Слова в сновидениях и семейные кодовые слова

Главным механизмом сновидения является процесс сгуще­ния, концентрации множества значений в одном символе. В процессе анализа символ раскрывается совершенно неожиданным образом. В психотерапии роль такого кон­денсата выполняют некоторые слова. Часто это случается непроизвольно, но тем не менее они становятся значи­мыми для пациента.

Например, я заметил пациенту, что в семье довольно «несерьезно» относились к его детским болезням. Слово «несерьезно» постепенно все более конкретизировалось. Его отношение к сестре было несерьезным и показывало, что он не испытывал к ней теплых чувств, вел себя, словно мачо, никогда не чувствуя волнения. «Несерьезно» он при­нял сторону матери против своего отца, который был кем угодно, только не легкомысленным человеком. Быть более серьезным означало сближение с отцом, к которому он стремился, но это стремление отдаляло его от матери и приводило к поражению в эдиповой борьбе за ее благо­склонность. «Несерьезно» означало одну сторону его отношения к работе, а «серьезно» — другую, которая во­площала отношение к работе его братьев.

Слово «несерьезно» выполняло приблизительно такую же роль, которую выполняют сгущенные символы в пер­вичных процессах работы сновидения. Оно было подо­бием стрелки на путях узловой станции, от которой поезд Эго может направиться в разных направлениях. Такие кодовые слова накапливаются и создают особый словарь терапевта и пациента. Никакой отдельно взятый тера­певтический сеанс не сможет объяснить стороннему на-

блюдателю все возможные скрытые значения простых слов, главный смысл которых знают только участники терапевтического диалога.

В эссе под названием «Новые слова» Джордж Оруэлл рассуждает об использовании слов для понимания «внут­ренней жизни». Он говорит о недостатках слов в описании и объяснении внутренних переживаний, таких же слож­ных и ускользающих, как переживания в сновидениях. Великие писатели обходят эту проблему, создавая ощуще­ние «внутренней жизни» с помощью самых разных литера­турных приемов, то есть разрешая проблему обходными путями. Оруэлл предложил создавать новые слова для описания внутренней жизни, но эта идея показалась не­практичной, поскольку такой словарь может быть создан только на основе общих, сходных переживаний. Оруэлл цитирует Сэмюэля Батлера: «Лучшее искусство [то есть самая совершенная мысль в переносе] должно передавать­ся переживанием от одного человека к другому» (р. 12). Оруэлл считал, что наилучшей моделью для создания новых слов является семья.

«В каждой большой семье есть несколько слов, характер­ных именно для нее,— слов, которые были в ней созданы и обладают смыслом, который нельзя найти в словаре. Так, например, кто-то из членов семьи говорит: господин Смит — это такой-то человек, используя некоторые само­дельные слова, и другие прекрасно это понимают. Имен­но общий опыт и общее восприятие позволяют семье изобретать такие слова. Конечно же, без этого общего восприятия слова не будут иметь смысла. Если вы у меня спрашиваете: "На что похож запах бергамота?" — я отве­чаю: "В чем-то похож на запах вербены", и, поскольку вы знаете запах вербены, вы немного приблизитесь к моему пониманию. Таким образом, метод изобретения слов — это метод аналогии, основанный на безошибоч­ном общем знании» (1940, р. 9).

Коммуникативный процесс, характерный для дли­тельной интенсивной психотерапии, очень похож на опи­санный Оруэллом процесс создания внутрисемейного языка. Значение определяется общим восприятием:

 

интеллектуальным, эмоциональным, физическим и свя­занным с символическими образами и временем. Чтобы добиться этой общности языка, требуется очень много времени, так как этот процесс протекает медленно и по­нимание возникает постепенно. Понимание может ока­заться «завязанным» на слове, фразе, звуке или эмоции, которые воспроизводились многократно, разными спосо­бами с едва различающимся смыслом. Двое людей нахо­дятся в процессе изучения языка, который в зависимости от уровня осознания является иностранным для одного из них или для обоих.

