Власть и отношение с другим (autrui)

 

 

Продолжим описание. Будущее смерти, чуждость ее не оставляют субъекту никакой инициативы. Между настоящим и смертью, между Я и другостью тайны - бездна. Мы настаивали не на том, что смерть прекращает существование, что она есть конец и ничто, а на том, что Я пред ее лицом решительно ничего не может предпринять. Победа над смертью - это не проблема вечной жизни. Одолеть смерть означает сохранить с другостью события отношение, которое должно остаться личностным.

Но каково же это личностное отношение - не являющееся властью субъекта над миром и, однако, сохраняющее личность? Возможно ли дать субъекту определение, основывающееся некоторым образом на его пассивности? Есть ли у человека иное властвование, нежели эта мужественность, возможность мочь и воспользоваться возможностью? Если мы найдем его, то именно в этом отношении и будет само основание времени. В прошлый раз я сказал, что это отношение есть отношение с другим.

Но решение не в том, чтобы повторять названия членов отношения в этой проблеме. Следует точно определить, каким может быть отношение с другим. Мне возражали, что в моем отношении с другим встречается не только его будущее: у другого, как у существующего, есть для меня и его прошлое, а стало быть, в нем нет выделенности будущего. Я воспользуюсь этим, чтобы перейти к основной части моих сегодняшних рассуждений. Я не другое определяю через будущее, а будущее через другое, ибо само будущее смерти заключается в том, что она совершенно другое. Но главный мой ответ таков: отношение с другим на уровне нашей культуры есть осложнение нашего изначального отношения, никоим образом не случайное и основанное на внутренней диалектике отношения с другим. Сегодня я не смогу этого развить. Скажу только, что эта диалектика появится, если проработать все следствия гипостазиса, рассмотренные покамест весьма схематично, и, в особенности, показать, что наряду с трансцендированием в мир есть и трансцендирование в средствах выражения, а на нем основывается принадлежность к одной и той же культурной эпохе и взаимность всякого отношения. Но само трансцендирование в средствах выражения уже предполагает будущее как другое, чем я на этот раз и ограничусь.

Правда, в отношении «я - другое» заключено больше, чем в отношениях с тайной; это из-за того, что исследовали другое уже в текучести жизни, то есть там, где его одиночество и сущностная другость прикрыты приличиями. Один для другого - то же, что и другой для него, никакой выделенной позиции у субъекта нет. Другой познается в сопереживании как мое другое я, как alter ego. У Бланшо в романе Аминадаб эта ситуация доводится до абсурда. Действие разворачивается в каком-то странном доме: по нему слоняются личности, делать им там совершенно нечего - они просто живут, то есть существуют в нем, и их отношения между собою обращаются в тотальную взаимность. Существа не то чтобы взаимозаменимы, а взаимообратимы (réciproques), а вернее сказать, потому и взаимозаменимы, что взаимообратимы. Поэтому отношение с другим оказывается невозможным.

Но уже и в самих недрах отношения к другому, характерных для нашей жизни в обществе, появляется другость как невзаимообратимое отношение, выделяющееся на фоне современности (принадлежности к одной эпохе). Другой, поскольку он другой, - не просто alter ego; он есть то, что я не есмь. И он таков не в силу своего характера, облика или психологии, но в силу самого своего бытия другим. Он, скажем, слаб и беден, «унижен и оскорблен», а я вот богат и силен. Можно сказать, что межсубъектное пространство несимметрично. Внешнесть бытия другого возникла не просто благодаря пространству, разделившему понятийно тождественное; она и не понятийное различие, проявляющееся будто бы в пространственной внешнести. Отношение «другости» - не пространственное и не понятийное. Дюркгейм ошибается в понимании особенности другого, когда спрашивает, почему объектом добродетельного поступка должен быть прежде всего другой, а не я сам. Как будто не ясно, что разница между любовью к ближнему и правосудием в этом-то и заключается: любовь к ближнему предполагает предпочтение себе другого, а с точки зрения справедливости, никакого предпочтения быть не может.

