Ве(щ/ч)ная проблема: потреблять или понимать?

Древние охотники использовали куски кремния для изготовления наконечников своих стрел. Кремень используется для изготовления огнива, как материал для изготовления полупроводников и многих других вещей. Это его «использование для изготовления» раскрывает существование кремния в качестве бытия-для-человека. Это бытие-для-человека вещи обычно трактуется с функциональной точки зрения, с точки зрения ее полезности для потребления. А полезность извлекается из ее механических, физических и иных природных характеристик, твердости, удобстве в обработке и т. д. Из всего этого делается совершенно поверхностный и поспешный вывод, что полезность вещи заключена исключительно в его природных характеристиках, в их пригодности для удовлетворения тех или иных потребностей человека. Следование этому выводу привело к редукции всех характеристик человека к одной единственной – к потреблению, а его самого превратило в «одномерное» (Маркузе) существо – в потребителя.

Современное потребительское общество, для которого характерно лишь функционально-потребительское отношение к вещи, забыло человеческую соприродность вещи. Человек-потребитель перестал понимать вещи. Более того он стал их страшиться. Этот страх инспирирован появлением лавины вещей, которые, того и гляди, похоронят под собой человека или, по крайней мере, его поработят. Потребитель использует вещи лишь для удовлетворения своих потребностей. Человеческие потребности в отличие от потребностей других живых существ, как известно, не имеют границ. Именно они вызвали и постоянно вызывают к жизни многие вещи. Но вызванные к жизни, вещи, как джин из бутылки, сами начинают порождать потребности. Простейшей, наглядной и повседневной иллюстрацией этого положения выступает реклама. «Это вам необходимо! Это вы хотите! Об этом вы всю жизнь мечтали!» ─ вещи прямо атакуют человека со страниц буклетов, газет, журналов, из громкоговорителей и радиоприемником, с дисплеев мобильников, с экранов телевизоров и мониторов. Они взяли человека-потребителя в окружение и дома и на улице. На щитах, перетягах, на фасадах домов, везде, где только можно, они предлагают себя. Они манят яркой упаковкой, обещанием комфорта, неземными ощущениями. Вещи стали агрессивными. Как бойцы перед сражением за кошелек, а порой и за жизнь, они стройными рядами ждут своей очереди в мини-, супер-, мега- и гипермаркетах.

Многие вещи человек использует исключительно функционально. Вещи платят тем же, поставив его в зависимость от себя. Без мобильника, авторучки, органайзера, портфеля, ноутбука/планшета – этого «джентельменского набора» современного делового человека – теперь невозможно рационально организовать свой рабочий день. Чтобы быть нужными они непрерывно видоизменяются, совершенствуются. Их бесконечное изменение привело к логическому результату – время их употребления, использования постоянно сокращается, породив феномен одноразовой вещи, одновременно создав колоссальную проблему их утилизации. Человек-потребитель стал «механически», на уровне простого условного рефлекса, относиться к вещам. Он оставил их вне своего внимания, вне своей заботы.

Более того, человек-потребитель сам все больше и больше становится зависим от вещей. Вещи стали важными маркерами человека. Они маркируют его социальный статус (марка часов, авторучки, автомобиля), наш образ жизни (одежда, жилище и т.д.), наши отношения (подарки). Отмечая новый потребительский поворот в отношении вещей французский философ Жан Бодрийяр (1929-2007) пишет о том, что вещи нас тестируют.

 

Сегодня вещь уже не «функциональна» в традиционном смысле слова — она не служит вам, она вас тестирует. Она больше не имеет ничего общего с былыми вещами, так же как и информация масс-медиа — с «реальностью» фактов. В обоих случаях вещи и информация уже являются результатом отбора, монтажа, съемки, они уже протестировали «реальность», задавая ей лишь те вопросы, которые им «соответствовали» [304].

 

Современный исследователь анализируя основания сегодняшнего представления о вещи, которое является фундаментом нашего потребительского к ним отношения, пишет о том, что необходимо переосмыслить наше отношение к вещам. В качестве альтернативы он отмечает серьезное и одновременно трогательное отношение к вещам традиционного общества, которое свидетельствует о том, что традиционное общество достаточно хорошо знало не только полезную функцию вещи в ее утилитарном существовании, но и догадывалось, а может быть, и вполне ясно понимало, ее человекоразмерное существование[305]. В частности, особенность первобытного этоса, не позволяла отслужившая вещь просто не выбрасывать, требовала торжественных похорон с соответствующим ритуалом прощания.