ЗА ГРАНИЦАМИ СЛОВЕСНЫХ ЗНАЧЕНИЙ

В психотерапии происходят значимые трансферентные взаимодействия, слова для которых создаются не сразу, а некие элементы которых, возможно, никогда не подни­мутся до вербального уровня. Многие элементы довер-бального, доэдипова переноса в процессе лечения скорее просто теоретизируются, чем концептуализируются в вер­бальной форме. Другие элементы оказываются ближе к от­крытому выражению, хотя преимущественно на невер­бальном уровне. Так, например, Питер Блос (Blos, 1984), рассуждая об отношениях отцов и детей, сказал:

«Остаточное переживание доэдиповой привязанности сына к отцу по истечении подросткового возраста прак­тически сходит на нет под воздействием сильного вытес­нения. Это детское переживание, выходя на поверхность в процессе анализа, обычно не находит точных слов для своего выражения. Оно выражается скорее через аффек­тивно-моторные каналы, такие, как не поддающиеся контролю слезы и рыдания, в то время как пациент испы­тывает муки от переполняющего его чувства любви и по­тери диадического отца. Мужчина в возрасте около шес­тидесяти лет в такой момент воскликнул, весь в слезах: "Почему я так любил своего отца, в конце концов у ме­ня же была мать!"» (р. 318).

Похожим образом один из моих пациентов, мужчина, которому было уже под сорок, взял своих сыновей на вы-

ставку бой-скаутов. Когда он стал рассказывать мне о ска­ут-мастерах и скаутах, он внезапно и неожиданно для са­мого себя вдруг разразился рыданиями. Обычно он себя хорошо контролировал, был обсессивным и крайне рацио­нальным человеком. Ему вспомнился его собственный бой-скаутский возраст и отношения с отцом; это были вы­тесненные и подавленные воспоминания. Ему в голову пришла мысль. Возможно, его отец, ригидный и не про­являющий внешних эмоций человек, который никогда не демонстрировал ему своей любви, нашел возможность показать эту любовь через поступки. Пациент говорил: «В процессе терапии я почувствовал, как словно из-под земли возникло все плохое, весь ужас... Я не представлял себе, что там была и любовь... стало значительно больнее, но в то же время и приятно, и я не понимаю своих чувств... но вместе с тем я вижу, что они все-таки есть».

Говоря о пациентах с серьезными расстройствами, проблемы которых выходят за рамки невротического конфликта, Балинт (Balint, 1968) подчеркивал, что регрес­сивный перенос сдвигается на такой уровень, где пережи­вание пациента нельзя описать вербально. Этот уровень он назвал «базовым дефектом». Он выступает против немедленного «структурирования» этого материала. Вме­сто этого он предлагает дать пациенту возможность его пережить, а затем уже пытаться оформить возникшее переживание в словах и интерпретациях.

«Цель заключается в том, что пациент должен найти себя, принять себя и быть с собой в ладу, зная при этом, что у него есть шрам, базовый дефект, который нельзя "ликвидировать" путем анализа. Более того, ему следует дать возможность открыть свой собственный путь к ми­ру объектов, а не показывать ему "правильный", давая какую-нибудь глубинную или правильную интерпрета­цию... Кроме того, чтобы служить для пациента объек­том, "признающим потребности" и, возможно, даже "удовлетворяющим потребности", аналитик должен быть также объектом, «понимающим потребности» и способным при этом донести свое понимание паци­енту» (р. 180-181).

 

В данном случае особое впечатление производит то, что Балинт, чьей сильной стороной являлась способность переносить состояния глубочайшей регрессии, отнюдь не ратует за эмоционально-коррекционную работу с паци­ентом. Недостаточно просто выдерживать перенос и обес­печивать для пациента обстановку заботы и принятия. Для того чтобы пациент смог получить от этого пользу, необходима вербальная организация переживаний.