 

 

ЭРОС

 

 

Таковы в цивилизованном жизни следы отношения к другому; теперь надо их найти в изначальном виде. Существует ли ситуация, в которой другость другого появлялась бы в своей чистоте? Где она была бы не только оборотной стороной его тождественности с собой и не просто подчинялась бы платоновскому закону причастности, согласно которому каждый из участников ситуации содержит одно и то же, а тем самым и иное? Нет ли ситуации, в которой другое существо несло бы свою другость как нечто положительное, как сущность? Какова другость, не являющаяся членом обычного противопоставления двух видов одного и того же рода? По-моему, противоположное, которое противоположно абсолютно, противоположность чего остается совершенно не затронутой устанавливающимися, возможно, отношениями между ним и соотносимым членом пары, то есть противоположность, оставляющая встреченного тобою совершенно другим - есть женское.

Пол - это не какое-то видовое различие, он наличествует наряду с логическим родо-видовым делением. Конечно, логическое деление никогда не доводится до того, чтобы включить в себя эмпирическое содержание, но не в этом смысле оно не помогает учесть различие полов. Различие полов -это формальная структура, но она членит реальность в другом направлении и обусловливает саму возможность реальности как множественной в противоположность единству бытия, провозглашенному Парменидом.

Различие полов не есть и противоречие. Противоречие бытия и ничто сводит одно к другому; для отстояния в нем места нет. Ничто превращается в бытие, что привело нас к представлению об «имеется». Отрицание бытия свершается в плоскости анонимного акта-существования бытия вообще.

Различие попов не есть и парность взаимодополнительного, ибо взаимодополнительное предполагает предсуществующее целое. Но сказать, что парность полов предполагает нечто целое, значит заранее положить любовь как слияние. В любви же волнует непреодолимая парность существ. Это отношение с тем, что скрывается навсегда. Своим фактом это отношение не нейтрализует, а сохраняет другость. Любовное наслаждение волнует тем, что в нем пребывают вдвоем. Другой в нем, поскольку он другой, это не объект, становящийся нашим или нами; напротив, он удаляется в свою тайну. Эта тайна - женского, сущностно другого - не соотносится и с неким романтическим представлением о таинственной, неведомой или неузнанной женщине. Пусть для подкрепления тезиса об исключительном месте женского в общем устроении бытия я готов сослаться на великие темы - дантовскую и гетев-скую, на Беатриче и Вечную женственность; также на культ женщины в рыцарстве или в современном обществе (несомненно, он связан не только с необходимостью поддержать слабый пол); пусть, говоря определеннее, я вспоминаю о восхитительно смелых страницах Леона Блуа в его Письмах к невесте, - это совсем не значит, что я не желаю признать законных требований феминизма, - за ними стоит весь опыт цивилизации. Я имею в виду, что не нужно понимать эту тайну в каком-то возвышенно-литературном ключе; самая грубая, бесстыдная и прозаическая материальность, где может появиться женское, не отменяет ни его тайны, ни целомудрия. Профанация - не отрицание тайны, а одно из возможных отношений к ней.

В этом представлении о женском мне важна не только непознаваемость, но и способ его бытия, заключающийся в уклонении от света. Женское, как событие существования, отлично от трансцендирования в пространстве и от средства выражения, что находится в пределах света. Способ существования женского - скрывать себя, и эта сокрытость себя есть не что иное, как целомудрие[29]. Эта другость женского не заключается и в простой объектной внешнести бытия; не сводится она и к противостоянию воль. Другой - это не встретившееся нам существо, нам угрожающее или стремящееся нами завладеть. Не поддаваться нашему могуществу - не означает еще обладать большим, сравнительно с нами, могуществом. Все его могущество заключается в бытии другим. Тайна его состоит в другости. Существенное замечание: другой не положен у меня изначально как свобода, ибо в такую его характеристику сразу бы закладывалась неудача общения. Ведь не может быть иных отношений со свободой, кроме как подчиниться самому или поработить другого. В обоих случаях одна из свобод уничтожается. Можно понять отношения господина и раба на уровне борьбы, но тогда они становятся обоюдными. Как точно показал Гегель, господин становится рабом раба, а раб - господином господина.

Положив другость другого как тайну, определенную, в свою очередь, через целомудрие, я не полагаю ее как свободу, тождественную моей и находящуюся в борьбе с ней; я полагаю не иного существующего, противостоящего мне, но дру-гость. Здесь, как и в смерти, мы имеем дело не с существующим, а с событием другости, с отчуждением. Не свобода, из которой бы потом выводилась другость, характеризует другого. Свою другость другой несет как сущность. Поэтому мы и искали эту другость во вполне самобытном отношении - эросе, что и невозможно, и не следует перелагать в терминах могущества, если не извращать самого смысла ситуации.

