Конкурентная несостоятельность.

 

Общественные потрясения начала века завершились созданием в России законодательной думы с монархией во главе, то есть компромиссом между правящим режимом и противостоящими ему силами. Произошедшая при этом корректировка думского лица (т.е. новый закон о выборах в Государственную думу от 3 июня 1907 года) явилась ключевой частью договоренностей сторон. Для многих представителей общественных кругов, включая и различных оппозиционеров было характерно мнение, что торгово-промышленная буржуазия больше других сумела воспользоваться результатами мощного общественного подъема начала века. Например, социал-демократы – активные участники революции – именно буржуазию, а не дворянство рассматривали в качестве конечного бенефициара 1905 года. В воззвании «Что представляет собой воцарившийся политический строй после революции 1905-1907 годов» прямо указывалось:

 

«Если раньше для самодержавного бюрократического режима крупная буржуазия была служебным средством, которое он старался использовать, то теперь эта буржуазия из средства превратилась в цель, из любимого слуги – в признанного руководителя».

 

Она стала законным членом олигархии, теперь «составленной из династии Романовых, Морозовых и Кнопов», получая «всю полноту даваемых бюрократией выгод» [1122]. Правда, в этом документе, имевшем резкую антибуржуазную направленность, по-прежнему не проводилось различие между двумя основными группами российской буржуазии – петербургской и московской – и их интересами: обличительный запал явно не способствовал объективности анализа.

Вместе с тем после революции 1905-1907 годов, т.е. в условиях нового политического формата, кардинально положение этих буржуазных группировок не изменилось. Московская купеческая группа стремилась использовать появление законодательного органа власти, чтобы укрепить свои экономические позиции. Укреплять его она жаждала, как водится, с получения доступа к бюджету государства – наиболее крупному источнику для максимального быстрого обогащения. Примеры того, как оперировали казенными средствами в Петербурге, лишали душевного покоя уже не одно поколение московской купеческой элиты. Учреждение Думы открывало очевидные возможности законодательного влияния на бюджетный процесс. Она рассматривала и утверждала сметы всех правительственных ведомств, руководство которых теперь было вынуждено обосновывать свои запросы, испрашивая согласия депутатов на те или иные суммы; конечно, это становилось предметом серьезного торга. Первая и вторая Думы не успели дожить до этого часа, да и заинтересованных в финансовых дебатах лиц там оказалось немного. Законодатели третьего созыва смогли наконец сконцентрироваться на бюджетных вопросах. А концентрироваться, надо сказать, было на чем: поражали, прежде всего, стремительно растущие объемы российского бюджета: если в 1897 году его доходы составляли около 1,5 млрд рублей, то за следующие десять лет они увеличились на целый миллиард; еще через пять лет, т.е. к 1913 году, бюджетные поступления возросли еще на миллиард – до 3,5 млрд рублей[1123]. Такие масштабы стали следствием того, что государство контролировало в российской экономике целый ряд ключевых позиций: монополии (свыше 25% доходов давала только винная монополия), 70% всех железных дорог, огромный земельный и лесной комплекс. К тому же в ту эпоху власти не несли серьезных социальных обязательств перед населением. Все эти обстоятельства превращали российскую казну в наиболее крупный источник финансовых средств, особенно в глазах тех, кто еще в недостаточной мере ими пользовался.

Правительство хорошо осознавало, на чем среди множества планов и дел не замедлит сосредоточиться Дума. Еще Указом от 8 марта 1906 года были предусмотрительно утверждены правила рассмотрения бюджета в новом законодательном органе, согласно которым около 40% всех расходов исключались из ведения законодателей: их нельзя было менять и сокращать[1124]. Третья дума сразу столкнулась с этим препятствием, вызвавшим бурю негодования избранников народа. Собственно, все жаркие прения по бюджетной росписи неизменно вращались вокруг этой темы. Так, октябрист А.В. Еропкин напоминал, что государственная роспись является счетом, который правительство обязано обосновать, а дума должна проверить, но навязанные думе правила делают проверку попросту неосуществимой[1125]. П.Н. Милюков указывал на бронирование статей, относящихся к операционным расходам по монополиям, казенным железным дорогам и т.д., из-за чего львиная доля бюджета по-прежнему находится исключительно в руках чиновников. Законодателям не предоставлялся целый ряд крайне важных документов, в том числе кассовый отчет Министерства финансов, годовой отчет Госбанка, отчеты Дворянского и Крестьянского банков. В этих условиях, по убеждению лидера кадетов, роль думы в бюджетном процессе сводилась к нулю[1126].