Возьмем, например, пациента с сепарационными трево­гами и большой чувствительностью к потерям. После мно­гих лет лечения стало ясно, что такая ранимость прочно основывается на постоянно присутствующем и не умень­шающемся чувстве безымянного ужаса. После того как были исследованы всевозможные обстоятельства, где такая чувст­вительность приводила к иррациональному уходу в себя или шизоидному поведению, мы с пациентом очертили область его уязвимости. Я назвал ее «психологической травмой колена». Человек с поврежденным коленом может совер­шать разные движения, однако некоторые из них ему сле­дует делать аккуратно, соблюдая необходимые меры пред­осторожности, а ряд движений нельзя совершать ни при каких обстоятельствах. Осознание рамок существующих возможностей наряду с пониманием их источника и при­чин, а также с ощущением безопасности, появившимся в ходе нашего совместного исследования, позволили па­циенту войти в соприкосновение с теми сторонами жизни, которых он раньше избегал. Однако без такого вербализо­ванного понимания пациент сохранил бы свою уязвимость перед лицом непонятного, безымянного и, что хуже всего, непредсказуемого ужаса. Понимание на вербальном уровне важно, даже если работа происходит в невербализуемой сфере.

когнитивные стили и чувство реальности

Гартманн (Hartmann, 1964) создал концептуальные инстру­менты для определения тех бесконфликтных областей Эго, которые участвуют в инсайте. Нельзя сказать, что на­ши знания и способы познания целиком определяются природой наших конфликтов, защит и вытеснения. В ос-

новном наш стиль познания зависит от врожденного ин­теллекта и когнитивных способностей.

Интеллект — это сложная совокупность умственных способностей, и люди могут различаться по тому, какими из этих способностей они обладают. Мы замечаем, как не­которые пациенты чрезвычайно быстро продвигаются в сво­ем интуитивном самопознании, улавливая эмоциональные паттерны. Другие пациенты могут медленно и упорно соби­рать данные и гипотезы до тех пор, пока им не станут совер­шенно понятны силы, оказывающие на них решающее воз­действие. Работая со сновидениями, отдельные пациенты совершенно не воспринимают их содержание, зато очень остро осознают дневные остатки, стимулировавшие этот сон. Другие пациенты удивительно глубоко проникают в со­держание сновидений. Блестящие лингвистические способ­ности часто приходят им на помощь в раскрытии метафори­ческого смысла сновидения. Им понятны замысловатая игра слов и каламбуры, присущие сновидениям. Другие пациенты слепы к метафорам, но очень точно ощущают эмоциональ­ную подоплеку сновидения. Разные стили мышления приво­дят к разным путям получения инсайта. Терапевт должен учитывать различие когнитивных стилей. Каждый пациент должен быть свободен в выборе своего собственного пути, и совершенно не следует указывать один-единственный путь, ведущий в Рим.

Однако когнитивных способностей может быть явно недостаточно, чтобы сохранить чувство реальности перед лицом неразрешенного конфликта. Проверка реальности и чувство реальности — это проблема не только психоти­ков и пограничных личностей. Когда значимые в раннем детстве люди признают факты и достижения в жизни ребенка, они тем самым ставят на них печать реальности. Человек чувствует реальность своих достижений, если их принимают всерьез важные и любимые им люди.

Молодая и талантливая женщина всегда чувствовала, что ее успехи в школе и колледже были посредственными и незначительными. В процессе терапии ее постоянно одолевали сомнения относительно ценности ее неорди­нарных академических и профессиональных достижений.

 

Она очень удивилась и пришла в замешательство, услышав, что я считаю ее достижения замечательными. Стало оче­видно, что она не могла признать свою одаренность и та­лант, пока я ей прямо об этом не сказал. Такое признание наложило печать одобрения и создало чувство того, что это действительно существует и реалистически вос­принимается человеком, находящимся вне области ее лич­ной фантазии. Чрезмерная важность, которую она при­дала моей оценке, пробудила потребность в признаниях, которых она никогда не получала от своей матери. Ее мать отдавала предпочтение ее увлекавшемуся спортом брату и менее интеллектуально одаренной сестре и постоянно игнорировала все, чего добивалась моя пациентка. Исполь­зуя обретенное в переносе понимание, она начала внут­реннюю борьбу интеллектуального понимания реальности с отложенным аффективным ее пониманием. Бессозна­тельно она по-прежнему ожидала материнского восхи­щения ее достижениями и их одобрения. Такой инсайт не привел к разрешению ее проблемы, но поставил перед ней сознательную задачу. Эта борьба требовала дальней­шей проработки.