Утилитарно потребительское отношение к вещам забывает одно очень важное обстоятельство, а именно, что в используемой вещи присутствует человек, как тот, кто ее произвел, так и тот, кто ею пользуется. Камень крепостной стены вобрал в себя и силу каменотеса, сноровку строителя, замысел знатока фортификации, и надежду на сохранность своей жизни и имущества горожанина, уверенность стражника, дух господства правителя. В своем собирающем осуществлении вещь не просто выполняет определенную полезную функцию, но переживается, то есть входит, впускается в жизнь человека как необходимая ее составляющая.

Изготовленная и используемая человеком вещь есть не просто оформленный материал, но опредмеченный опыт человеческого существования, момент прожитой и пережитой жизни человека. Переживание здесь не стоит понимать в психологическом смысле. Дело не в том, что вещь определяет человеческие эмоции и саму жизнь человека. Определяющим, в том числе и по отношению ее психологических значений, выступает тот момент существования вещи, который свидетельствует о ее человекоразмерности. Вещь соразмерна человеку, она в какой-то степени изначально человечна, у нее есть своя жизнь. Остановимся на этом аспекте подробнее.

Возьмем в качестве примера такую вещь повседневного обихода как перчатка. Перчатки используются практически во всех климатических зонах со времен появления цивилизованного человека. Основная функция их защита руки. Защита от непогоды, от механических повреждений, наносимых клыками зверя или оружием, защита от нескромных взглядов, если есть необходимость скрывать какой-либо изъян или увечье, а то и вообще отсутствие руки. Однако как всякая вещь, находящаяся в распоряжении человека достаточно долго, перчатка за свою историю обрела множество иных полезных свойств.

Они, например, усиливают фиксацию предмета в руке (перчатки вратаря, фехтовальщика), предохраняет руку от воздействия вредных веществ (бытовые, хозяйственные перчатки) или опасных воздействий (толстые резиновые перчатки электриков), или, наоборот, тонкие, эластичные медицинские перчатки, позволяющие «на ощупь» определять структуру ткани или органа и т.д., я уже не говорю о роли перчаток в гардеробе современного человека. Перчатки не только защищают руку, но и спасают от опасных ударов как владельца перчатки, так и его противника в боевых видах спорта. А иногда спасают и жизнь не просто в силу своей функциональности, но и буквально, своей материальной телесностью. У Алексея Пантелеева есть маленький рассказ на два абзаца «Кожаные перчатки». Рассказ завершается строчкой письма из блокадного Ленинграда зимы 1942 года, в котором десятилетний сын армейского летчика просит у отца прощенье за то, что он со своей сестрой сварили и съели любимые папины перчатки.

Как и всякая вещь, достаточно долго служащая человеку, перчатки начинают занимать в его жизни самостоятельное место. В определенных жизненных ситуациях такого рода вещи превращаются в равноправного сотрудника, соратника человека. Яркой иллюстрацией тому может служить отрывок из романа американского писателя Ричарда Баха Чужой на земле.

Мой самолет легко набирает высоту в чужом чистом воздухе над южной Англией, и мои перчатки, не желающие мириться с бездельем, двигаются по кабине и доделывают то, что им было поручено. Стрелки высотомера быстро проходят отметку 500 футов, и пока мои перчатки заняты тем, что убирают отражатели двигателей, подают давление в сбрасывающиеся баки, отстегивают аварийный карабин от вытяжного троса, включают пневматический компрессор…

Три белые стрелки высотомера минуют отметку 10 000 футов, задавая моей правой перчатке задание проделать еще одну, меньшую порцию физического труда в кабине. Сейчас перчатка набирает число 387 в треугольном окошечке на панели управления радиокомпаса. В наушниках - чуть слышные сигналы азбуки Морзе А-В - позывные радиомаяка Абвиль [306].

Этот небольшой отрывок позволяет не только представить отношение человека и вещи, но и ощутить их интимную связь, связь, которая организует определенный режим человеческого существования. Здесь перчатки живут как бы самостоятельной жизнью, координируя свои действия с человеком, сотрудничают с ним. Способность вещей вступать в равноправное общение с человеком весомое свидетельство человекоразмерного существования вещи.

