие неодолимую тягу к справедливости – бескомпромиссной, не прикрытой никакими словесами. Однако в силу целого ряда причин исторического и психологического порядка, где не последнее место занимает постоянное предательство сыновей духа, здесь оказались и те, кто беспардонно путал духовное и реакционное и боролся с силами, от которых эта путаница была унаследована и которую они продолжали поддерживать. Сюда же перешли и те, кто соединял плодотворные идеи материализма (а для этого требовалось их извратить) с намеренно опошленными выводами спиритуализма (чтобы их не спутали с другими) и городил огород из метафизических пошлостей, заполняющих сердца, достойные лучшей участи.

Таким образом дух, имея собственное местожительство слева, три четверти своей жизни проводит справа. Добрые люди, пребывающие и слева, и справа, устремились к его жилищу, убежденные, как и подобает добрым людям, в том, что жилище – это место, где можно найти домашний уют. Ну а что же другие? Они имели рекламу, торговые фирмы и контроль – они имели дело с деньгами. Все приключения, откровения, надежды, страдания, озарения и будущее – все это находилось в их руках.

Вот каким было положение тех, кто находился посредине. Если прибегнуть к политическому языку, то о нас следовало бы говорить, что мы инстинктивно почувствовали опасность и бессмысленность такого разделения. Опираясь на силу нашего политического чутья, мы должны были употребить все средства, чтобы уничтожить это разделение, чтобы, несмотря на ложь одних и предрассудки других, восстановить дух во всем его подлинном значении.

Я должен сразу сказать, что для меня политическая точка зрения является вторичной. Но считая ее по существу неопределенной, я начинаю именно с нее, поскольку она занимает главенствующее положение во всех спорах и, как представляется, будет самым труднопреодолимым препятствием для нашего движения вперед. Путаница между политическим и духовным ныне распространяется и утверждается с необычной легкостью. Почему так происходит? У лучших людей она, несомненно, утверждается потому, что политика удовлетворяет их стремление непосредственно воздействовать одновременно и на ход событий и на людей, приверженных принципам и той жизни, которую они ведут на словах. Кроме того, быть может, на это работает еще и религиозный миф о народном суверенитете, который обычно, склоняет к поиску откровения в народных движениях и к стремлению возвести на престол политическую психологию как первонауку, заменяющую на этом королевском троне теологию. Однако эта путаница оказывала наибольшее воздействие на нравы и сознание людей и оно возрастало по мере того, как классовые страсти разрывали на куски полотнища, чтобы ими прикрыть свое бесчестье.

Таким образом, первая задача ясна – надо отделить духовное от политического и от той эфемерной ирреальности, которую называют «правыми». Это было необходимо сделать не в угоду нашему предвзятому мнению, а потому что фактически «моральные силы» особенно часто грешили в этом отношении. Такая задача является неблагодарной, постылой, как и всякая негативная задача. Но об этом надо заявить во всеуслышание, чтобы наконец поставить все точки над i, чтобы помочь людям избавиться от путаницы и освободиться от одного из стойких предрассудков. И пусть нас не заставляют повторять это снова и снова. Нам надо сохранить по меньшей мере общую направленность, общую перспективу. Дело, которое от нас требуется, несоизмеримо с этой мелкой работой по предварительной расчистке пути: мы не собираемся по неопытности истратить все силы на прохождение данного этапа или вступить в борьбу – по привычке или в силу недоверия – со всеми теми, кого клеймили как «левых».

Пойдем дальше. Нет никакой связи между целостностью нашего дела и его собственно политическими ориентирами. Политика, конечно, настоятельно необходима, но она вторична. Преследуемая нами конечная цель – это не счастье, комфорт или благосостояние общества, а духовный расцвет человека. И если тем не менее мы говорим о политической стабильности, то отнюдь не потому, что питаем иллюзию, будто она обеспечит человеку спокойную жизнь без риска и страданий. Беспорядок возмущает нас в меньшей степени, чем несправедливость. Мы боремся не с неустроенным обществом, а со злым обществом. Между тем всякий грех связан с духовностью, всякое зло – со свободой. Следовательно, наше политическое действие – это орган нашего духовного действия, а не наоборот. Мы знаем, что у нищеты и порабощения существует предел, переступая который человек уже не может думать о бессмертии. Мы полагаем, что, когда эгоизм, несправедливость и ложь также достигают определенного предела и их уже нельзя преодолеть, об этом надо громко кричать и следует противостоять этому всеми возможными средствами. В таких условиях дух должен взять на себя инициативу, он должен протестовать, звать на борьбу, трудиться над строительством собственного дома. Именно этот работник, этот светоч является первичным по отношению ко всему остальному.