Итак, мы описываем категорию, не сводимую ни к противоположению бытия и ничто, ни к понятию существующего. Она есть событие в акте-существования, отличное от гипостазиса, в результате которого возник существующий. Если существующий завершается в «субъективном» и «сознании», то другость завершается в женском. Это термин того же ранга, что и сознание, но противоположного смысла. Женское завершается как сущее не в трансценденции к свету, а в целомудрии.

Таким образом, здесь происходит движение в обратную сторону. Трансценденция женского заключается в том, чтобы уйти «куда-то туда», и это движение противоположно движению сознания. От этого, однако, оно не делается ни бессознательным, ни подсознательным, и я не вижу иного выхода, кроме как назвать его тайной.

Если, положив другого как свободу и мысля его в терминах света, мы вынуждены признать неудачу общения, то здесь мы свидетельствуем лишь неудачу того движения, что стремится схватить свободу или завладеть ею. Общение в эросе мы сможем допустить, только если покажем, чем он отличен от обладания или власти. Эрос - это ни борьба, ни слияние и ни познание. Нужно распознать его исключительное место среди прочих отношений. Это отношение с другостью, с тайной, с будущим; иными словами, в мире, где все налицо, это отношение с тем, что не налицо, что не может быть налицо, когда все налицо. Отношение не с существом, которого нет налицо, но с самим измерением другости. Там, где все возможное невозможно, где невмочь больше мочь, субъект посредством эроса все еще субъект. Любовь не есть возможность, она возникает не как наше начинание, у нее нет основания; она нас охватывает и поражает. - и однако же Я уцелевает в ней.

Кажется, феноменология любовного наслаждения, которую я лишь бегло затрону (это не такое наслаждение, как все прочие, ибо в отличие, скажем, от еды и питья, оно не совершается в одиночку), подтверждает наше воззрение на исключительность роли и места женского и отсутствие в любовном какого бы то ни было слияния.

Ласка - это способ бытия субъекта, когда субъект, соприкасаясь с другим, идет дальше этого соприкосновения. Соприкосновение в своем качестве ощущения принадлежит миру света. Но когда кого-то ласкают, его, строго говоря, не касаются. Ласка ищет не бархатистости кожи или тепла ладони, как они даны в соприкосновении. Искание ласки составляет ее сущность благодаря тому, что ласка сама не знает, чего она ищет. Для нее существенны незнание, изначальная неупорядоченность. Она как бы игра с чем-то скрывающимся, игра без всякого намерения и цели, не с тем, что может стать нашим и нами, а с чем-то другим, всегда другим, непостижимым, что должно прийти (avenir).

Ласка - это ожидание чистого будущего без содержания; это все возрастающий голод; обещания, которые все щедрее и щедрее, которые открываются все новыми перспективами неутолимого. Ласка питается безмерностью голода. В философском анализе интенциональность любовного наслаждения - единственную интенциональность будущего как грядущего, а не ожидание какого-то будущего факта, - всегда понимали превратно. Фрейд мало что может сказать о либидо сверх того, что оно есть стремление к удовольствию, то есть он берет удовольствие как содержание, с которого начинается анализ, но само удовольствие не анализируется. Фрейд не исследует, каково значение этого удовольствия в общем устроении бытия. В нашем же тезисе, утверждая, что любовное наслаждение есть событие будущего, очищенного от всякого содержания, тайна будущего, мы стараемся учесть исключительность его места.

Можно ли охарактеризовать взаимодействие с другим в эросе как неудачу? Опять же, да - если принять терминологию расхожих описаний и охарактеризовать эротическое смыслами «схватить», «обладать», «познать. Но ничего такого, а значит, и неудачи такого рода в эросе нет. Будь возможно другое схватить, им обладать, его познать - оно не было бы другое. Обладать, схватить, познать - все это синонимы власти.

Впрочем, в отношении с другим обычно ищут именно слияния. Но я как раз и хотел оспорить то, что отношение «я» - «другое» это слияние. Когда есть отношение «я - другой», то другое отсутствует. Это не просто отсутствие, не отсутствие как чистое ничто, а отсутствие в горизонте будущего, то отсутствие, которое есть время. Вот горизонт, где в недрах трансцендентного события может конституироваться жизнь личности; это то, что раньше было названо победой над смертью и о чем нам остается сказать в заключение несколько слов.