Самостоятельная жизнь перчаток, описываемая американским романистом, не является метафорическим литературным приемом. Их самостоятельность имеет основание в самостоянии вещей, в их сопротивлении своей собственной материальностью капризу произвола, содержащемуся в невнимательности чисто утилитарного, потребительско-ничножащего отношения к вещам.

Здесь важно подчеркнуть, что сопротивление вещи преодолевается не ее использованием-потреблением, но внимательным отношением к ней, к сущности самой вещи. Почему в нашем примере автор не повествует о действиях руки, облаченной в перчатку, а о действиях самой перчатки: «мои перчатки, не желающие мириться с бездельем, двигаются по кабине и доделывают то, что им было поручено», «мои перчатки заняты тем, что убирают отражатели двигателей, подают давление в сбрасывающиеся баки, отстегивают аварийный карабин от вытяжного троса, включают пневматический компрессор» и т. д.? Дело здесь не только в художественном приеме, а в понимании бытийной связи между вещью и человеком. Перчатка осуществляет телесный контакт человека с миром вещей – регуляторами, тумблерами, кнопками, рукоятками и т. д. Она выступает границей человеческого тела с другими вещами, и, одновременно, связывает тело с миром вещей. Внимательное отношение к вещи позволяет человеку включиться в мир вещей, позволяет почувствовать, осознать границы своего существования. Для героя романа Ричарда Баха привычные вещи – это почти люди, которые требуют не только внимания, но и понимания.

 

У моего самолета огромное число причуд, столько, что перед нашим прибытием во Францию пришлось провести небольшое собрание дежурных диспетчеров, чтобы рассказать им о самолете. Непосвященный, услышав взрыв заводящегося двигателя, начинает судорожно шарить в поисках кнопки пожарной тревоги. Когда двигатель работает на земле вхолостую, выдавая скромные 46 процентов оборотов, самолет мычит. Мычит не тихо, себе под нос, а издает сильный, пронизывающий, резонирующий, доводящий до безумия звук "М-М-М-М", от которого командиры аэродромных команд морщатся и показывают на свои уши, напоминая летчикам о том, чтобы они прибавили мощности, увеличили обороты и прошли точку резонанса. Этот самолет издает очень четкое человеческое мычание, так что, услышав его, вся авиабаза знает, что к вылету готовится один из "F-84F". Если слушать с удобного расстояния, то кажется, что самолет настраивает тон перед тем, как начать свою громовую песню. Позже, в небе, обычно нет и следа этого резонанса, зато кабину наполняют другие звуки двигателя.Иногда, однако, я летаю на самолете, который мычит в воздухе, и тогда кабина оказывается умело спроектированной камерой пыток. После отрыва от земли рычаг газа немного назад, для крейсерской скорости, чтобы идти за ведущим. "М-М-М..." Рычаг еще немного назад. "М-М-М..." Резонансные колебания проходят по мне, словно я металлический сервомотор, привинченный болтами к фюзеляжу. … После двухчасового полета в мычащем самолете летчик превращается в робота с впавшими глазами. Я бы не поверил раньше, что просто звук и вибрация могут так быстро измотать человека...... "F-84F" и я, мы летаем вместе довольно долго по меркам штурмовой авиации. Мы изучили друг друга. Моя машина оживает от прикосновения моей перчатки, и за то, что я даю ей жизнь, она слушается меня и отдает мне свою силу, выражая тем самым любовь. Я хочу лететь высоко над облаками, и она охотно протягивает за нами вымпел - извивающийся туннель серого цвета.... Я хочу лететь низко. Рев, вспышка, мелькание стреловидных крыльев – это мы проносимся над лесистой долиной. Возмущенный нами воздух шелестит верхушками деревьев, и все очертания мира за стеклом кабины смазаны, зафиксирована лишь одна точка: прямо впереди, на горизонте. Нам нравится наша совместная жизнь [307]. Поэтика текста явно представляет нам человекоразмерность вещи – самолета в данном случае. Самолет говорит с нами, говорит не просто в метафорическом, но в буквальном, человеческом смысле, говорит голосом работающих двигателей. И только умеющий слушать услышит. Вещь говорит с нами, провоцируя на понимание, на умение выслушать тайный смысл ее бытия и бытия человеческого. Это совместное бытие вещи и человека в ситуации «здесь и сейчас» свидетельствует нам о взаимопринадлежности вещи и человека. Вещь принадлежит человеку также как и человек принадлежит вещи.Обратим внимание на непроизвольную метаморфозу, которая происходит в отношении героя и его самолета. Текст начинается с описания самолета с его специфическими особенностями как индивида с почти человеческим «характером», а завершается фразой в конце второго абзаца, в которой герой практически превращается в вещь, в «робота с впавшими глазами». Вещь одухотворяется, а человек превращается в вещь. Сюжет «овещения» человека часто встречается в литературе (классический пример, «Шинель» Гоголя), и имеет давние, мифологические истоки.