Известна формулировка Сен‑Симона: заменить управление людьми управлением вещами^{6}. Если здесь речь идет просто о том, чтобы некоторую долю принуждения перенести с отношений между людьми на отношения между вещами, то мы согласны с этим. Мы согласны, когда таким образом отвергаются словесная путаница и скрытое мошенничество, свойственные парламентским словопрениям, привлекается внимание к той более глубокой по сравнению с политической болтовней (но менее глубокой по сравнению со скрытыми духовными устремлениями) реальности, которая именуется экономической жизнью. Но мы вовсе не согласны, если это означает, что, как нередко учат в школе, управление вещами может осуществляться вне всякого соотнесения с пользующимся ими человеком. Не существует технологии потребностей и парящей над ней мистики сообщества. Не существует технологии управления и парящей над ней невидимой религии духа. Духовное управляет политикой и экономикой. Дух должен удерживать инициативу и выдвигать собственные цели, которые диктуются свыше и направлены не на обогащение, а на человека.

 

Лики Иуды

 

Следовательно, источник происходящих в нас перемен надо искать глубже, причина их – не наши невзгоды и не наше положение в сообществе. Исток этот – в осознании духовного беспорядка каждым из нас. Не имеет особого значения, каким образом возникло это внутреннее убеждение. К одним, обладающим пылким темпераментом, оно приходит без борьбы, другим дается болезненно, как роды, ибо начинать приходится в одиночестве, отказавшись от поддержки близких друзей, которых данная проблема не волнует. Мы требуем, чтобы откровение это достигало уровня доктринального знания, уровня основополагающих идей, где вырисовываются перспективы и складываются причинные отношения. Мы говорим это не из болезненной любви к прочным конструкциям. Но мы хорошо знаем, насколько быстро неуправляемое желание или смутная тяга к справедливости вообще, свойственные мягкосердечным людям, теряют свою чистоту и твердость, превращаясь в обычное раздражение. Только принципы могут быть достаточно устойчивыми и смелыми.

И здесь мы по всему фронту сталкиваемся с марксизмом. Что это за сознание, которое является всего лишь отражением экономической зависимости? Что это за сознание, которое, если не принадлежит всему народу, является классовым, т. е. заведомо ложным. Когда вместе с пролетарской мыслью в мир приходит догматизм, это и есть восстановление духа? А до этого и помимо этого всякая духовная активность является субъективной, не затрагивающей действительность? Здесь даже не лирика, а система биологических мифов, стоящая на службе скрытых инстинктивных порывов. Мышление не является средством воздействия на мир: «рабочие, занятые, например, в мастерских Манчестера и Лиона, не думают, что можно „чистым мышлением“, при помощи одних только рассуждений, избавиться от своих хозяев и от своего собственного практического унижения»^{7}.

Подобные идеи имеют широкое хождение и вне марксизма, в сознании большого числа людей. Они верят только в действенность того, что ежеминутно ощущают сами, в то, что непосредственно передается от человека к человеку. Мышление во всем его объеме представляется им некой компенсирующей длительностью, с помощью которой теоретик, не способный вступить в непосредственный контакт с действительностью, обуздывает собственные страсти, искажая диалектику и переворачивая понятия. Для них реальность мира существует скорее в сознании людей, чем в движении машин: она остается также и за пределами их интеллектуальных построений.

Мы защищаем виновного. У большинства людей мышление не является чем‑то самостоятельным. Оно продвигается вперед, смешиваясь с массой инстинктов, интересов, коллективных предрассудков, индивидуальных привычек; когда оно оказывается бессильным руководить ими, они овладевают им, руководят им и заставляют признать собственную виновность. Так они выражают свое почтение к духу – подрывают его авторитет и используют в своих целях. Ссылки на либидо являются здесь наиболее изощренными и наиболее значительными изо всех этих надувательств. Нет такой добродетели, которая не подвергалась бы проклятию. Понятие порядка, отражающее естественное стремление к благу, постоянно испытывающее воздействие сил инерции, они отдали на откуп твердолобым и самодовольным людям. Когда речь заходит о строительстве будущего, здесь принято ссылаться на осмотрительность, иными словами, на мужественное благоразумие, дабы прикрыть свою неуверенность и страх. На другом конце этому противостоят энергия и сила, но вскоре выясняется, что для подобных весьма своеобразных борцов защищать дух означает срывать зло на своих собратьях. Милосердие принадлежит тому классу, который занят в сфере обслуживания; свобода, инициатива – тем, кто способен вести игру. Продажная пресса тщательно оберегает эту словесную маскировку, полагаясь на наивную доверчивость людей. Весь современный мир живет этим обманом и этими спекуляциями. Слова поджидают вас на перекрестках, подобно ворам.