 

ЧАДОРОДИЕ

 

 

Вернемся к ходу мысли, который привел нас от другости смерти к другости женского. Находясь перед лицом чистого события, чистого будущего, то есть смерти, в которой Я ничего не может больше мочь, не может, иными словами, больше быть Я, мы искали ситуацию, где Я могло бы все же остаться Я, и такую ситуацию мы назвали победой над смертью. Повторим: нельзя определить такую ситуацию как власть. Но как я могу остаться собою в другости некоторого Ты, не будучи поглощен им, не потерявшись в нем? Как может Я остаться в некотором Ты собою, не будучи, однако, тем Я, каков я в настоящем, то есть тем Я, которое роковым образом есть Я Сам? Как может Я стать другим Самому Себе? Это возможно лишь единственным способом - в отцовстве.

Отцовство - это отношение с чужим, который есть я, притом что он - другой; это отношение между я и некоторым таким же Я, которое, однако, мне чужое. В самом деле, сын -это не просто мое произведение, наподобие стихотворения или изготовленного предмета, он также и не моя собственность. Категориями, описывающими власть или обладание, не обозначается отношение со своим ребенком. Не помогают схватить факт чадородия и понятия причины или собственности. Неверно, что «мое дитя есть у меня», но некоторым образом «я и есмь мое дитя». Правда, выражение «я есмь» значит здесь что-то другое, не то, что у элеатов или платоников. Этому глаголу «существовать» присуща такая множественность и такое трансцендирование, которого недостает даже самым смелым экзистенциалистским анализам. С другой стороны, сын не есть и какое-то происходящее со мною событие, скажем, грусть, жизненное испытание или страдание. Это некоторое Я, личность. И наконец, сын другой мне не так, как alter ego. Отцовство - не сопереживание, в котором я могу поставить себя на место сына. Я есмь мой сын посредством моего бытия, а не сопереживания. Итак, возвращение Я к Самому Себе, начавшееся с гипостазиса, неумолимо благодаря открывающейся в эросе перспективе будущего. Избавление недостижимо посредством распада гипостазиса, что невозможно, и оно свершается в сыне. Таким образом, свобода возникает, а время свершается согласно не категории причины, но категории отца.

У Бергсона в понятии жизненного порыва (elan vital) смешиваются художественное творчество и порождение потомства, названное у нас чадородием; смерть здесь не учитывается - это понятие устремлено прежде всего к безличному пантеизму в том смысле, что не отмечает в достаточной мере, как скорчивается и отъединяется субъективность, а в нашей диалектике это неизбежный момент. Отцовство - не просто возобновление отца в сыне, не неразличение с ним; оно также и внешнесть отцовского бытия относительно сына, плюралистический акт-существования. Чадородие Я ждет оценки своей истинной онтологической значимости, чего никогда еще не делали. То обстоятельство, что это еще и биологическая категория, ни в коей мере не устраняет парадокса его значения, в том числе психологического.

Я начал с понятия смерти и понятия женского, а пришел к понятию сына. Действовал я не феноменологически. Мысль развивалась диалектически последовательно, отправляясь от тождества гипостазиса, от прикованности к Самому Себе, к сохранению этого тождества, сохранению существующего субъекта, но в освобожденности Я от Самого Себя. Проанализированные конкретные ситуации представляли собою свершения этой диалектики. Множество промежуточных звеньев мы перескочили. Единство этих ситуаций - смерти, сексуальности, отцовства - проявилось до сих пор только в связи с понятием власти, которое исключается каждой из них.