 

Вещь как собственность

 

Обычно в социальной-экономической и юридической литературе собственность определяется как «владение, распоряжение и пользование каким-либо имуществом, вещью», то есть собственность рассматривается как особый вид связи человека с предметным миром. Особенность этого вида связи определяется тем, что это связь с вещью возникает перед лицом Другого, претендующего на ту же самую вещь. Этот Другой в установлении связи с вещью играет решающую роль в появлении собственности.

В отсутствии Другого вещью можно пользоваться и распоряжаться, удовлетворяя свои потребности, но нет необходимости ею владеть. Вещь в этом случае связана с человеком непосредственно, голым фактом использования, потребления ее полезных свойств. Вещь осваивается или усваивается человеком. Одежда и обувь разнашиваются, подстраиваются под анатомические особенности человеческого тела, дом им обживается, орудия используются, пища становится «строительным материалом» самого индивидуального организма. В этом случае пользование вещью не превращает ее в собственность. Для того чтобы вещь стала собственностью необходимо вначале ее присвоить, поскольку существуют другие претенденты на вожделенный предмет. Если таковых нет или они не пытаются овладеть той же самой вещью, то последняя не становится собственностью. Примером тому может быть воздух или солнечный свет. При появлении Другого связь между человеком и вещью меняется. Из непосредственной она становиться опосредованной. Прежде чем использовать вещь индивид должен ее присвоить, сделать своей. Только в акте присвоения (безразлично какого: создана ли вещь трудом самого человека или он завладел ею силой) вещь становится собственностью.

Собственность, возникающая из присвоения предметного мира, всегда предполагает существование других, и является феноменом совместной жизни людей, социальным феноменом. Ясно, что такой феномен как собственность может существовать лишь в мире, где есть недостаток. Существование человека в мире всегда сопряжено с нуждой, с необходимостью в условиях самого эмпирического существования. Нужда в данном случае выступает в виде признания недостатка условий существования, в осознании неполноты бытия, его ограниченности. Присвоение выступает способом преодоления этой ограниченности, способом восполнения недостатка в условиях существования, способом обретения полноты бытия. Собственность, возникающая в акте присвоения, имеет своим основанием бытийное устройство предметного мира нужды, в котором существует человек.

Отмечая роль собственности как важнейшего регулятора человеческой жизни русский философ Владимир Францевич Эрн (1882-1917) писал:

 

…Как ни понимать сущность собственности, как ни оценивать или критиковать ее с какой-либо точки зрения, – все же остается совершенно несомненным и для всех бесспорным, что собственность есть крупнейший факт человеческой жизни и имеет значительное влияние на формовку и структуру всех человеческих отношений вообще и общественных и политических в особенности [308].

 

Если признать фундаментальную роль собственности в жизни человека, то нельзя будет согласиться ни со сведением собственности к сфере хозяйства, сфере материального производства, как это произошло в марксизме, ни ограничение ее лишь правовой сферой, как это делают С. Л. Франк[309] и Н. Н. Алексеев[310]. Борис Николаевич Чичерин (1828-1904) – русский правовед, один из основоположников конституционного права России – отмечал, что само право и тот социальный порядок, который поддерживается им, основываются на собственности.

 

Как скоро приобретенное каждым лицом имущество присваивается исключительно ему, так из этого вытекают известные, необходимые отношения между людьми [311].

 

Одна из крайне отрицательных и достаточно скандальных трактовок феномена собственности принадлежит французскому экономисту, публицисту, политику и философу Пьеру-Жозефу Прудону (1809-1865), который в своем сочинении Что такое собственность? или Исследование о принципе права и власти (1840) определял собственность как кражу.