Тогда наиболее незащищенные люди устраняются от мира, в котором каждый человеческий контакт напоминает вам об этом гнусном предательстве. Но их собственное предательство не менее опасно: дух, являющийся самой жизнью, они превращают в убежище и в нем укрываются от жизни.

Одни прекрасно понимают это и принимают решение, но в своей одиссее руководствуются вневременными понятиями и довольствуются тем, что выстраивают их в строгие ряды и именно так реализуют свое решение. Они тешат себя той же самой иллюзией, когда приступают к нерешенным проблемам, руководствуясь готовыми формулировками (таким образом некоторые из них используют догматы своей веры), что отучает их думать. Нередко им удается достичь чего‑то большего, чем виртуозное пользование понятиями, и они демонстрируют исключительную отвагу в конструировании доктрин; когда же их вневременные выводы переносятся на бренную землю, они оказываются в растерянности.

Другие по причине собственной деликатности, которая очень быстро превращается в кокетство, отдаются духовной деятельности как роскоши, платой за что становится изоляция; смысл духовной деятельности состоит для них в стремлении к утонченности, изысканности; они презирают труд человека, нужды общества, словом, все то, что составляет удел множества людей с их простодушием, негодованием, фамильярностью и по‑своему строгой манерой ставить проблемы. Они чувствуют себя избранными. Они ищут чего‑то из ряда вон выходящего, поскольку не способны на великое дело.

Третьи ненавидят нежности, равно как и благоговейное или крикливо‑оптимистическое отношение к людям. Испытывая отчаяние, под давлением жизненных невзгод или оказавшись во власти метафизических убеждений, они впадают в безнадежное отчаяние. Они освобождаются от этого чувства, предаваясь гневу, стеная или твердя о конце света. К ним можно было бы отнести грозные слова Пеги: «Они полагают, что любят Бога, потому что не любят никого». И все‑таки слова словами, но о них забывать нельзя. Счастливая суровость в век, не способный на возмущение. Их заблуждение состоит, однако, в том, что они не поднялись до такого уровня, где суровость соприкасается с нежностью; так разум приходит к идее бытия, подвергнув все жесточайшему отрицанию. Они не сумели найти средний путь между мягкотелой снисходительностью и суровым янсенизмом^{8}, предназначенным для простых людей.

Четвертые, напротив, отдают все свои силы развитию внутренней жизни и, взирая на мир как бы изнутри, оценивая его с позиций собственного прекраснодушия, хотят видеть в нем осуществление утопий о земном рае, порожденных их пылким воображением, к которым добавляется идея чистоты – благородная, но абсолютно бездейственная из‑за своего внечеловеческого характера. Эти люди оказываются затем в первых рядах тех, кто, осознав все бессилие своих чистых намерений, покидает мрачную действительность и отдается суетным делам, и им недостает мужества побороть собственное прекраснодушие, поскольку оно подогревается этими суетными делами.

Следовательно, материя одерживает победу над духом: одна его часть порабощена, другая отступает и, пребывая вдали от земных проблем, ведет несвойственную ей жизнь ссыльного.

Закон, о котором говорит марксизм, это не закон поступательного движения и развития истории, это закон ее противоречивости. Он справедлив, если речь идет о застойных периодах, о предающем свою истину мышлении. Не следует забывать о мысли Маркса о том, что история делается своей отрицательной стороной[18]. Нескончаемая деградация лишает духовные творения их субстанции и плотности; привычка тянет их вниз; жажда обладания, мягкотелость и безразличие убивают в нас тягу к духовности. С течением времени эти инерционные силы накапливаются, превращаясь в автоматизм, который принимает вид закона, и мы оказываемся связанными по рукам и ногам материальными причинностями. Они ничего не создают, ничего не изобретают, а только отягощают, сбивают с пути, поражают недугом, извращают жизнь, поддерживают и ужесточают детерминизм там, где начинают сплачиваться организованные силы. Они говорят не о порядке, а о препятствиях, встающих на пути к порядку, и о границах порядка. Только дух является причиной всякого порядка, если он инициативен, и всякого беспорядка, если отказывается от инициативы.