Такова была моя главная цель. Мне было важно продемонстрировать, что другость не есть просто существование другой свободы наряду с моей. Над такой свободой у меня есть власть, в которой она остается совершенной чужой мне, вне связи со мною. Сосуществование многих свобод - это множественность, не затрагивающая единства каждой из них; или же эта множественность объединяется в одну общую волю. А сексуальность, отцовство и смерть вводят в существование парность, которая касается самого акта-существования каждого субъекта. Сам акт-существования становится парным. Мы преодолеваем понимание бытия в элейской школе. Время оказывается не падшей формой бытия, а самим его событием. В философии Платона господствует элейское понимание бытия, в ней множественность была подчинена единому, а роль женского мыслилась в категориях активного и пассивного и была сведена к материи. Платон не постиг женское в специально эротическом его понимании. Женскому он не оставил в своей философии любви иной роли, кроме как послужить примером Идеи, которая единственно может быть предметом любви. У него остается незамеченной всякая частная собственность отношений одного субъекта к другому, и свое Государство он конституирует в подражание миру идей. Платон создает философию мира света, мира без времени. А после Платона идеал социальности стали искать в слиянии. Стали думать, что субъект в своем отношении с другим стремится отождествиться с ним, погружаясь в коллективную представительскую систему, в общий идеал. Это та коллективность, что говорит «мы» и, обратившись к умопостигаемому солнцу, к истине, чувствует другого бок о бок с собою, но не себя лицом к лицу с ним. Коллективность непременно устраивается вокруг третьего члена отношения, служащего посредником. Также и Miteinandersein остается в пределах этой коллективности «вместе с»; в своей подлинной форме оно открывается вокруг истины. Это коллективность вокруг чего-то общего. Как и во всех философиях общности, социальность обнаруживается у Хайдеггера в одиноком субъекте, и аналитика Dasein'à в ее подлинной форме осуществляется в терминах одиночества.

Этой коллективности бытия бок о бок я попытался противопоставить коллективность «я - ты», взяв ее не в смысле Бубера, у которого взаимность по-прежнему остается связью между двумя отдельными свободами и недооценивается неизбывность отъединенной субъективности. Я искал временное трансцендирование настоящего в тайну будущего. Такое трансцендирование - не причастность чему-то третьему, будь то личность, истина, деятельность или исповедание[30]. Это коллективность, но не общность, пребывание лицом к лицу, без посредников; она дана нам в эросе, где в близости другого полностью удерживается и отстояние, который тем и волнует, что в нем есть близость и парность.

То, что подают как неудачу общения в любви, составляет как раз положительную сторону отношения, а отсутствие другого есть как раз его присутствие как другого.

Космосу - миру Платона - противопоставляется мир духа, в котором последствия эроса не сводятся к логике продолжения рода; где Я сменяет Самого Себя, а другой - другое (autrui -l’autre).

 

 

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.com

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

[1]Оригинальная концепция Левинаса разворачивается начиная не с данной работы, а с первой, написанной после освобождения в 1946 г., - От существования - к существующему. Как ее характеризует сам философ, она явилась подготовительной для его дальнейших разработок. Именно здесь Левинас подробно рассматривает ряд положений, которыми он пользуется во Времени и Другом. Однако к самому понятию «другое» в этой работе он только подходит, Поэтому, желая познакомить читателей с этой, в дальнейшем центральной темой его творчества, мы сочли возможным начать со второй работы, отсылая за разъяснениями к соответствующим местам в От существования - к существующему. В дальнейшем цитаты из последней будут сопровождаться пометкой: Левинас. 46 г.

 

[2] Место, к которому апеллирует Левинас в Бытии и времени Хайдеггера, звучит следующим образом: «Даже бытие-в-одиночестве есть бытие-в-мире: Присутствие (Dasein). Другой в состоянии отсутствовать только в силу и для со-Присутствия. Бытие-в-одиночестве есть ущербный способ со-бытия; сама возможность его говорит об этом. С другой стороны, фактическое бытие-в-одиночестве не отменяется тем, что «рядом» со мной случается быть еще одному представителю человеческого рода или даже десятку их. Сколько бы их ни было вещественно. Присутствие все равно может остаться одиноким. То есть со-бытие и фактичность бытия друг с другом не основываются на том, что нескольким «субъектам» случается быть вместе. И бытие-в-одиночестве «среди многих» не означает, что эти многие существуют чисто вещественно, рядом с нами. Даже в нашем бытии «среди них» они здесь, вместе с нами. Их со-Присутствие бывает встречено нами в модусе, в котором они равнодушны и чужды. Отсутствие и «дальнесть» суть модусы соприсутствия, они возможны лишь потому, что Присутствие, как со-бытие, дает присутствию Других быть встреченным в своем мире» (SZ, I, 4, 120) (пер. Арк. Шуфрина).