Министр финансов В.Н. Коковцов совсем не разделял подобных настроений. Отражая критические выпады, он хладнокровно пояснял, что столь нелюбимые депутатами правила на самом деле предоставляют им немало созидательных возможностей, в то же время преследуя еще одну не менее благую цель – они оберегают бюджет от скоропалительных инициатив. Главный финансист империи убеждал:

 

«Перекраивать ничего нельзя. Этим можно достигнуть только одного – расшатать порядок в государственном управлении, а без сохранения порядка в управлении не может быть и благоденствия в стране»[1127].

 

Политика же правительства абсолютно верная, поскольку позволяет добиваться превышения доходов над расходами, что и свидетельствует о здоровье экономики. Свои доводы В.Н. Коковцов чередовал с намеками на некомпетентность депутатского корпуса, который только-только соприкоснулся с предметом в высшей степени сложным. Характерно и прямое напоминание об ответственности за ход бюджетного процесса[1128]. Провозглашенный подход не замедлил воплотиться в практику: правительство оставило без внимания около 130-ти постановлений и пожеланий, высказанных законодателями в ходе первой сессии 1908 года[1129].

После такого «сотрудничества» дума кинулась оспаривать правила рассмотрения бюджетной росписи, подготовив законопроект по расширению своих прав. Министерство финансов, со своей стороны, всячески препятствовало его прохождению, что вызывало раздражение у московского купечества и их союзников. Орган деловой Москвы «Утро России» писал:

 

«До тех пор, пока не будут устранены хотя бы главные несообразности правил 8 марта, до тех пор обсуждение нашего бюджета будет иметь какой-то ненормальный характер, противоречащий не только духу конституционализма, но и самым насущным интересам налогоплательщиков государственных налогов»[1130].

 

После долгих обсуждений, 12 мая 1911 года законопроект все же был принят.[1131]Однако затем Государственный совет благополучно отверг думскую инициативу. В результате оппозиционным лидерам нижней палаты оставалось лишь атаковать власть неудобными вопросами по произведенным субсидированиям. Например, из каких средств выделялись крупные займы Болгарии, Китаю, Персии, о чем, ссылаясь на правительственные источники, информировала пресса. Или как расходуется бюджет Александровского комитета помощи инвалидам войн, возглавляемого великим князем Михаилом Николаевичем: по несколько десятков миллионов рублей ежегодно выделялось без отражения в росписи и осваивалось канцелярией комитета под покровительством престарелого царского родственника[1132]. Повисали в воздухе и настойчивые попытки внести ясность в деятельность ключевого подразделения Министерства финансов – Особенной канцелярии по кредитной части[1133]. Такая обстановка царила на всех сессиях думы вплоть до военного периода. Правительство без особого труда отбивалось от подобных нападок, и разочарование оппозиционно настроенных депутатов от участия в бюджетном администрировании росло. В 1913 году штатный думский докладчик по финансовым вопросам А.И. Шингарев, обогащенный пятилетним законодательным опытом, в сердцах восклицал:

 

«Вы можете обсуждать бюджет, рассуждать о нем, сокращать его, изменять – ведомства поступают по-своему, правительство делает, что ему нужно».

 

А когда в руках у него и контроль над исполнением росписи, то «у вас нет никакой возможности серьезного воздействия на бюджет... из года в год повторяется та же история» [1134].