Действительно, под влиянием капиталистической индустриализации и в связи с оскудением современного мышления доля материальной причинности в историческом развитии стала значительной. Однако ни случайность, как бы ни была она масштабна, ни мышление, сколь бы ненасытно оно ни было, не диктуют глубинных законов вещей. И если бы мы были бессильны потеснить их, мы судили бы о них с точки зрения законов, которые они несут в себе. И здесь не существует никаких этапов: самые последовательные марксистские революции показали, что они могли прекрасно обойтись без этих этапов. Сегодняшнее положение дел можно оправдать с точки зрения моральной, но не метафизической. Мы верим в вечные истины. Мы внимательно следим за тем, чтобы не спутать их со своими застарелыми привычками, и стремимся ощутить тот климат, в котором они пребывают в каждую отдельную эпоху. Мы верим в тот негасимый и сверкающий всеми оттенками свет, что разливается над временем и пространством. Именно этот свет в каждое мгновение освещает историю. В его отражении первичность материального предстает такой, какова она есть на самом деле, – метафизическим и моральным беспорядком. Марксизм ценен для нас тем, что он предостерегает нас от возможной ошибки. Но нам следует думать и о том, что мы сами внесем в развитие философии. Именно в этом направлении мы и будем работать.

Конечно же в мире существует революционная диалектика. Но она не является или не является исключительно горизонтальной битвой между двумя материальными силами – угнетенными и угнетателями: угнетение укоренено в самом нашем сердце. Угнетение – это разрыв в вертикальном движении духовной жизни человечества, это сама леность духа, возникающая в нем под воздействием чуждых ему внешних сил, которые никогда не ослабят своих объятий. Пронизанный этим светом, марксистский метод ведет нас к истине, которую сам же исказил и лишил действенности. Быть может, он даже спасет нас от словоблудия и безразличия.

 

Акт веры

 

Когда мы говорим, что дух управляет материей, мы вовсе не впадаем в утопию: дух руководит миром даже тогда, когда он отступает. Если мы говорим о духе, мы говорим именно о духе: дух – это не биологический рефлекс, которым все можно объяснить, не некая гипотетическая структура, не что‑то такое, что «происходит‑так‑как‑если‑бы», а реальность, которая всецело завладевает нами, но и превосходит нас, которая пронизывает нас насквозь, но и выводит нас за наши собственные пределы.

Кое‑кто станет говорить нам о масштабных величинах, покажет их значение, руководствуясь худосочной логикой, удобной своей общедоступностью или покоряющей своим авторитетом, схожим с авторитетом власти, имени, моды, успеха. Но дух предпочитает незаметные пути – негромкие идеи нередко сообщали о главенствующих духовных устремлениях той или иной эпохи. Нам укажут на подозрительное множество философий, известных своими обещаниями или своими негодованиями. Но мы уже успели познать идеи, издавна обитающие на метафизических небесах; казалось бы, они вовсе не способны включиться в то нисходящее движение от мысли к выражению, от выражения к усвоению, от усвоения к популяризации, которое довольно быстро становится доступным народным массам. Но наступает такой прекрасный миг, когда народные массы перестают понимать мир или уже не хотят этого мира, а идеи, длительное время остававшиеся без дела, вдруг вызывают к жизни целый сонм устремлений, которые еще долго пребывали бы в состоянии застоя, без жизни, упорядоченности, светоносной полноты, которые им как раз и придают эти идеи.

Прежде всего надо набраться смелости и признать, что истина действует уже одним своим присутствием, что идеи одного человека или страдания одного народа могут в гораздо большей степени воздействовать на человечество, чем все реформы вместе взятые. Это убеждение будет источником нашей силы и нашего терпения. Мы говорим это совсем не для того, чтобы оправдать нашу медлительность в борьбе за переделку мира, в отстаивании истины вопреки всяческим препятствиям. Но любое наше достижение на пути к истине подтвердит, что она несет миру благодеяние и без нас.