 

Немало авторов поучают, что собственность есть гражданское право, являющееся результатом завладения и освященное законом; немало других утверждают, что это право естественное, источником которого является труд. И доктрины эти, по–видимому совершенно противоположные, пользуются поощрением и одобрением. Я же со своей стороны утверждаю, что ни труд, ни завладение, ни закон не могут создать собственности; что, в сущности, она не имеет оснований – можно ли меня порицать за это?

Какой шум поднимается!

– Собственность есть кража![312]

Да, все люди верят и повторяют, что равенство условий идентично с равноправием, что собственность и кража – синонимы, что всякое социальное преимущество, полученное или вернее, узурпированное под предлогом превосходства таланта, заслуг, есть неравенство и насилие. Все люди, повторяю я, чувствуют в душе эти истины, надо только заставить осознать их [313].

 

В своей критике Прудон исходил из правовой трактовки собственности. Нельзя согласиться и с позицией немецкого социал-демократа Вильгельма Либкнехта (1826-1900), который выводит феномен собственности из условий социальной жизни.

 

Понятие собственности есть только рефлекс, только продукт условий государственной и общественной жизни и, естественно, понятие это подчиняется вместе с ограниченными условиями постоянным изменениям. Современное понятие собственности иное, чем понятие собственности в прошедшем, как настоящие общество и государство иные, чем были ранее. Поэтому все более курьезно и все более противоречит историческому развитию рассуждение о каком-то постоянном „принципе собственности“, который внедрен в центр политического и социального мира, как солнце, которое приводит в движение землю и другие планеты. Понятие собственности зыбко, как песок, и кто полагается на вечность института частной собственности строит свое здание на песке [314].

Обратим внимание, прежде всего, на то обстоятельство, что В. Либкнехт отождествляет собственность с одной из форм ее существования, с частной собственностью, что неверно ни теоретически, ни методологически. Можно согласиться с тем, что собственность и как феномен социальной жизни, и как понятие исторически изменчивы в своих проявлениях и определениях. Однако из этого вовсе не следует, что собственность это «продукт условий государственной и общественной жизни», как утверждает В. Либкнехт. Собственность, в том числе и частная собственность, если следовать марксизму, сторонником которого являлся В. Либкнехт, сама выступает условием тех институциональных форм, в которых существует политическая и социальная жизнь общества. Уже поэтому рассмотрение собственности как важнейшего феномена человеческой – и индивидуальной и общественной – жизни нельзя считать зряшным копанием в песочнице.

Что же позволяет собственности играть важную роль в жизни человека? Прежде всего, стоит отметить, что между вещью как собственностью и человеком-собственником устанавливается тесная связь. Присвоение как восполнение недостатка бытия требует личного усилия, поскольку осознание недостатка возможно только личностью. Описывая особенности установления права собственности в Древнем Риме русский философ и правовед Николай Николаевич Алексеев (1879—1964) отмечал, что римский правовой индивидуализм заложил основу тому воззрению, что в собственности дело идет о воле и силе единоличного человека по отношению к подлежащей его господству вещи, и что римлянам было чуждо представление о собственности, установленной волей богов или силами общественных связей. Римское право установление собственности было связано с захватом.

 

Римлянин сам был установителем (actor) собственности, собственностью для него становилось то, что он захватывал силой. Приобретение собственности сводилось к взятию рукой (capere), собственность была тем, на что наложена рука (manu-capere; man cipio), сам собственник был тем, кто способен взять рукой [315].

 

Личное усилие присвоения для установления собственности, как отмечал историк-медиевист Арон Яковлевич Гуревич (1924-2006), считалось необходимым и достаточным условием обретения собственности и в традициях Скандинавии.

 

По норвежскому праву, на альменинге – общей земле – можно было расчистить под пашню участок, до дальней граница которого бонд (крестьянин) был в состоянии докинуть свой серп или нож, стоя у изгороди, отделявшей свой собственный надел… Исландец, желавший занять ничью землю, пустошь, должен был в течение дня (от восхода до заката), обойти ее границы, зажигая на определенном расстоянии ряд костров. Можно было выстрелить из лука стрелой с горящей паклей [316].