Наиболее продуктивным аспектом бюджетных прений следует признать полемику о путях развития страны, содержащуюся в речах ряда депутатов и представителей правительства. В выступлениях отмечалось, что российский бюджет сильно отличался от бюджетов передовых держав, прежде всего тем, что комплектовался главным образом не из податных поступлений, а из доходов от казенных активов и операций, чем и объясняется его стремительный рост[1135]. Показателен следующий факт: российская казна превышала в стоимостном выражении всю внешнюю торговлю, в то время как в европейских странах (Англии, Франции, Германии, Италии) внешнеторговый оборот был в 3-6 раз больше, чем их бюджеты[1136]. Российская власть для покрытия постоянно растущих расходов все более вовлекалась в предпринимательскую деятельность. Она вкладывала огромные капиталы в различные отрасли экономики, в результате ни в одной стране мира не наблюдалось такой концентрации у государства хозяйственных функций, как в России[1137]. Дума считала, что это едва ли можно считать здоровой тенденцией. Как утверждал промышленник А. И. Коновалов, отожествление бюджетного благополучия с экономическим развитием -стратегическая ошибка. Хозяйственный прогресс не может зависеть лишь от соблюдения бюджетной дисциплины; необходимо проводить в жизнь начала правопорядка, дать подлинную гарантию имущественных прав, т.е. делать все то, что способствует самому широкому проявлению народной самодеятельности и предприимчивости[1138]. Не свидетельствовал бюджетный рост и о растущем благосостоянии населения. Напротив, российская жизнь скорее доказывала парадоксальную связь: чем богаче казна, тем беднее простой народ. Поэтому, делал вывод один из лидеров купеческой Москвы, правительство с его заботой о бюджетном росте и равновесии превратилось в настоящий тормоз возрождения России[1139].

Действительно, как показывают цифры, страна не просто бедствовала, а нищенствовала. На фоне громадного бюджета среднегодовой доход на душу населения к 1910 году составлял 58 рублей – меньше аналогичного показателя даже по небогатым странам Балканского полуострова, не говоря уже о развитых европейских державах[1140]. Этот дисбаланс свидетельствовал о слабости производительных сил страны. «Нельзя одновременно управлять и торговать» – такой жесткий упрек государству адресовал один из столпов делового мира Москвы П.П. Рябушинский[1141]. Он также ратовал за максимальное раскрытие потенциала частного сектора, за превращение его в локомотив экономического прогресса. Но, по уверению промышленников, для этого ничего не делалось. Надежды, возлагавшиеся в этом плане на Думу, не оправдывались. Атмосфера в ней представляла собой смесь:

 

«интеллигентской неприязни ко всякой производительной деятельности – с густой струей крестьянской враждебности ко всяким другим формам народного хозяйства, кроме хождения за сохой»[1142].

 

Дума не смогла стать центром по поддержке индустриальной политики, превратившись, по сути, в новую инстанцию на извилистом пути русского промышленника. Как на образец правильного отношения к производству часто ссылались на США, «которые за сорок лет из ничего стали ведущей промышленной державой». Если в России стоимость произведенной продукции как добывающей, так и обрабатывающей индустрии едва превышала 3 млрд рублей, то в США одни лишь перерабатывающие отрасли давали 27 млрд рублей. В пересчете на душу населения получалось: у нас выпускалось продукции на 23 рубля на человека, а в Северной Америке – на 380 рублей[1143]. Эти впечатляющие результаты стали следствием бурного экономического развития (с доступностью кредита, налоговыми льготами и т. д.), в первую очередь опиравшегося на благосостояние населения. В России предприниматели похвастаться таким отношением к себе не могли. Один из депутатов язвительно замечал:

 

«Заботы о них до сего времени простирались только на то, как бы на производство положить побольше налогов и потом выколачивать эти налоги через администрацию»[1144].

 

Упрек вполне справедливый: например, налоговое бремя, которое несли крупные промышленники, превосходило фискальные платежи помещиков. Если накануне войны обложение помещичьих земель составляло 6,8% их средней доходности, то средний размер налога на промышленно-торговые предприятия равнялся 11,4% (7,2% государственный промысловый налог и 4,2% – местные налоги)[1145]. Министерство торговли и промышленности, сформированное наспех из частей различных ведомств, не смогло стать выразителем промышленных интересов. В правительстве к нему относились как к второстепенному: в течение почти десяти лет с момента его создания в 1905 году министерству не предоставили даже собственного здания, и его структуры ютились в разных местах Петербурга[1146].