Хотя творческая работа необходима для установления путей к истине, все же не будем забывать, что эти пути являются всего лишь подступом к ней. Не бывает двух истин: одной – для избранных, другой – для масс. Существуют строгие истины, и они передаются с помощью понятных формулировок. Необходимо разделить две задачи: мыслить глубоко и мыслить поверхностно. Если мы захотим создать учения, которые были бы одновременно и строгими и общедоступными, мы как философы и как люди действия проделаем ненужную работу. Забота о доступности сделает бесполезным наш поиск, а вытекающая из этого идея о преобразовании будет надуманной, безжизненной, бездейственной, чуждой как мышлению, так и человеческой истории: стремясь построить модель действительности, мы своим неумением только навредим ей; безотчетно стремясь принимать решения, мы будем идти к упрощенным формулировкам, которые покажутся бесспорными как нам самим, так и окружающим, поскольку своей прямолинейностью они создадут иллюзию волевого решения, а своей общедоступностью – иллюзию продуманного решения.

Необходимо поддерживать порядок, постоянно обеспечивая ему будущее. Истина не так‑то проста, вот почему общие формулировки, которые следуют из нее как основание для деятельности, не должны отрицательно сказываться на наших исканиях, мешать им, уводить в сторону или ослаблять. Духовные потребности людей – это весьма широкие потребности. Предоставляя богатый материал для аналитического мышления, они вместе с тем дают пищу для духовных исканий, приобщая нас к познанию сущностей. Прозорливое учение должно уметь дойти до этих магистральных путей, чтобы богатство его формулировок стало доступным всем простосердечным людям. Сила марксизма состоит в том, что посредством малоубедительной диалектики он нашел такие пути. Толпа не вдумывается в идеи, которые воодушевили бы ее: ей нужны не идеи, а люди, которых следует уважать, учение, которое следует принять на веру. Но именно она вынашивает еще смутную, не облеченную в слова идею, которую затем мыслители, комбинируя фразы, смогут записать. Если они захотят, чтобы идея обрела плоть, ей придется долго брести среди теней, которые отбрасывают силы, извлеченные на свет: только соединив небо и землю, мыслители смогут найти простые слова, которые помогут самому что ни на есть обычному человеку высказать свои мечтания.

Если мы вынашиваем идею дать общую картину происходящего, то необходимо помнить, что духовные силы не действуют автоматически, что существует таинство земного бытия, к которому люди добавляют свои идеи. Можно было бы сказать, что отвага каждого человека зависит от него самого, от его способности быть отважным, и она обычно может претвориться в действия в атмосфере дружелюбия. Ежедневно мы испытываем ее воздействие – приливы и отливы, резкий нажим и нежное прикосновение, и их чередование совершается в нас самих и зависит от нас самих. Увидеть во всем конкретном опыте одну лишь экономическую зависимость – значит сделать только первый шаг на пути познания богатого человеческого опыта.

 

5) Революционное требование

 

Многие устали от обилия разного рода учений, и это действует против нас. Видите ли, говорят нам, разве сердца не прогнили до такой же степени, что и умы? В том, что наш мир порочен, конечно же, больше виновата посредственность, чем подлинная страсть, и сегодня, чтобы восстановить любовь, приходится рассчитывать на великодушие людей.

Но разве безразличие не возникает именно тогда, когда любви предлагается пресная похлебка? Наш мир постепенно лишился света чистой истины, конкретного присутствия духа. Но как могли бы пробиться наружу наши взгляды, как могло заставить услышать себя биение нашего сердца, если они окружены плотной завесой обесценившихся слов и чуждых нам привычек? Как могут встрешться они, блуждая в ночи? Мы бессильны что‑либо сделать, потому что даже общий план оказался потерянным, а строительные камни нельзя изготовить без плана. Пытаться возродить нашу любовь к миру с помощью уже готовых слов, жестов, привычек, все равно что пытаться высечь искру света из кромешной тьмы. Не стоит полагаться на то, что капля доброй воли и горсть душевной теплоты помогут нам все связать воедино. Истину нельзя восстановить с помощью лжи и отпущения грехов. То, что поражено ложью, можно переплавить только в огне. Всеобщая переоценка наших ценностей должна предшествовать их универсальной реинтеграции в сферу духа. Именно это и означает стать на путь революции.

Есть такие слова, о которых люди не могут думать без страха. Считается, что революция – это красное ослепление, пламень. Нет, революция – это гораздо более глубокое преобразование. Μετανοηνε^{9}: измените сердце вашего сердца, очистите мир от скверны.