 

Личное усилие овладения вещным миром, перевод его в собственность, ведет к установлению личностного, интимного отношения с вещью. Интимное отношение между человеком и предметом собственности отмечали многие философы. С. Л. Франк писал, что вещь как предмет собственности – это продолжение самого человека.

 

Нормальное отношение к вещам не пользование, а „обладание“, „владение“ – то отношение, при котором вещи поставлены в интимную, внутреннюю, неотъемлемую связь с нашей личностью и подчинены нашей свободной воле… [317].

 

Развивая идею особой, внутренней связи человека и вещи русский философ и правовед Иван Александрович Ильин (1883-1954) подчеркивал фундаментальную роль частной собственности как одной «из последних и необходимых основ жизни».

 

Частная собственность связана с человеческою природою, с телесным и душевным устройством человека, с жизнью человеческого инстинкта, с теми внутренними мотивами, которые заставляют человека трудиться над внешними вещами и строить хозяйство. … Частная собственность зовет человеческий инстинкт к труду… [318].

 

Частная собственность, обосновывает свою позицию русский философ, не выдумка лукавых и жадных людей, напротив, она вложена в человека и подсказана самой природой, подобно тому, как от природы даны индивидуальное тело и индивидуальный инстинкт. Хозяйствуя, человек сживается с вещью, вживается в нее, вводит ее в свою собственную жизнь. Но он не только определяет и направляет судьбу вещей, он и сам связывает с ними свою судьбу. А это значит, что человек связывается с вещами не только материальным интересом, но и волею к совершенству, и творчеством, и любовью[319]. Именно поэтому, считал И. А. Ильин, необходимо систематическое воспитание человека к верному пониманию идеи частной собственности. Собственность как владение и распоряжение вещью есть непосредственная власть над ней. Опосредовано эта власть распространяется и на людей, вовлеченных в силовое поле отношений собственности. По глубокому убеждению русского философа, нельзя давать власть, не воспитывая к ней. Собственника, как самостоятельного и самодеятельного (то есть, самовластного!) человека, необходимо воспитывать, поскольку отнюдь не каждый понимает истину частной собственности и умеет осуществлять ее в жизни[320].

Внутренняя, необходимая связь человека с вещью, возникающая в акте собственнического присвоения имеет бытийные, экзистенциальные основания. Собственность есть сам человек в своих предметных формах. Создавая и бытийствуя в предметных формах, он расширяет сферу своего наличного, фактического присутствия в мире. Чем больше сфера собственности, тем шире границы этого присутствия, внутри которых человек реализует свою сущность – свободу. Очень точно содержание связи собственности и свободы определил С. Л. Франк.

 

Защищенная правом сфера материальных благ или их источников, поставленная в форме “вещного права” или “владения” в непосредственную связь с человеческой личностью и предоставленная его нестесненному пользованию и распоряжению, есть единственное условие реальной свободы личности…» [321].

Он отмечал, что только право частной собственности обеспечивает человеку материальные условия его свободного развития, обеспечивает ему право на неприкосновенность личности, поскольку

создавая вокруг человека сферу материального мира ему принадлежащего, с ним непосредственно связанного, тем самым ограждает его свободную личность. … Право частной собственности есть по существу право на свободу, на свободное самоопределение личности... [322].

 

Собственность дает личности не просто знание своей свободы, она позволяет ощущать себя свободным, реализовать свои «свободные инициативы», быть свободным. Быть свободным перед лицом Другого. И в этом совместном существовании в эмпирическом мире важно знать границы своей свободы. Собственность, как сфера материального мира, принадлежащая собственнику, как раз и позволяет знать, чувствовать эту границу. Конечно, собственность не единственное мерило границ личной свободы, но, несомненно, одно из важнейших.