Деятельность Министерства торговли и промышленности вызвала разочарование у купеческой группы, десятилетиями, как мы помним, настойчиво добивавшейся его учреждения. Ведомство больше заботилось лишь о поддержании внешней благожелательности между московскими биржевиками и правительством, чем способствовало реальному решению экономических вопросов, в которых было заинтересовано купечество. Это хорошо иллюстрируют попытки изменения таможенного законодательства 1908-1914 годов: излюбленная тема московского купечества, требовавшего сохранения высоких ставок на импорт. Однако под воздействием аграрного лобби с 13 января 1903 года действовал тариф, не отвечавший покровительственной идеологии: его существенно подрывали торговые конвенции, заключенные на двухсторонней основе с рядом ведущих держав. Эту практику Министр торговли и промышленности В.И. Тимирязев обосновывал потребностями взаимных гибких уступок, что, естественно, в большей или меньшей степени ограничивало покровительственные цели[1147]. В ответ буржуазия Центрального региона упорно настаивала на возвращении духа и буквы тарифа 1891 года. Непосредственно под ее давлением в 1909 году при Министерстве торговли и промышленности образуется Особое совещание по пересмотру таможенного законодательства[1148]. Перед началом его работы председатель Московского биржевого комитета Г.А. Крестовников напутствовал нового Министра торговли и промышленности С.И. Тимашева до боли знакомыми пожеланиями. Предводитель купечества предложил ему набраться мужества и следовать по пути незабвенного И.А. Вышнеградского, а именно решительно оградить внутренний рынок от посягательства иностранцев, ликвидировать стеснительные конвенционные уступки и пересмотреть льготы для сельского хозяйства[1149]. Купечество отвергало мнение о достаточности покровительственных пошлин в России, считая ошибочным и некорректным их простое сопоставление с тарифами других государств. По их убеждению, при этом не учитывались общие экономические условия, ставившие отечественное производство в менее выгодное положение по сравнению с иностранными конкурентами. В ход опять шли хорошо известные аргументы о дороговизне оборудования и кредита, о низком качестве рабочей силы и т.д.

Московский биржевой комитет засыпал совещание всевозможными материалами и статистическими сведениями, однако дело продвигалось медленно. Министерство призывало как можно более обстоятельно подходить к выяснению этих важных вопросов; для этого была привлечена группа в составе нескольких десятков экспертов из различных учебных заведений, которые год за годом обследовали отечественную промышленность: состоялось 88 экспертных заседаний, где были обсуждены 2/3 действовавших тарифов[1150]. Такая явно неторопливая работа вызывала недовольство торгово-промышленных кругов[1151], но министерство неизменно отвечало:

 

«Вся проводившаяся доныне работа преследовала цель изучения экономического положения русской промышленности в ее соревновании с иностранным производством. Подобное обследование необходимо само по себе, как таковое... нужно всемерно подготовиться к ответу на запросы, которые может предъявить нам будущее»[1152].

 

Серьезный бой по таможенной проблематике купечество намечало дать правительству в рамках обсуждения нового торгового договора с Германией. В начале 1912 года Совет министров принимает постановление о начале подготовительных работ для заключения новых торговых договоренностей с немцами[1153]. И московские промышленные круги незамедлительно приступили к дискуссиям на эту злободневную тему. Они сразу предупредили, что теперь, в отличие от прежних времен, договор будет заключаться под мощным давлением общественного мнения и это мнение может оказаться для правительства более опасным, чем сами немцы[1154]. В содержательном плане позиция купечества была предельно четкой: необходимо решительно идти на реальный пересмотр соглашений и не допустить ситуации, когда российская сторона в очередной раз окажется к этому не готовой. Как известно, начиная с 1894 года, торговая конвенция традиционно обслуживала российский зерновой экспорт в Германию. Поддерживая сельскохозяйственные поставки, правительство шло на уступки своему крупнейшему торговому партнеру и снижало пошлины на немецкую промышленную продукцию, завозимую на внутренний рынок. И ныне власти намеревались придерживаться той же политики: они считали бесполезным добиваться кардинального пересмотра договора[1155]. Заключение торговых конвенций с немцами всегда буквально выводило из себя купеческую буржуазию: и уже новое ее поколение продолжило битву за торжество протекционизма.