установление равновесия между пониманием и неоформленным переживанием

Хотя мы делаем акцент на важности рационального пони­мания событий, полезно (и реалистично) напомнить, что и пациенту, и психотерапевту необходимо также, что­бы терапия оставляла возможности и для развития ирра­циональных (бессознательных) переживаний. Мы очень надеемся на то, что пациент будет воздерживаться от оце­нок и суждений и позволит выйти на поверхность ирра­циональным желаниям, фантазиям и мыслям. Таким обра­зом, он колеблется между регрессивными состояниями и стремлением к самонаблюдению и высказыванию сужде­ний. Каждый пациент находит для себя приемлемую сте­пень такого колебания и оптимальное равновесие между этими полюсами. Задача терапевта также не сводится к простому словесному формулированию. Терапевт дол-

жен «отдаться на волю своей собственной бессознатель­ной умственной деятельности и пребывать в состоянии равномерно распределенного внимания... и таким обра­зом улавливать различные движения бессознательного пациента» (Freud, 1922, р. 239). Фрейд предостерегал против исключительного увлечения интеллектуальными формулировками в терапевтическом процессе:

«Неправильно, когда клинический случай начинает подвер­гаться научной обработке еще до того, как закончится лечение, когда заранее описывается его структура, прогно­зируется его дальнейшая динамика и периодически дается картина его текущего состояния. Те случаи, в которых изначально усматривались научные задачи и лечение кото­рых строилось соответствующим образом, обычно не за­канчивались успехом; наилучшие же результаты дости­гаются там, где позволяешь процессу идти как бы своим ходом, без следования какой-то конкретной цели, когда удивляешься каждому повороту в ходе лечения и встре­чаешь все перипетии лечения незашоренным взором, сво­бодным от всяких предубежденностей» (Freud, 1912, р. 14).

Ясно, что не существует никаких заранее заготовлен­ных рецептов, как проводить терапию. Процесс терапии может развиваться очень по-разному в зависимости от многих обстоятельств, включая характер и способ­ности терапевта и пациента, а также суть клинической проблемы, с которой приходится сталкиваться. Ференци, один из ведущих терапевтов начала XX века, наиболее емко и сжато выразил сущность этого процесса:

«Постепенно становится ясно, насколько сложна психиче­ская работа аналитика. Он должен пропустить свободные ассоциации пациента через себя; вместе с тем он может позволить своей фантазии поиграть с этим ассоциатив­ным материалом; иногда он сравнивает новые появляющи­еся связи с прежними результатами анализа, даже на мгно­вение не оставляя без учета и критики собственные субъективные установки.

Формально можно, пожалуй, говорить о постоянном че­редовании вчувствования, самонаблюдения и вынесения

 

суждений. Время от времени последнее проявляется совер­шенно спонтанно в форме сигнала, который, разумеется, вначале оценивается просто как таковой; и только на осно­ве последующих доказательств можно решиться наконец на интерпретацию» (1928, р. 96).

Описание Ференци переходов между основными со­стояниями терапевтического познания — эмпатией, наблю­дением и суждениями, ведущими к интерпретации,— отра­жает интегративный подход к терапевтическому процессу, а значит, позволяет перейти к следующей обсуждаемой нами теме — интеграции. Непрерывный, продолжающийся процесс понимания приводит к интеграции.

Чтобы подвести краткий итог этой главы, посвященной пониманию и всем препятствиям и вызовам со стороны бессознательного, которые оно встречает у себя на пути, я хочу обратиться к творчеству писателя Итало Кальвино:

«Только определенная прозаическая основательность может породить творчество. Фантазия — как варенье. Вы должны намазать ее на толстый кусок хлеба. Если этого не сделать, она останется бесформенной, как ва­ренье, и вам не удастся ничего из нее извлечь» (Vidal, 1985, р. 3-10).

глава 9. интеграция и роль печали

завершение терапии начинается с первой интерпретации

В терапии — как в жизни. Сначала возникает привязан­ность, основанная на любви и зависимости. Затем прихо­дит понимание того, что удовольствие и боль являются неотъемлемыми компонентами этих отношений. Если в жизни мы в конце концов теряем родителей, то в тера­пии — терапевта. По иронии судьбы люди обращаются к психотерапевту из-за потери любви, воображаемой или реальной, но и сам процесс лечения несет в себе потерю. Справиться с болью прошлого возможно, если справиться с болью в настоящем. Это и есть перенос.