 

[3] «Акт-существования» в настоящем переводе соответствует в оригинале существительному l’exister. Надо сказать, что такого слова нет во французском языке, оно образовано искусственно, с помощью прибавления артикля к глаголу exister - существовать. Смысл этого образования раскрывается в следующей главе и лингвистически связан с задачей подчеркнуть существование как действие, наподобие того, как это естественно происходит в немецком, где Sein означает бытие, существование, а глагол sein - быть, существовать. Кроме того, Левинас отчетливо различает l’exister и l’existance, что было необходимо сохранить в переводе. Однако в русском языке нет такого средства образования отглагольного существительного, как артикль, поэтому в ходе горячих обсуждений, в которых предлагались даже такие варианты, как «существовав-ливание», выбор пал на более благозвучное «акт-существования», используемое не как акт существования, но как единое понятие. L’existance же традиционно переводится как существование.

 

[4] Надо четко различать «причастность» Леви-Брюля и церковное, христианское причастие. Впрочем, среди культурологов и исследователей религий (см., например, Малявин В. В. Чжуан-цзы. М., 1985. С. 306) порою встречается мнение, что церковное причастие и сама духовная культура христианства ориентированы на «экстаз», понимаемый как бытие-в-Боге, как на единственно желаемое состояние. В этом смысле может возникать соблазн проведения параллели с племенным и первобытным сознанием. Несомненно, «экстаз», как. впрочем, и противоположное ему «объективирующее» научное познание, имеет важное значение в европейской христианской культуре. Особенную роль он, вероятно, играет в католической духовности. В то же время в православной аскетической традиции имеются ясные свидетельства понимания места так называемого экстаза как недостаточного и несовершенного опыта, не отвечающего до конца ни сути, ни цели христианского спасения. Одно из таких свидетельств мы находим в Словах св, Симеона Нового Богослова:

"Те, которые говорят, что святые не будут видеть и знать друг друга, когда сподобятся лицезрения Божия, поистине во тьме ходят... Они говорят, что святые будут находиться тоща (то есть после конца света. - Г. Б.) как бы в экстазе, в некоем восхищении, как и здесь они иногда приходят в такое божественное восхищение, и забудут и себя самих, и всех других, находящихся с ними..Такое восхищение ума бывает не у совершенных, а у новоначальных (от Писаний)... Это как находящийся в темнице, - если среди многих про водимых им там лег как-нибудь случайно откроется небольшая трещина в кровле, и он внезапно увидит свет, который никогда дотоле не воображал, - вдруг приходит в исступление... так и тот. Кто, освободясь от уз страстей и чувств, внезапно придет в созерцание умного света и вдруг бывает поражен и объят удивлением, и он теми, которым неизвестно такое состояние, почитается вышедшим из себя, тогда как он весь сосредоточился в себе умом... Но когда человек пребудет долгое время в таком созерцании оного света... свет оный входит внутрь души его... Находясь же в сем свете или, лучше сказать, с сим светом, он не как в исступлении бывает, но видит и себя самого, и то, что окрест его, то есть вещи, в каком состоянии находится и другие".

 

[5] Левинас, очевидно, отсылает здесь к следующему месту платоновского Софиста (241(1): «Прошу тебя... чтобы ты не думал будто я становлюсь в некотором роде отцеубийцей... (ведь) нам необходимо будет подвергнуть испытанию учение нашего отца Парменида и всеми силами доказать, что небытие в каком-то отношении существует и, напротив, бытие каким-то образом не существует». Здесь, по выражению самого Платона, он и «посягает на отцовское учение». Именно от этой попытки отменить тезис Парменида «Есть только бытие, а небытия - нет» надеется обезопасить учение «отца» элейской школы Левинас. С другой стороны, заключив существующею, для которого, как будет видно из дальнейшего, весв мир выходит как бы из него, заключив его в единстве, то есть сохранив единство бытия несмотря на бытие существующего в мире, Левинас, как он пишет во вступлении к своей работе, задается целью «порвать с Парменидом», преодолеем тотальность бытия в Другом.

 

[6] «Гипостазис» в настоящем переводе соответствует в оригинале существительному l'hypostase. Перевод этого слова вызвал при обсуждении горячие споры. Дело в том, что во французском оно однозначно соответствует греческому hypostasis, встречающемуся, главным образом, в текстах по патристике и переводимому как «ипостась». Однако в философском язвже известно понятие гипостазирование, произведенное от того же слова. Что касается работы Левинаса, то для того, чтобы предупредить соблазн отождествления его помятия hypostasis с богословским понятием ипостаси, был выбран вариант перевода - «гипостазис». Подробнее о понятии гипостазиса у Левинаса см. ниже, а также в примеч. 15, где затрагивается вопрос о его соотношении с ипостасью в Православии.