О происходивших баталиях мы можем узнать из материалов VIII съезда представителей промышленности и торговли, состоявшегося в мае 1914 года. Из знакомства со стенограммой заседаний хорошо видно, что с 1894 года, т.е. с момента заключения первого договора с Германией, немногое изменилось в позиции сторон. Среди основных оппонентов купечества мы опять видим В.И. Тимирязева, ныне – члена Государственного совета (двадцать лет назад он был чиновником Министерства финансов, отвечавшим за торговлю). Все те же аргументы – интересы экономики в целом, эластичность таможенного тарифа, – как и ранее, не находили отклика в купеческих душах. Московские капиталисты твердили о неминуемом крахе, требовали выяснить соответствие конвенционной политики потребностям России, упрекали руководство съезда в самоустранении от решения таких важных вопросов[1156]. Правда теперь у купеческой верхушки появился новый влиятельный союзник в лице руководителя Главного комитета земледелия и землеустройства А.В. Кривошеина. Он энергично поддерживал усилия московской буржуазии, выступал с созвучными ей заявлениями, призывая прекратить пресмыкаться перед немцами и униженно выпрашивать всякие мелкие уступки в обмен на прямое пренебрежение национальным интересам[1157]. Но начало первой мировой войны естественным образом помешало выяснению отношений вокруг заключения русско-германского торгового договора; мечты купечества об усилении таможенной охраны в эти годы так и остались неосуществленными.

Наиболее остро купеческую элиту в период до Первой мировой войны волновал продолжающийся приток иностранного капитала. Этот процесс особенно активизировался еще в конце XIX века. Московские воротилы пытались ему противодействовать, справедливо рассматривая иностранный бизнес, располагавший огромными финансовыми ресурсами, как конкурента, соседство с которым не предвещало ничего утешительного. К тому же правительство, тесно связанное коммерческими интересами с этим мощным партнером, обеспечивало «зеленый свет» его начинаниям. Присутствие европейского бизнеса в отечественной экономике неуклонно нарастало: в конце XIX столетия среднегодовой приток иностранного капитала составлял около 100 млн рублей, а в 1908-1914 годах он уже превышал 150 млн рублей[1158]. Эти средства устремлялись в российскую экономику через петербургские банки; весомые доли в них принадлежали иностранцам. Именно в их руках находилась почти вся металлургическая, нефтяная, угольная, золотая промышленность и т.д. Как известно, на юге страны европейским капиталом в кратчайшие сроки было создано мощное металлургическое производство с самой современной инфраструктурой; если до 1895 года южный регион еще уступал Уралу по выплавке чугуна, то уже в начале нового века он уверенно вырывается вперед, вырабатывая почти вдвое большие объемы, чем старорусский промышленный район[1159].

Для продвижения в российскую экономику иностранные собственники использовали такие формы, как синдикаты и тресты: это позволяло им завоевывать рынки и минимизировать потери во время кризиса и при неустойчивости конъюнктуры. Поэтому противостояние иностранному капиталу в 1908-1914 годах продолжилось в виде борьбы против создаваемых синдикатов и трестов. В этот период инициативы бюрократии, зарубежных акционеров и петербургских банкиров наталкивались на организованное противодействие Государственной думы и предпринимательских структур купеческой буржуазии. Одно из первых столкновений между этими силами в новом политическом формате произошло весной 1908 года, когда иностранные владельцы девяти металлургических заводов юга, входивших в сбытовой синдикат «Продмет», решили образовать трест для усиления своего присутствия на рынке. Купеческая элита квалифицировала эту инициативу как прямой вызов, причем не только непосредственно металлургическому Уралу, но и русской промышленности в целом. Уральские интересы стали своего рода знаменем в борьбе купеческой буржуазии, хорошо осознававшей: в случае падения этого промышленного района в скором времени черед дойдет и до других[1160].