Рост и развитие личности человека всегда сопровожда­ются множеством конфликтов, порождающих пережи­вания грусти. Рождение желанного ребенка означает пре­кращение особого состояния беременности. Женщина, которая находится в гармонии с собой, обычно ощущает грусть от разрыва симбиотической связи, когда подходит к концу состояние единения в паре. Неспособность при­знать, перенести эту потерю и найти ей место вносит свой вклад в послеродовую депрессию. Например, конфликты, связанные с ранними состояниями зависимости, при ам­бивалентности матери будут затруднять получение удо­вольствия от состояния беременности и могут привести женщину к послеродовой депрессии. Бессознательное стремление к любовным отношениям со своей матерью, воспроизводимое в чувстве любви по отношению к неро­дившемуся ребенку, требует своего удовлетворения. Нель­зя перейти на следующую стадию развития без должного переживания печали по отношению к прошедшей стадии.

Каждый шаг в развитии вызывает некоторую грусть, которую необходимо признать, пережить и найти ей место

 

в душе. Начинающий ходить малыш часто испытывает потребность вернуться к матери для «эмоциональной под­питки». Покидая детский сад, заканчивая школу, вступая в брак и создавая семью, все мы проходим через потери лю­бимых людей и любимых мест. Люди часто плачут на свадь­бах и тогда, когда они очень счастливы.

Все лучшее, что предлагает терапия, взято из повсе­дневной жизни. Постоянный фон трансферентно ориен­тированной терапии составляют различные компоненты нормального процесса горевания. Многие неадекватные защиты направлены на избегание переживания горя и пе­чали и часто приводят к замещению этого чувства депрес­сией. Депрессия является защитой от печали.

По выражению Э. Бибринга, простое отреагирова-ние — это одноактная терапия. Редко бывает так, что один всплеск печали может расчистить все хитросплетения давнишних характерологических установок и чувств. Тема печали и горя может быть встроена в отношения со мно­гими людьми, складывающиеся в разные периоды жизни пациента. На интеграцию последствий этого ряда груст­ных переживаний в процессе терапии потребуется много времени. Результат интеграции часто неизвестен ни тера­певту, ни пациенту. Рассмотрим замечания одного па­циента после нескольких лет психотерапии:

«Когда я впервые несколько лет тому назад пришел к вам на прием, у меня не высыхали слезы, я много плакал и совершенно не понимал, почему я плачу. Наверное, это было как-то связано с потерей моей жены, Марии, но была еще какая-то более глубокая грусть. Мне понадо­бились годы, чтобы понять, что это было связано с вами... вы... блестящий, образованный и понимающий мужчина, который слушал меня. Вы были столь непохожи на моего отца, что я не мог вынести свои чувства. Я перестал об этом думать много лет назад, стал жестким и избегал всякой зависимости. Я не хотел признать, что все еще люблю его, все еще хочу, чтобы он или вы были тем отцом, которого я хотел... затем я испытал всю гамму связанных с вами сыновних чувств... и снова вернулись связанные с ним грусть и горечь... Теперь, имея этот опыт

общения с вами, я понимаю, что могу достичь многого, чего хотел... но грусть по отношению к нему по-прежнему остается... в жизни не бывает такого периода, когда эти чувства не находятся в конфликте».

Этот краткий монолог сообщает нам о том, что пони­мание концентрировалось на различных элементах привя­занности, но постоянным стержнем были печаль и грусть. Так возникает интеграция, которая становится частью души, а не какой-то заплаткой на месте истерзанного муками звена личности.

защиты от печали

В процессе работы с невротическими пациентами, напри­мер, такими, как мужчина, о котором только что шла речь, главные темы печали и горевания возникают далеко не сра­зу. Симптомы и проблемы, которые приводят пациента к терапевту, могут быть, на первый взгляд, далекими от пе­чали и защит против этого аффекта. Боязнь лифтов и толпы, невозможность выбрать между карьерой бизнесмена и юрис­та — все это может показаться весьма далеким от печали. Однако у пациентов, страдающих более серьезными рас­стройствами, первичные клинические проблемы сразу же ставят процесс переживания печали в центр терапии или же быстро возвещают о его наличии через сны и фантазии.