 

[7] Левинас, вероятно, имеет в виду обсуждаемую Хайдеггером в Бытии и времени (SZ, I, 3, 89-90) проблему, возникшую из-за двусмысленности понятия субстанции в философской традиции Средневековья и у Декарта. Так, у Декарта нечто, существующее само по себе, это субстанция. При этом иногда «субстанция» означает Бытие сущности как субстанции, субстанциональность, в другой раз оно обозначает само существующее - субстанцию. Недоразумение, которое при этом возникает, связано с тем, что и Богу, и сотворенным вещам приписывается существование и, таким образом, субстанциональность. При этом у схоластов, понимавших, что существование Бога и сотворенного не может быть одинаковым, о Бытии сотворенного говорилось по аналогии, в отношении к Бытию Бога. Декарт же уже утверждает бесконечное различие в роде их Бытия. Но полагая это и избегая говорить о нем, он одновременно полагал, что Бытие само по себе не действует на нас и недоступно нам. Подобно этому Кант говорит о Бытии, что это не реальный предикат. А раз Бытие недоступно как существующее, оно выражается через атрибуты, которые сами есть. Такими атрибутами Декарт полагает мышление для мыслящей субстанции и протяженность для протяженной. Таким образом, замечает Хайдеггер, смысл Бытия не только оказался затемненным, но и утвержден как то, что не может быть прояснено, и косвенно представлен через субстанциональные свойства, относящиеся преимущественным образом к данной субстанции. В этом способе определения субстанции через субстанциональную сущность лежит причина, почему понятие субстанции определяется двумя способами. То, что здесь имеется в виду, это субстанциональность, и она понимается в понятиях характеристики субстанции, характеристики, которая сама есть сущее или существующее.

Бог, полагаемый Декартом как субстанция, то есть как существующее, имеющее совершенное или полное существование, приобретает в контексте вышесказанною характер чисто онтологического понятия.

 

[8] В самом деле, во вступлении к Бытию и времени читаем: «Бытие - это всегда бытие существующего» (SZ, 1,9). В то же время Хайдеггер отличает Dasein как особое существующее или сущее, характеризуемое Бытием-в-мире, Бытие которого в «каждом случае мое» (ist je meines), от других существующих или сущих, которые могут быть в наличии или присутствии-под-рукой для Dasein’а. Что касается понятия Jemeinigkeit, которое можно перевести как «Мойность», то оно, очевидно, приложимо лишь к Бытию Dasein’а. Ср. у Хайдеггера (SZ, I, 1,42): «Поскольку Dasein (Присутствие) имеет в каждом случае мойность (то есть в каждом случае мое), мы должны всегда использовать личное местоимение, когда обращаемся к нему...»

 

[9]9. «Имеется» в настоящем переводе соответствует в оригинале обороту il у а, без которого во французском невозможно сказать о наличии чего-либо. Например, il у a des pierres ici (букв.: здесь имеются камни). В русском языке, где есть назывные предложения, этот оборот при переводе обычно опускается. Мы скажем: здесь камни, однако наличие - подразумевается.

 

[10]«Неусыпность» и «бдение» в настоящем переводе соответствуют в оригинале существительному la vigilance, буквально означающему «бдительность». Однако бдительность в русском языке характеризует лишь то, что проявляет стоящий на страже, а не указывает на состояние бдения, как во французском. Поэтому пришлось при переводе использовать «неусыпность» и «бдение». К сожалению, при этом отчасти пропадает смысловой оттенок этого слова, характеризующий бессонницу как невозможность избавиться от какой-то напряженности, аффецированность невозможностью уйти от интенциональности сознания.

 

[11]Описание бессонницы Левинасом нам кажется интересно сравнить со стихами Пушкина, написанными во время бессонницы, а, может быть, прямо возвести к ним. Ср. до этого в характеристике «имеется»: шепот тишины и «скучный шепот», значения которого доискивается в своих стихах Пушкин.