По сравнению с концом XIX века методы противодействия изменились: наличие Государственной думы и деловых сообществ намного повысило публичность этого противостояния. В него сразу включились депутаты от октябристов и кадетов, заявившие о недопустимости создания подобных трестов. Завидную энергию проявил А. И. Гучков, который вместе с коллегами подготовил запрос в правительство, провел заседание фракции октябристов с осуждением «опасной торгово-промышленной комбинации», организовал подачу соответствующей петиции лично П. А. Столыпину и т.д.[1161]Лидер крупнейшей фракции действовал в унисон с Московским биржевым комитетом, который также выразил свои претензии петербургской бюрократии и потребовал объяснений. Причем московская промышленная группа не ограничивалась только заявлениями. Так, в январе 1908 года был заключен договор между торговым домом Вогау и уральскими предприятиями – по примеру западных собственников, образовавших сбытовой синдикат «Медь». Партнерское соглашение предусматривало продажу заводами меди исключительно через эту крупную коммерческую структуру, а Вогау обязывались предоставлять ссуду предприятиям в размере 80% стоимости меди, что гарантированно пополняло оборотные средства производителей[1162].

В противовес заступникам за Урал из Государственной думы и промышленной Москвы металлурги Юга через объединение Совет Съездов представителей промышленности и торговли собрали совещание правительственных чиновников разных ведомств для обсуждения положения в отрасли, а по сути – для одобрения трестовой инициативы. Однако устроители этого мероприятия, возглавляемые Министром торговли и промышленности И.П. Шиповым, и здесь столкнулись со шквалом критики ряда депутатов: В.П. Каменского, В.А. Караулова, Я.Г. Гололобова и др. Апеллируя к мнению общественности, избранники народа выступили против исключительного положения южной металлургии, поддерживаемой казенными заказами. По их убеждению, создание индустрии региона обусловлено не потребностями рынка и даже не стремлением развить горную промышленность, а проведением биржевых спекуляций и банковских операций[1163]. Благодатную тему подхватили управляющие заводов: уральская промышленность является народной, она зависит от массового спроса на железные изделия, а никак не от сомнительной благосклонности бюрократии, распределяющей казенные заказы. Вот выдержки из выступлений: Уралу правительство «ничего никогда не даровало, несмотря на то, что эта промышленность существует двести лет»; в то же время заводы юга получали заказы раньше, чем была куплена земля, на которой они строились[1164]. И теперь народная индустрия, которая не в состоянии самостоятельно противостоять иностранной экспансии, находится под угрозой уничтожения: предполагаемый южный трест выбросит огромные излишки производительных мощностей для завоевания Урала, Поволжья и Сибири. «Нам говорят, что югу нужен трест, но мы видим, что тресту нужна вся Россия», – восклицал один из ораторов высокого совещания[1165]. В этом контексте звучали требования: «никаких специальных льгот и преимуществ никаким заводам впредь не давать и прекратить все выдаваемые ныне субсидии» [1166].

Такой организованный отпор сделал свое дело: утверждение треста затягивалось, внутренние противоречия между его участниками нарастали. В данном случае правительство не санкционировало образование металлургического треста, и Государственная дума рассматривала это как свою значимую победу[1167]. После этого громкого конфликта правительство в мае 1909 года учредило специальную комиссию по урегулированию деятельности синдикатов и трестов, которая приступила к их обследованию. Целью работы комиссии объявлялась не борьба с синдикатами и трестами как таковыми, а устранение с их стороны различных злоупотреблений. Заметим, что в качестве примера того, как следует налаживать контроль за деятельностью этих промышленных объединений ставилась Германия[1168]. Однако все это не могло переломить общей ситуации и, конечно, повлиять на приток иностранного капитала в отечественную экономику. Правительство последовательно делало на него ставку. Тот же Министр торговли и промышленности В.И. Тимирязев, тесно связанный со столичным Русским банком для внешней торговли (со значительной долей немецкого капитала), настойчиво разъяснял с думской трибуны, что следует не препятствовать, а, наоборот, содействовать приливу иностранных капиталов: они несут необходимые промышленности знания, энергию, предприимчивость и т.д. Зарубежные финансовые ресурсы, уверял он, постепенно «отуземиваясь», будут с успехом выполнять «русскую службу»[1169]. Тем не менее конфликты на этой почве возникали в Государственной думе практически ежегодно. Упомянем крупный скандал начала 1912 года по поводу американского треста, построившего завод сельскохозяйственного машиностроения под Москвой. С трибуны опять звучали обвинения в адрес правительства, которое поощряет наиболее сильных и конкурентоспособных и полностью забывает о нуждах мелкого ремесленного производства, где заняты миллионы людей[1170]. Как отмечалось, Министерство торговли и промышленности постоянно говорит о поддержке русского машиностроения, но заботится в первую очередь об интересах заграничных инвестиций, употребляя слово «русский» лишь для известного оттенка[1171]. Раздраженные депутаты даже предложили изменить название законопроекта: не о поддержке русского сельского машиностроения, а поощрении иностранной сельскохозяйственной индустрии[1172].