Молодой человек бросил занятия в колледже на первом году обучения. Он стал замкнутым и безразличным. Все прежде увлекавшие его интеллектуальные и спор­тивные занятия перестали его интересовать. Родители направили его к терапевту, и он стал посещать меня три раза в неделю. Множество сеансов проходило в молча­нии. Он курил, задавал саркастические вопросы, с вызо­вом выслушивал мои ответы и соблюдал таинственную, осуждающую и отстраненную позицию. Вместе с тем он продолжал регулярно приходить.

Постепенно из деталей и фрагментов у меня возникло впечатление, что он воспринимает меня, как своих роди­телей: ему казалось, что меня не затрагивают его чувства,

 

поскольку я поглощен своими нарциссическими потреб­ностями и нахожусь во власти низменных буржуазных интересов. Успешная терапия стала бы еще одним брил­лиантом в моей психотерапевтической короне, так же как его блестящие успехи в учебе должны были потешить родительские чувства его матери и отца. Я постарался передать ему мои мысли по этому поводу, делая время от времени небольшие комментарии. Он продолжал пребывать в таинственном и скептическом состоянии, но тем не менее приходил регулярно.

Его сарказм и тревожная напряженность стали усили­ваться после выходных дней и праздников. Наконец, я сделал довольно мягкую интерпретацию его страха, объяснив его тем, что я будто бы о нем забываю, как толь­ко мы расстаемся. Я добавил также, что, бессознательно сравнивая меня со своим отцом, он боялся, что я не приду на следующий сеанс (его отец был дипломатом, часто от­сутствовал дома и нередко в последний момент сообщал о невозможности вернуться домой из командировки). Во время сеанса, последовавшего за этой интерпретацией, он рассказал сон, состоящий из двух частей. Он находится в отделении таможни нью-йоркского аэропорта. Там же он видит своего отца, но он не может сказать точно, здоро­вается он или прощается, уезжает или возвращается. Он чувствует тревогу, а затем оказывается в больничной палате. Он лежит на больничной койке и с ужасом на­блюдает, что его тело становится все меньше и меньше, а сам он — все младше и младше. Наконец, он превра­щается в младенца и видит, что исчезает в огромном белом пространстве больничной стены. Вокруг нет никого, кто мог бы ему помочь.

В этом горестном излиянии обнаружились все темы, связанные с его поиском признания и в то же самое время страхом быть отвергнутым. Сон позволил нам выразить эти страхи в визуальной и метафорической форме в виде не только моих, а его собственных идей. Позже он расска­зал, что этот сон был вариантом его повторяющегося детского сна. Эти темы присутствовали в процессе всего лечения, продолжавшегося почти восемь лет. Они углуб­лялись, поскольку были связаны с неуклонно возраста-

ющими трансферентными чувствами, актуальными жиз­ненными проблемами и воспоминаниями прошлого.

Постоянным фоном терапии была его жажда бли­зости и одновременный страх быть покинутым. Какой бы другой конфликт или другая защита ни составляли пред­мет нашего обсуждения, эта внутренняя тревога присут­ствовала все время. Хотя процесс завершения терапии начался с первой интерпретации, процесс излечения, без сомнения, пошел уже с того момента, когда пациент набрал номер моего телефона.

Безразличие и ощущение опустошенности, которые испытывал этот пациент, возникли вследствие его депрес­сивной защиты от переживания горя и печали. Он раство­рялся в небытии без психологического присутствия в его личности любимых людей.

Если в процессе переживания печали человек позволяет выйти на первый план своей тоске и любви к потерянным объектам, то они становятся частью его личности. Процесс переживания печали является основным источником идентификации, или, как заключил Фрейд в своей работе «Печаль и меланхолия», «на Я падает тень объекта» (Freud, 1917, р. 249). Когда этот молодой человек смог осознать, что он хотел получить от меня, в нем вновь всколыхнулось все то, что он хотел получить от своих отца и матери (а так­же от остальных значимых для него людей). Так, например, признание своего восхищения отцовской политической деятельностью и его пониманием истории позволило па­циенту по достоинству оценить свои собственные интеллек­туальные качества. Депрессию часто можно уподобить соломе, скрывающей в себе пшеничные зерна.