 

[12]Строго говоря, такого высказывания Кратила в диалоге Платона нет, хотя в греческой философской традиции ему действительно приписываются такие слова. См, Аристотель. Метафизика

 

[13]Тема «абсурда и самоубийства» в работе Левинаса, вероятно, восходит к А. Камю, к его Мифу о Сизифе, где самоубийство объявляется единственной по-настоящему серьезной философской проблемой и где ставится вопрос «действительно ли требует абсурдность жизни, чтобы от нее бежали к самоубийству или надежде?» (См. Камю А. Бунтующий человек. М., 1990. С. 24-27). Но если для Камю констатируемая им абсурдность жизни в итоге объясняется смертью, конечностью человека, а принятие на себя абсурда означает принятие этой конечности и отказ от самоубийства, то для Левинаса абсурдна не жизнь, а самоубийство, а проблема человека состоит в его бессмертии,

 

[14]Говоря о неразрывной связанности сознания и бессознательного, проявляющейся в феноменах сна и активной работой сознания, в диаде душа-тело, Левинас пишет: «Сознание выступает против "имеется” своею способностью забывать и прерывать его, своею способностью спать. У сознания всегда есть возможность бегства в сон, в бес-сознательное. Бес-сознательное как сон - это не новая жизнь, совершающаяся по этой, это участие в жизни через неучастие, через элементарный акт отдыха. Разворачивающаяся в мир мысль всегда сохраняет возможность вернуться, свернуться в “здесь”, от которого она себя никогда не отделяет. Голову, в которой начиняются все мысли, всегда можно уронить на плечо, заснуть... Спать - значит подвешивать физическую и психическую активность, но для этого надо иметь точку подвеса - место. Чтобы заснуть, надо лечь, то есть ограничить существование местом, положением. Сознание, таким образом, выходит из покоя, из положения, из этого уникального отношения с местом. Положение, таким образом, не добавляется к сознанию как действие, на которое оно решается; оно выходит из этого положения... ‘'Здесь”, принадлежащее сознанию, место его сна, его бегства в себя принципиально отличается от Da, входящего в хайдеггеровское Dasein, Последнее уже подразумевает мир. “Здесь”, с которого начинаем мы, “здесь” положения предшествует всякому акту понимания, всякому горизонту и времени. Это сам факт того, что сознание - это происхождение, что оно начинает с себя, что оно есть существующее. В самой своей жизни как сознании оно всегда происходит из своего положения, из предсуществующего “отношения” с основанием, местом, которое во сне оно обнимает, исключая все прочее....Место, таким образом, до того как быть геометрическим местом и прежде чем быть конкретным окружением хайдеггеровского мира, является основанием. Это ни в коей мере не вещь - не только потому, что в нем обитает душа, но потому, что его бытие принадлежит к порядку события, а не сущностей. Оно не полагается, оно - положение» (Левинас. 46 г.).

 

[15]Понятие гипостазиса у Левинаса, очевидно, связано с событием диады сознание-бессознательное, то есть событием сознания, которое всегда появляется вместе со своим основанием, В этом смысле важными представляются такие значения греческого слова «ипостасис», как основание, фундамент, основа, как и внутренняя форма слова, указывающая на постановку и стояние. С другой стороны, Левинас приходит к этому понятию из следующей полемики с феноменологией: «Господство, которое осуществляет существующее над существованием, осуществляется им в мгновение (в неделимом aтоме, индивиде мгновения), которое феноменология полагает как нечто нерасщепляемое. Но можно спросить, просто ли дана эта приверженность существующих Бытию в мгновение (instant)? Не совершается ли она самой постановкой мгновения? Не является ли мгновение тем самым событием, через которое в чистом акте полагается существующее существительное, которое овладевает этим Бытием?» (Левинас. 46 г.). Таким образом, по поводу мгновения настоящего (в латыни «instans») Левинас вопрошает о постановке этого мгновения, постановке настоящего. Греческое «ипостасис», вероятно, возникает из решения этой проблематики.

По-другому Левинас рассматривает понятие гипостазиса, конституируя его по отношению к анонимному «имеется» через овладение существующим его существованием: «'Имеется' безлично не только в смысле, например. Бога Спинозы или мира неодушевленных вещей, объекта в противоположность субъекту, или протяженности в противоположность мысли, или материи - духу. Все эти сущие уже личны, ибо они существующие, они уже предполагают кат<