Наибольшую тревогу у московской буржуазии вызывала наметившаяся экспансия иностранного капитала в текстильную отрасль – цитадель купечества Центрального региона. Петербургские банки, использовавшие западные финансовые потоки, стали предпринимать активные попытки утвердиться на этом рынке. Большой резонанс в деловых кругах произвела покупка столичным Азово-Донским коммерческим банком пакета акций Богородско-Глуховской мануфактуры. Лишь в результате энергичных действий членов морозовской семьи удалось отбить одно из крупнейших предприятий страны[1173]. Учитывая упорное сопротивление текстильных королей, столичные дельцы переориентировались на сырьевые поставки для отрасли. Тут, как отмечают исследователи, львиная доля оборотов предвоенного времени приходилась уже на петербургские банки. Они подчинили себе наиболее крупные торговые предприятия по заготовке и очистке хлопка: эти коммерческие структуры либо становились их собственностью, либо попадали к ним в полную зависимость. К тому же несколько банков (Русско-азиатский, Русский банк для внешней торговли, Азово-Донской и др.) построили в Москве обширные терминалы для хранения хлопка[1174]. Баланс сил в этой отрасли очевидно смещался в сторону столичной буржуазной группы.

Успехи петербургской буржуазии всегда опирались на финансовый потенциал такого ключевого инструмента, как банки. 1907-1914 годы характеризовались повсеместным усилением их влияния на хозяйственную жизнь страны. Если еще в конце XIX столетия Московский купеческий и Волжско-Камский банк занимали лидирующие позиции в российской экономике, то к началу мировой войны они были потеснены пятеркой крупнейших петербургских банков[1175]. Их присутствие в Первопрестольной также расширялось: если в начале XX века здесь было пять отделений столичных банковских структур, то к началу 1914 года все крупные столичные банки (в количестве десяти) имели в Москве свои филиалы[1176]. Москвичи, постоянно муссировавшие тему неравных условий конкуренции, указывали, что петербургские банки являлись, по сути, полуказенными, получастными обществами, которые возглавлялись бывшими чиновниками – выходцами из Министерства финансов и других ведомств. Именно на этих связях зиждилось их благополучие: они обладали бесконтрольным доступом к бюджетным источникам, откуда черпали средства для различных коммерческих проектов; им же поручалась реализация государственных займов, программ и т.д. Москва всегда считала, что такая политика губительна для торгово-промышленного развития страны; петербургские банковские структуры стягивали большее число клиентов и денежных ресурсов для своих спекулятивных операций[1177]. Договоренности с московскими банками по согласованию процентных ставок по вкладам в 1911-1913 годах оставались весьма непрочными и часто нарушались обеими сторонами. Весной 1914 года Москва открыто разорвала это соглашение, найдя его условия недостаточными для защиты от «погони за вкладами»[1178].

С 1907 по 1914 год в Первопрестольной появились и новые, не связанные с купечеством банки. Речь идет, во-первых, о крупном Соединенном банке, который возник в 1909 году на базе разорившихся в начале XX столетия банковских структур Полякова и был детищем Министерства финансов: его возглавил чиновник ведомства граф В. С. Татищев, а затем государство привлекло в его акционеры французских инвесторов. Банк «Юнкер», преобразованный в 1912 году из одноименного банкирского дома, не выступал в качестве самостоятельной силы на промышленном рынке. Исследователи отводят ему роль подручного петербургских и иностранных финансовых групп[1179]. Непосредственно купеческим был Московский банк Рябушинских, учрежденный рядом видных, главным образом текстильных, промышленников Центральной России. Во время войны при финансовой поддержке банка (иногда даже в здании Московского биржевого комитета) проходили съезды старообрядцев Белокриницкой иерархии. Кстати, основные владельцы еще одного крупного Волжско-Камского банка – семьи Кокревых и Мухиных – являлись беспоповцами поморского согласия. Поэтому после 1907 года в реестре акционеров банка значились Петербургская старообрядческая община поморского согласия, Московская община поморцев и Андросовская поморская богадельня в Ярославле[1180]. Пыталась купеческая буржуазия учредить также новые банки – но безуспешно. Так, в сентябре 1910 года кредитная канцелярия Министерства финансов возвратила организаторам Всероссийского международного банка в Москве устав, указав на серьезные недочеты при его составлении[1181].