А вы, восставшие против духа революционеры, убивающие любовь, разрушающие свободу, расторгающие связь честных сердец, опошляющие слова, укрощающие порывы, лишающие жизнь радости, вы думаете, что ныне достаточно умилостивить справедливость, чтобы заткнуть ей рот и скрыть ваше предательство? Что, разве не может быть никакой другой законной революции, кроме вашей, которая не обращается к насилию только потому, что потакает инстинктам? Разве мы не имеем права неустанно требовать всеобщей справедливости, подобно тому как вы требуете всеобщего наслаждения? Чего стоят все эти затасканные слова: радикалы, революционеры, приличия, чрезмерные обещания, мода? Мы отвергаем все это не из зависти, не ради более высокого благосостояния, которое всегда носит подчиненный характер. Мы отвергаем это не ради диалектических кульбитов, ибо для нас существуют ценности, которые не истощаются с течением времени. Мы отвергаем все это не потому, что поддались внутреннему порыву; если этот порыв не является энтузиазмом и решимостью, рожденными в наших сердцах истиной, которую мы, поддавшись чувству возмущения, смутно угадываем, то я вижу в нем только дань настроению; определенная твердость духа говорит о его постоянной готовности действовать, а не является следствием прочности его структуры или отчаянного героизма, каким его хотят видеть. Мы революционеры в двояком плане, но только во имя духа. Во‑первых, мы революционеры, потому что человечество продолжает существовать, потому что жизнь духа – это победа над нашей леностью; мы должны постоянно встряхивать себя, чтобы не дать бдительности притупиться, чтобы быть готовыми к усвоению новых открытий, чтобы не отступить перед распахивающимися перспективами. Во‑вторых, мы революционеры 30‑х годов: современный мир до такой степени покрылся плесенью, что, для того чтобы дать возможность пробиться новым росткам, нужно сокрушить всю эту изъеденную червями массу. Как уже было сказано, до того, как наступит наше Возрождение, нам потребуются новые средние века.

Революции делаются не силой, а светом. Дух – это владыка жизни. Ему надлежит решать, быть зачинщиком и действовать смело. Он и в самом деле действует сноровисто, стыдясь своей славы; предупреждает об опасности, когда стремятся укротить его порыв, не кичится своими победами, освящает (с запозданием, дабы не ошибиться) успехи, к которым не был причастен. Пусть дух начнет с отступления, с устранения из мирских отношений, с преодоления неуверенности, которую ему навязали под благочестивыми предлогами; пусть разорвет все связи с посредственностью, которая с помощью лести завоевала его расположение; и только после этого он вправе произнести праведные слова и следовать им. Пусть он сметет с лица земли весь этот помпезный базар, отвергнет тезисы и гипотезы, разрушит теорию и практику, уничтожит гигантскую машину, созданную для одурачивания простаков: вот такие труднейшие задачи стоят перед ним; некоторые видят в этом не уважение к истине, а желание не брать на себя ответственность за действия в настоящем. Как если бы мелкие частицы перестали быть материей, как если бы величие духа не состояло в том, чтобы выносить приговор и воплощать его в жизнь.

Дух конечно же может прийти в движение только под воздействием необходимости, но как только это случается, все вещи приобретают доселе невиданную стать. Необходимость, сталкиваясь с препятствиями, преодолевает их одно за другим, каждый раз, подобно скупцу, спасая в мире то, что в нем есть лучшего, хотя сам он порабощен этим миром. Дух, способный предвидеть, утверждает себя в абсолютном, преодолевая препятствия; сначала он ставит цели, даже если еще ясно не видит их, воздействует на них всеми своими силами. Он смотрит вперед и видит, что должно быть, и делает все, чтобы это обрело жизнь.

Его движение – как мгновенная вспышка, как озарение. Он знает, что сможет двигаться в сторону абсолютного, только постоянно обогащаясь им, преодолевая сопротивление материи, используя средства, которые ему предписывает технология, и учитывая все то, что сиюминутно диктуют ему обстоятельства. Он никогда не путает отвагу с проворством, жестокостью, позерством или умением манипулировать идеями. Но в равной мере он никогда не скрывает свою нерешительность или узость видения, ссылаясь на трудность осуществления идей. Он питает отвращение к безмятежной учтивости, которая уводит от столкновений к удачно найденным формулировкам, в которых растворяются проблемы. Мудрость справедлива. Существует Мудрость, которая всегда права, но только безумие достигает ее. Бывает так, что на деле справедливость справедлива, а на бумаге она предстает обычным логическим умозаключением, потому что одержимым удалось с помощью мифов оградить ее со всех сторон. И даже в словах людей здравомыслящих вы найдете смесь ограниченности, посредственности и скрытой подлости, что представляет собой карикатуру на мудрость.