Собственность, как сфера свободы в эмпирическом существовании человека в материальном мире, не исчерпывает экзистенциальный смысл этого феномена. Реализация творческих устремлений личности предполагает не только его свободу. Творение как всякий деятельный процесс разворачивается во времени. Иными словами свободное действие в качестве своего основания предполагает возможность свободного распоряжения временем. Собственность в совокупности своих связей со свободой выступает как аккумулированное время, время которым может распоряжаться собственник. Эта генуинная связь собственности и времени была в свое время отмечена еще немецким философом Иммануилом Германом Фихте (1796-1879) во втором томе своего труда Система этики():

 

…Каждый человек имеет равное право на относительное богатство, причем это богатство должно быть не конечной целью, но лишь средством для умственного и нравственного развития. Ввиду своей этической цели богатство должно быть достигнуто при помощи труда, поэтому оно опирается на производительный труд. Этот последний предполагает для каждой личности особенную, принадлежащую ей сферу свободы. Эта сфера и есть сфера собственности. …

Оно (право собственности – С.Г.) есть право на единственно-собственную сферу самостоятельной юридически-нравственной постановки целей в прочем общем (с другими) чувственном мире. Право собственности есть, следовательно, также право изначальное, которое связано с понятием каждой личности, так как это право благодаря собственному труду есть лишь особое выражение изначального права личности на существование и свободное время (Musse), каковое осуществляется только в обществе [323].

 

Право собственности, таким образом, согласно Фихте, есть выражение в материальном мире права личности на существование и свободное время. И это право изначальное, то есть право, возникающее в момент формирования личности в процессе производительного труда. Собственность, следовательно, есть феномен свободного времени в мире эмпирического существования человека. Более определенно временной смысл собственности отмечал Николай Александрович Бердяев (1874–1948).

 

Начало собственности связано с метафизической природой личности, с ее внутренним правом совершать акты, преодолевающие быстротечное время. … Начало собственности связано также с отношением к предкам. Собственность есть воплощенная связь отцов и детей. … Хозяйственные акты человека по метафизической его природе распространены за пределы эмпирической его жизни, они преодолевают время. Начало собственности связано с бессмертием человеческого лица, с правами его над материальной природой и после его смерти [324].

 

Быстротечность времени человеческой жизни преодолевается собственностью благодаря установлению связи поколений. Время существования личности преодолевает границы жизни и длится после смерти в наследии собственности личности. И речь идет у Н. А. Бердяева не только о том, что личность присутствует в принадлежащих ей вещах, напоминая о себе потомству, но и собственной способности обращаться со временем. Свобода распоряжения вещью, ставшей собственностью – это свобода структурировать время, сокращать его или увеличивать (перемещаясь из одного места в другое на собственном транспортном средстве), вообще упразднять его (например, коллекционируя вещи, или создавая что-то вечное и тебе принадлежащее) или, наоборот, размножать время (размножаться самому во времени, например, выступая по собственным каналам электронной коммуникации).

Говоря об экзистенциальных основаниях собственности, необходимо остановиться на еще одном важном аспекте, благодаря которому все, что попадает в сферу ее действия, обретает новые характеристики своего существования. Ярким примером тому может служить существование вещи. Современный исследователь Ю. А. Разинов, анализируя сегодняшнее потребительское отношение к вещи, которое постоянно воспроизводит отчуждение вещи и человека, человека и мира, предлагает рассмотреть это отношение не в терминах рациональной традиции, а в терминах аналитики Dasein.

 

Такая интерпретация открывает путь для новой онтологии вещей, где последние не просто есть, существуют, обладая «готовой» сущностью, а осуществляются или исполняются в некоем событии, приходя к своей сущности, т. е. в каком-то смысле экзистируют. Событие человека и событие вещи взаимопринадлежат друг другу и есть по сути одно событие – событие мира [325].

 

Но эта взаимопринадлежность человека о вещи должна быть представлена не как проблема рефлексии, поскольку попытка понять вещь как данность, как предмет, как «стоящее-перед» и «противо-стоящее» неизбежно попадает в ловушку тереотезирования. Необходимо изменить отношение к вещи. Надо не просто использовать вещи, то есть извлекать из них или с их помощью пользу, надо научиться обращаться с вещью, как со стороной требующей понимания. Необходимо понять вещь как то, что нами порождено и участвует в нашем существовании, изменяя его и задавая ему человеческое измерение.

Для понимания экзистенциальной сути вещи – не в смысле теоретической задачи, а как ситуации обращения с вещью в обыденности практической жизни – необходимо «место» для встречи с вещью, «место», в котором вещь получает «право голоса», становясь полноправным собеседником человека.[326] Собственность как раз и выступает таким «местом», где «голос» вещи может быть услышан. Присваивая вещь, делая ее своей собственной вещью, своей собственностью, мы исполняем ее экзистенциальный смысл в осуществлении события взаимопринадлежности человека и вещи.