Можно утверждать, что в целом позиции купеческих финансистов у себя дома, в Москве, оказались серьезно ущемлены. По их мнению:

 

«искусственный Петербург хочет обескровить Москву, пытаясь где-то там, на болотной окраине, создать центр промышленности и торговли, новое сердце России. Эта нелепая канцелярская затея находит себе приверженцев среди группы промышленников, которые в данном случае явно в своих личных интересах готовы пренебречь интересами государственными»[1182].

 

Купеческая элита хорошо понимала нерадостные перспективы; в свое время (в конце XIX века) именно это и вынудило ее покинуть привычную верноподданническую колею и выйти на новые политические рубежи. И теперь купцы тоже не собирались играть роль статистов. С думской трибуны звучали речи, явно готовившиеся в стенах Московского биржевого комитета. Например, депутат Н.Д. Шейдман указывал: то немногое, что:

 

«делалось для подъема экономического положения страны, преимущественно делалось на западе и юго-западе России, центр же и восток решительно ничего не получили»[1183].

 

Напомним, что лидеры купечества Москвы не считали всероссийскую предпринимательскую организацию – Совет Съезда представителей промышленности и торговли -своей. Призванный взаимодействовать с органами власти, Совет был учрежден в Петербурге в 1906 году – при весьма скромном участии московской группы. И в дальнейшем:

 

«Москва если официально не была вне общероссийского объединения, то, по существу, почти никакого участия в его жизни не принимала, и даже более того, почти не интересовалась его существованием»[1184].

 

Когда купеческие лидеры все-таки появлялись на съездах, то там, как правило, происходило выяснение отношений с другими буржуазными группировками, причем «со стороны московских деятелей враждебность чувствовалась сильнее» [1185]. Один из таких конфликтов произошел на IV съезде, в сентябре 1909 года. Московские биржевики критиковали практику распределения железнодорожных заказов. По мнению известного Ю.П. Гужона, это приносило громадный вред общим интересам металлургической индустрии страны. Министерство путей сообщения постоянно распределяло казенные заказы в пользу нескольких избранных заводов в ущерб остальным. Гужон потребовал прекратить безобразие; его тут же поддержали П.П. Рябушинский, С.Н. Третьяков, Н.А. Куров и др. Однако представителям Москвы стали бурно оппонировать горнопромышленники южного региона – те самые «избранные», о которых и говорил Гужон. Они посчитали этот вопрос не подлежащим обсуждению на съезде и отказались вырабатывать какую-либо резолюцию по этому поводу[1186].

Государство, по-прежнему не желавшее идти навстречу интересам купеческой буржуазии, ориентировалось на другие предпринимательские круги. Сошлемся на пример одного правительственного решения, вызвавшего в предвоенный период громкий общественный резонанс. В 1911 году был объявлен тендер на проведение железнодорожной ветки между Нижним Новгородом и Екатеринбургом. Эксплуатация дороги, связывающей два крупных промышленных района страны, обеспечивала высокую и стабильную доходность; за концессию развернулась серьезная конкуренция. Одним из основных претендентов стала группа московских капиталистов, которую возглавил видный кадетский деятель депутат Государственной думы Ф.А. Головин (бывший Председатель II ГД); ради участия в этом коммерческом деле он даже отказался от депутатского мандата. Купеческие тузы высоко оценивали свою заявку, считая, что имеют полное право реализовывать свой коммерческий интерес в тех регионах, которые они издавна рассматривали в качестве своей хозяйственной вотчины. Однако претензии капиталистов из народа встретили сопротивление у чиновничества Петербурга. Так, «Новое время» устами известного публициста М.О. Меньшикова всячески дискредитировало лоббистские усилия москвичей, призывало правительство не превращать железнодорожный проект в