Кто‑то будет упрекать нас за нашу дерзновенную молодость. Другие будут кричать об опасности чрезмерных обещаний. Пусть успокоятся, в мире хватает расчетливых людей, обожающих иметь дело с усредненными величинами, и людей, заинтересованных в том, чтобы их значение было еще меньше. Они представляют массу, силу тяготения, историю: о них конечно же нужно говорить, употребляя сильные слова, поскольку они одни соответствуют их устойчивому положению. Что же касается чрезмерных обещаний, то они говорят о возможностях, которые не могут быть продолжением силы, стоящей на их пути.

Сегодня в этом инертном, безразличном, неподвижном мире святость остается единственной политикой, имеющей ценность, а разум, чтобы стать ее спутником, должен сохранять свою чистоту.

 

Предательство активистов

 

Переоценка ценностей: отважные друзья говорят нам, что вряд ли стоит заботиться о качестве бытия, когда люди умирают от голода, когда самолеты, эти символы цивилизованности, сбрасывают бомбы на деревни Индокитая.

Дело, однако, заключается в том, что, если бы мы раньше заговорили о качестве бытия, может быть, нам удалось бы предотвратить эти несчастья. Тем не менее перед лицом уловок мысли мы будем внимательны и к такого рода протестам. Цитируют Маркса. Но уже Аристотель писал: вообще‑то говоря, лучше заниматься философией, чем зарабатывать деньги, но для того, кто испытывает нужду, лучше зарабатывать деньги. Ужас нашей эпохи заключается в том, что временные проблемы выходят на первый план. Может быть, настанут такие времена, когда созерцание будет не столь тяжелым занятием. Сегодня же условия таковы, что дух не обладает свободой. Он похож на путешественника, который вынужден своими руками и крутить колесо, и смазывать его, когда это нужно. Мир потерпел аварию; только дух может вновь завести машину, и он предает себя, если остается безучастным к судьбе мира. Вот почему наше желание обязательно перерастает в действие.

Вот почему мы требуем от самых что ни на есть типичных философов, даже тех из нас, кто испытывает острую потребность в уединении, в одиночестве, спуститься на землю, к людям, соединиться с ними, жить среди них. Сила их учения не позволит им расслабиться, бежать от действительности и будет требовать от них участия во всеобщей драме. Ныне, как никогда ранее, мы должны приветствовать эту силу.

И здесь опять‑таки в своих практических делах мы не можем вести себя так, как если бы требования духа исходили не от нас самих. Действие – оно плоть от плоти нашего мышления. Действовать не значит трепать нервы, играть бицепсами, демонстрируя их силу. Действовать – значит управлять и создавать новое. Разве имеет человеческий смысл бесплодное действие, когда человек, чтобы избежать давления прошлого и будущего, пускается фантазировать по поводу того, что могло бы быть? Столь же бесчеловечным является тираническое действие, которое сковывает любое волевое решение с помощью застывших формул и таким образом насильно подчиняет его себе. Первое является отклонением от требований свободы, второе – от требований истины. Первое дало нам плеяду резких, вечно куда‑то спешащих молодых богов, которые в недавнем прошлом пробегали по жизни, как по светскому салону, наслаждаясь скоротечной игрой света и теней. Второе, поскольку мы берем на себя ответственность за действие, представляет более серьезную опасность. Ты посвящаешь себя чему‑то, забывая о собственном характере. И вскоре сталкиваешься с такими явлениями, как плохое настроение, беспокойство, своеволие, тяга к повторяющимся формулировкам; а в итоге упорное самолюбие незаметно вынуждает нас истине предпочесть гордыню, коль скоро мы считаем себя ее проводниками, а в друзьях видеть лишь тех, кто поставляет цифры для наших сводных отчетов. Но Я, то самое Я, от имени которого нам говорить особенно трудно, когда мы вершим великие дела, наносит им первый удар. Собствен