Защита от идентификации с любимым образом явля­ется частью ослабляющей человека депрессии. Из страха превратиться в шизоидного отца или в дезорганизован­ную нарциссическую мать пациент тормозит свое личност­ное развитие до полной стагнации. Лучше быть ничем, чем тем или иным воплощением столь ужасных качеств. Сфокусированное внимание терапевта пробудило в паци­енте глубоко захороненное желание иметь хороших мать и отца.

 

Именно постоянное переживание печали в процессе терапии придает особую важность наличию у пациента базового доверия и по отношению к себе, и по отно­шению к терапевту. У невротических пациентов базовое доверие существует изначально. С пациентами, стра­дающими более серьезными расстройствами, требуется постоянно поддерживать необходимый уровень базового доверия.

Пациентка с умеренно выраженными паранойяльными чертами после смерти матери стала замкнутой и подо­зрительной. Это были именно те материнские качества, которые пугали ее больше всего. Пациентка не отдавала себе отчета в этом сходстве, но в то же время она не про­являла заметных признаков печали и горя. Когда я указал ей, как люди обычно реагируют на «юбилейные» даты, ее отстраненность, замкнутость и подозрительность весьма усилились. Вместо непосредственной реакции на потерю в форме переживания печали и горя, беспо­мощности и стремления к воссоединению с ушедшим любимым человеком она сохраняла связь с матерью через идентификацию с ней. Для нее это было безопасно; ей не требовалось признавать свою преданность. Со вре­менем я постепенно смог показать ей, насколько сильно она любила мать. По многим причинам ее любовь всегда оставалась подавленной.

Первые стадии процесса переживания печали вызыва­ют панику. Человек испытывает ужас и реальность огром­ной потери, беспомощность перед лицом того, что уже нельзя изменить. У ранимых людей горе порождает чув­ство ужасающего одиночества. Они боятся испытать без­различие к покидаемому (в своих фантазиях) человеку или даже к его смерти, поскольку хотят быть к нему как можно ближе. Под грузом такого напряжения невротичные па­циенты становятся более невротичными, а психотики становятся более психотическими. «Лучше черт, которого мы знаем, чем тот, который нам неизвестен».

Печаль сближает человека с потерянным объектом, и эта близость порождает ощущение идентичности.

Когда пациентка чувствовала свою близость с матерью, она боялась, что у нее есть все те ужасные материнские черты, от которых она всю жизнь старалась себя огра­дить. В такие моменты она чувствовала, что я пытаюсь свести ее с ума, как это делала ее мать. Все мои попытки указать на ее любовь и на схожесть с матерью вызывали у нее чувство ужаса. Необходима была постоянная про­верка реальности, чтобы помочь ей различить, кто есть она, а кто — ее мать. Похожий не означает тождествен­ный. В течение этого периода и на протяжении еще многих лет между нами возникло базовое доверие, под­держивающее ее попытки совладать со своими чувст­вами, которое привело ее к новому взгляду на старые конфликты. Как только она хотя бы отчасти признала свою любовь к матери, освобожденную от отягчающего страха превратиться в нее, психотическая симптома­тика исчезла.

Печаль не тот процесс, который можно изжить во время терапии раз и навсегда. Болезненная и трудная работа горя продолжается и далее в ранимом и чувст­вительном Эго. Эти переживания не всегда переполняют пациента столь сильно, как раньше, они могут появ­ляться в определенные памятные дни (так называемая «юбилейная» реакция) или в связи с волнующими со­бытиями. В таких случаях человек может проявлять необъяснимую раздражительность, рассеянность или аффективные реакции, защищающие его от скрытой в глубине грусти. Когда памятная дата становится объек­том внимания скорбящего человека, такие реакции часто растворяются в остаточных переживаниях горя и печа­ли. В современном обществе, переставшем уделять вни­мание религиозным ритуалам, лихорадочная, заполнен­ная делами повседневная жизнь маскирует тиканье наших бессознательных часов. Поминальные церковные службы или зажигание свечей по усопшим можно считать не­отъемлемыми формами профилактической медицины. Религиозный ритуал создает необходимую структуру для выражения горя.